Известный в прошлом русский писатель и журналист Александр Валентинович Амфитеатров (1862–1938) создал немало романов, рассказов и фельетонов, которые время от времени переиздаются. Как пишет историк литературы, библиотечного дела и театра, канд. пед. наук А. И. Рейтблат, в первые два десятилетия XX века «во многих библиотеках страны по числу книговыдач его книги стояли на первом или втором месте, опережая книги Толстого, Достоевского, Чехова, Куприна, Короленко и др». [4, с. 5]. Однако из всего литературного наследия Амфитеатрова наибольший интерес представляют воспоминания под названием «Жизнь человека, неудобного для себя и для многих» [1]. В них содержатся живые характеристики многих деятелей культуры, из которых мы сосредоточимся на двух гениях своего времени — Николае Григорьевиче Рубинштейне (1835–1881) и Петре Ильиче Чайковском (1840–1893).
Был ли гением Н. Г. Рубинштейн? В российском обществе и науке распространено предвзятое отношение к нему, обусловленное его неприглядным морально-нравственным обликом. Но, как мы писали в одной из наших статей, «он сделал немало для развития музыкального образования» [2, с. 350]. Рубинштейн, безусловно, обладал организаторским гением — он основал Московское отделение Русского музыкального общества (1860) и Московскую консерваторию (1866). Воспоминания А. В. Амфитеатрова о нем связаны с их единственной встречей. Юный Александр Амфитеатров, будучи гимназистом, обнаружил хорошие вокальные данные и хотел брать уроки пения у артиста-баритона Б. Б. Корсова. Однако Корсов отказался его учить, но пригласил Амфитеатрова на прослушивание к Н. Г. Рубинштейну и приглашенному в Москву маэстро Луиджи Казати. Амфитеатров, преклонявшийся перед Рубинштейном, заволновался, прибыв в консерваторию. Увидев основателя вуза, Александр пришел к выводу о том, что его внешняя характеристику точна у М. И. Чайковского: «Коренастый блондин, среднего роста, с кудрявой (но подстриженной и гладко причесанной) головой, задумчивым взглядом и лицом, выражавшим непоколебимую энергию, что шло вразрез с его ленивой манерой произносить слова и приемами избалованного лентяя-барчука» [цит. по: 1, с. 82]. В то же время Амфитеатров добавляет и другие штрихи к портрету Рубинштейна, которых нет у Модеста Чайковского: «Прибавить бы сюда только полуопущенные, будто дремлющие веки да неотлучную спутницу — сигару. Странно сказать, но самый деятельный, самый подвижный человек в Москве имел вне эстрады сонный вид» [1, с. 82]. Однако Рубинштейну это не мешало в работе. «Если он и досыпал на ходу накопившуюся недосыпку, — продолжает Амфитеатров, — то с тонкою чуткостью: все видел из-под опущенных век, все слышал дремотным ухом. Опрятная, бодрая фигура — ясные, в упор глядящие, проницательные, властные глаза» [1, с. 82].
Александра удивила реакция Рубинштейна на его нескладную речь о желании учиться пению. Николай Григорьевич ударил его кулаком в грудь и сказал:
«— Ничего… Грудища здоровая… Можете учиться…» [1, с. 82].
На прослушивании Амфитеатров исполнил «Двух гренадеров» Шумана и произвел благоприятное впечатление. Корсов сказал, что с таким хорошим баритоном надо учиться. А от окна раздался оклик Рубинштейна:
«— Если окажется музыкальным, можно принять с освобождением от платы» [1, с. 83].
И эта забота о талантливой молодежи была характерна для Н. Г. Рубинштейна. «Жалованья он никогда не получал, — пишет о Н. Рубинштейне чайковсковед и историк А. Н. Познанский, — все деньги уходили на содержание бедных учеников, его стипендиатов. В квартире Рубинштейна, расположенной в самом здании консерватории, постоянно проживали студенты» [3, с. 123].
Однако Амфитеатрову не суждено было учиться у Рубинштейна. Юный Александр был тогда гимназистом и не мог совмещать получение среднего образования с учебой в консерватории. Рубинштейн посоветовал ему не бросать гимназию, а поступить в консерваторию после ее окончания:
«— Значит, наберитесь терпения, попотейте еще два года над Гомером и Вергилием, а потом — милости просим… Сколько вам лет? Восемнадцать? Ну, два года обождать — даже и не худо: дозреете» [1, с. 85].
