В 2015 г. весь просвещенный мир отмечает 175-летие со дня рождения великого русского композитора П. И. Чайковского (1840–1893). Он считается одним из наиболее часто исполняемых композиторов и имеет столь значимые достижения в области музыкального искусства, что с ним вряд ли может сравниться какой-либо другой музыкант. Одной из главных заслуг Чайковского, как справедливо отмечает в своей публицистической работе Ю. Кудрина, было то, что он «обеспечил адаптацию, привыкание отечественной элиты и всего российского общества к обновленной национальной классической музыке» [2, с. 21]. Петр Ильич, действительно, был горячим поборником русской музыкальной культуры. Вот что писал сам П. И. Чайковский С. И. Танееву 15 августа 1880 г. по поводу самобытности русской музыки: «Пусть нашему зерну суждено дать роскошное дерево, характеристически отделяющееся от своих соседей, — тем лучше; мне приятно думать, что оно не будет так тщедушно, как английское, так хило и бесцветно, как испанское, а напротив, сравниться по высоте и красоте с немецким, итальянским, французским… Вообще, желая от души, чтобы наша музыка была сама по себе и чтобы русские песни внесли в музыку н о в у ю с т р у ю (так написано в тексте. — О. Б.), как это сделали другие народные песни в свое время…» [4, c. 62]
В этом году вышли и продолжают выходить многочисленные исследовательские работы о Чайковском, проводятся культурные мероприятия памяти композитора. Однако в источниковой базе исследований биографии П. И. Чайковского до сих пор существуют «бреши». Так, в советское время по разным причинам не вышли в свет второй том «Писем к родным» и два тома из «Полного собрания сочинений» П. И. Чайковского. Нам представляется, что заполнить пробелы в биографии великого композитора поможет мемуарная литература.
В данной статье мы проанализируем мало используемые исследователями воспоминания представительницы купеческого сословия В. П. Зилоти и артиста Малого и Александринского театров Ю. М. Юрьева. Эти воспоминания позволяют ответить на вопрос о том, каким был Петр Ильич Чайковский в жизни.
Вера Павловна Зилоти (1866–1940) — старшая дочь создателя знаменитой картинной галереи Павла Третьякова и жена прекрасного музыканта Александра Зилоти. Ее мемуары охватывают 70–90-е годы XIX века и дают захватывающее описание культурной жизни России того времени. Они вышли в Нью-Йорке в 1954 г., а в России переиздавались в 1990-е годы. Нами было использовано издание 1992 г. со вступительной статьей М. Д. Гавлина [1].
В воспоминаниях В. П. Зилоти Петру Ильичу Чайковскому отводится особое место. Композитор знал Веру Павловну с детских лет, очень тепло относился к ней, был близким другом семьи Третьяковых и состоял с ними в родственных отношениях: его брат, Анатолий Ильич, был женат на племяннице П. М. Третьякова — Прасковье Владимировне Коншиной. Вера Павловна вспоминает о своем знакомстве с Петром Ильичем в связи с намечавшейся женитьбой его брата.
П. И. Чайковский приехал в Москву в 1882 г. незадолго до свадьбы Анатолия Ильича. В. П. Зилоти пишет, что тогда Чайковский уже был знаменитым композитором. «Мы знали уже многое из его написанных в то время сочинений: его Вторую симфонию, Первую сюиту и “Бурю“, которые часто играли в четыре руки; его фортепьянный концерт (b-moll), фортепьянные пьесы, вариации, “Времена года“ и др., обожали “Евгения Онегина“, стоявшего всегда на нашем фортепьяно рядом с “Русланом“», — пишет Вера Павловна [1, с. 124]. Поэтому музыкальная семья Третьяковых с большим волнением ожидала увидеть Чайковского.
Петр Ильич был на десять лет старше брата, а брат-близнец Анатолия Модест жил тогда в Риме и приехать на свадьбу не смог. Отец невесты, Владимир Дмитриевич Коншин, сразу дал обед в честь композитора, пригласив всех родственников, включая пятнадцатилетнюю Веру Третьякову. Как сказано в мемуарах, «романтик Владимир Дмитриевич с первой же минуты был очарован Петром Ильичом. Когда Владимир Дмитриевич нас знакомил, Петр Ильич протянул руку так просто, сердечно, и смотря прямо в глаза, сказал: “Здравствуйте, милая“. Я почувствовала, что не только обворожена и тронута, но что готова умереть за него» [1, с. 124]. Таким был Петр Ильич Чайковский в повседневной жизни.