Слова Рубинштейна содержали в себе искреннее участие в судьбе одаренного юноши, но жизнь Амфитеатрова по окончании гимназии изменилась: в консерваторию он уже не попал, а Николай Григорьевич ушел из жизни.
Из мемуаров Амфитеатрова можно сделать вывод о том, что встреча с П. И. Чайковским в его жизни тоже была единственной, хотя он мог видеть его на репетициях не один раз. Чайковский был очень популярен во времена его детства, поэтому будущий писатель знал немало интересных историй и анекдотов о композиторе, бывал на репетициях оперы «Евгений Онегин» в первой консерваторской постановке. На одной из таких репетиций и произошла описанная в мемуарах встреча. Амфитеатров вспоминает, как Онегин — Гилев и Ленский — Медведев не смогли спеться в дуэте перед дуэлью, потому что режиссер заставлял их петь, стоя по противоположным краям сцены, спинами друг к другу. Дирижером спектакля был Н. Г. Рубинштейн, который «злился и со свойственной ему откровенностью «выражался», отпуская комплименты — что, мол, сапоги мои музыкальнее ваших голосов! Онегин и Ленский бледнели, краснели, дрожали» [1, с. 86]. За это Амфитеатров называет Рубинштейна «диктатором из диктаторов», но не отвергает его эпитетов «великий» и «божественный» [1, с. 86].
П. И. Чайковский в данном случае был на стороне режиссера И. В. Самарина и вместе со своим другом Г. А. Ларошем доказывал, что «сцена так, как есть, очень хороша и надо ее непременно сохранить» [1, с. 86]. По требованию Рубинштейна, Чайковский и Ларош пропели эту сцену как могли — композиторскими голосами. Услышав их пение, Рубинштейн демонически захохотал и произнес:
«— Довольно! Готово: разъехались! Спасибо, научили! Показали! Авторы! Композиторы! Профессора!.. Ну, видишь, Петруша, видите, Иван Васильевич, что мои ребята нисколько не виноваты, а это вы от них требуете невозможного… Перемените сцену!» [1, с. 86–87].
Амфитеатров отмечает, что после этого «дуэт сразу пошел как по маслу» [1, с. 87].
Писатель замечает также, что в 1870-х годах Н. Г. Рубинштейн, обожавший П. И. Чайковского, «сделал для его карьеры и славы, пожалуй, не меньше, чем сам Петр Ильич» [1, с. 87]. Каждое новое произведение Чайковского Рубинштейн немедленно «преподносил» Москве. Даже к произведениям своего брата Антона Рубинштейн «не являл и десятой доли того благоговейного внимания и тщания, тех отеческих забот, которыми окружал он партитуры Чайковского, видя в нем как бы свое открытие и детище» [1, с. 87].
Амфитеатров справедливо заключает, что крайности сходятся. Это отмечали многие замечательные люди во все времена. Н. Г. Рубинштейн, как пишет Амфитеатров, — великолепный тип «красивого деспота», «человека, рожденного быть королем», «сверхчеловека», со всеми доблестями и пороками «сверхчеловечества» [1, с. 87]. Чайковский же слыл, как отмечает писатель, благовоспитанным правоведом, тихим, конфузливым, сентиментальным, «тургеневским мужчиной». Общим убеждением было то, что Петр Ильич был «неистощимым кладезем любвеобилия и всепрощения, не только непреемлемости, но даже как бы ангельского непонимания человеческой злобы, интриг и обид» [1, с. 87]. Но это убеждение у Амфитеатрова исчезло после изучения переписки Чайковского. «Человек он был действительно очень мягкий и добрый, — замечает писатель, — к интригам действительно был неспособен по редкому благородству души; но далеко не был он и тем безответно кротким агнцем, каким казался и слыл… Устремившиеся против него козни, ковы и интриги он чувствовал чутко, болезненно и сердито, был очень щекотливо подозрителен и довольно злопамятен» [1, c. 87].
А. В. Амфитеатров касается и отношений П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк, которые называет «одной из любопытнейших страниц в истории русского интеллигентного идеализма» [1, c. 87]. Писатель полагает, что ничего «амурного» в этих отношениях не было, так как герои не встречались, да и начались они, когда Н. Ф. фон Мекк было уже пятьдесят шесть лет. Амфитеатров сожалеет о том, что финал «романа» был «прозаическим и жалким: заочные Поль и Виржини поссорились на денежных счетах, причем Виржини ненароком остро обидела Поля. Чайковский даже на смертном одре, в холерном бреду гневно поминал Надежду Филаретовну и упрекал ее» [1, c. 88].
Писатель полагает также, что дружба П. И. Чайковского и Н. Г. Рубинштейна была «хрупкой». Если бы не ранняя смерть Николая Григорьевича, она бы долго не просуществовала. Рубинштейн и его московское окружение «упорно не хотели видеть, что он (Чайковский. — О.Б.) растет и мужает не только музыкальным гением, но и как человек, что, по нежности характера, он может очень нуждаться в товариществе «родственной души», но уже никак не в няньке» [1, c. 88]. Николай Григорьевич так и не смог понять этого, и Чайковский остался для него «милым Петрушей», с которым можно было вести себя, как с ребенком. А Петру Ильичу был не по душе богемный быт Рубинштейна. Кроме того, Николай Григорьевич — могучая по энергетике натура, не без первобытной грубости, особенно в делах «по бабьей части». Для Чайковского же, по мнению Амфитеатрова, этой части не существовало, «за исключением трагикомического эпизода, когда он чуть было не женился на певице Дезире Арто…» [1, c. 89]. А его «противовольный трехнедельный брак с Антониной Милюковой — столь дикая и недоуменная шутка коварного Гименея, что, пожалуй, лучше в нее не вникать», — утверждает писатель [1, c. 89].
С вышеуказанными утверждениями Амфитеатрова нельзя в полной мере согласиться. В юности Чайковский был влюблен в Веру Давыдову. В ранней молодости случился его известный роман с певицей Дезире Арто, который чуть было не закончился законным браком. А. Н. Познанский полагает, что принадлежность Арто миру музыки составила психологическое основание для влюбленности в нее Чайковского [3, с. 147]. Но певица бросила его незадолго до предполагаемой свадьбы, вступив в брак с баритоном Мариано Падилла-и-Рамос. Однако Чайковский сохранял нежные чувства к Арто всю жизнь. Будучи зрелыми людьми, они встретились вновь как друзья, и Чайковский посвятил Арто романсы. Можно предположить, что Дезире Арто была единственной настоящей любовью П. И. Чайковского.
Тем не менее, как пишет Амфитеатров, Чайковский в противоположность Рубинштейну признавался, что «чувствует себя мучеником в «женской атмосфере» консерваторок старших классов или театральных кулис» [1, с. 90]. Одной из лучших дирижерских работ Н. Г. Рубинштейна был «Манфред» Шумана. По этому произведению всех поклонниц Рубинштейна в Москве называли «Астартами». Из этих Астарт самые серьезные неудобства доставляла Петру Ильичу Евлалия Кадмина, известная исполнительница ролей тургеневской Клары Милич и суворинской Татьяны Репиной. Амфитеатров полагает даже, что Чайковский был «несколько влюблен в нее», поскольку посвятил ей свою знаменитую «Страшную минуту». Здесь Амфитеатров противоречит сам себе, отвергая утверждение о том, что у Чайковского «бабьей части» не было. Иногда на Кадмину «находил бес» и она принималась терзать Петра Ильича. Ведя себя слишком раскованно, она могла называть своего профессора на «ты» и «Петрушей» и кричать ему публично что-то двусмысленное [1, с. 90]. Чайковский же терпеть не мог крикливой показухи, фамильярности, не выносил резких слов, поэтому в таких случаях краснел как вареный рак и старался поскорее уйти.
Таким образом, воспоминания А. В. Амфитеатрова являются кладезем новых штрихов к портретам Н. Г. Рубинштейна и П. И. Чайковского. Рубинштейн изображается как божественная и одновременно демоническая личность, гениальная, но не без первобытной грубости, «диктатор из диктаторов». П. И. Чайковский предстает перед нами как человек застенчивый, способный понимать и прощать, но в то же время подозрительный и злопамятный.
Литература:
- Амфитеатров, А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих / Вступ. статья, сост., подгот. Текста и коммент. А. И. Рейтблата. — Т. 1. — М.: Новое литературное обозрение, 2004. — 584 с.
- Бабенко, О. В. Деятельность Русского музыкального общества и столичных консерваторий во второй половине XIX века / О. В. Бабенко // Молодой ученый. — 2015. — № 16. — С. 348–351.
- Познанский, А. Н. Чайковский / А. Н. Познанский. — М.: Молодая гвардия, 2010. — 762 с.
- Рейтблат, А. И. Фельетонист в роли мемуариста // Амфитеатров, А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих / Вступ. статья, сост., подгот. Текста и коммент. А. И. Рейтблата. — Т. 1. — М.: Новое литературное обозрение, 2004. — С. 5–18.