«Как я впоследствии видела и по Модесту, — пишет В. П. Зилоти, — вся семья Чайковских обладала даром очаровывать, сразу и навсегда. Но у Петра Ильича присоединялась к этому и покоряла его гениальность, светлый ум и безграничная теплота. Он часто употреблял слова “ужасно“, “обожаю“ и “ненавижу“» [1, с. 124]. Чайковский сразу оценил Владимира Дмитриевича, его доброту, нежность, романтизм. «Ласково поддразнивал, подшучивал над ним, а Владимир Дмитриевич чувствовал себя на седьмом небе и “заобожал“ Петра Ильича» [1, с. 124]. У Коншиных был хлебосольный дом, где всегда много елось и пилось. Петр Ильич «мог много выпить, но никогда не пьянел, лишь розовел, делался экспансивным и веселился над каждым пустяком» [1, с. 124]. К концу трапезы Владимир Дмитриевич начинал петь старинные романсы, а Петр Ильич подсаживался к нему и «умолял еще вспомнить что-нибудь потрогательнее из романсов и смеялся до слез» [1, с. 125]. Чайковский часто повторял: «Ах, как я обожаю Владимира Дмитриевича! Где, кроме милой Москвы, можно встретить что-нибудь подобное?!» [1, с. 125].
П. И. Чайковский восхищался и невестой брата, Прасковьей Владимировной, «как типом очаровательной московской девушки. Он любил слово “девушка“ и не любил слова “барышня“» [1, с. 125].
Вере Третьяковой приходилось в то время часто встречаться с Петром Ильичем, поскольку в честь него постоянно давались обеды, то у родственников, то у знакомых. Как пишет она сама, «мы видали его по несколько раз в неделю» [1, с. 125]. Иногда он приводил с собой друзей, например, музыкального критика и композитора Г. А. Лароша, поражавшего всех «оригинальностью своих привычек, доходивших до чудачества» [1, с. 125].
П. И. Чайковский оценил еще одного родственника Веры Павловны — дядю Якова: «его добродушие, приветливость, готовность помочь каждому в чем бы то ни было» [1, с. 125]. Занимали Петра Ильича и смешные стороны дяди Яши: «незлостное сплетничанье, любопытство и до комизма доходившая жажда знать все и про всех первому в городе» [1, с. 125].
Петр Ильич и Ларош несколько раз заходили к Третьяковым в Толмачи во время утренних прогулок. «Они бегали любоваться на старинные церкви Замоскворечья — на Николу в Кадашах, Григория Кессарийского и другие», — вспоминает Зилоти [1, с. 125].
В памяти Веры Третьяковой осталась и игра на фортепьяно с Чайковским и Ларошем. «Помню, как засаживали они нас с мамочкой за фортепьяно и играли с нами в 8 рук “Пассакалью“ Баха, которую так любил Ларош, и другие классические сочинения, больше Моцарта, которого “обожал“ Петр Ильич», — пишет Вера Павловна [1, с. 126].
В. П. Зилоти ярко описывает поведение П. И. Чайковского во время обедов: «Любил он сидеть за столом с молодежью, так как “ненавидел“ занимать дам. Обеды были запросто, гостей не рассаживали, потому перед обедом он брал меня под руку, вел жеманно и шутя к столу и сажал меня рядом с собой. Ларош подсаживался поближе, напротив. Петр Ильич то веселился, как гимназист, дразнил меня, что я жеманюсь, как московская невеста, или что я, гадкая девчонка, подражаю Наташе Ростовой, а то делался серьезным, сосредоточенным и начинал говорить с Ларошом через стол о литературе или о музыке» [1, с. 126].
Зилоти пишет и о характере Петра Ильича Чайковского: «Впоследствии, когда я знала его хорошо, я всегда поражалась его переменчивым настроениям, невероятной нервностью и впечатлительностью. Это была самая патетическая личность, которую я знала» [1, с. 126]. Юная Вера Третьякова очень радовалась, когда Петр Ильич неожиданно сказал ей, что их родство дает ему право на ее дружбу и стал говорить ей «ты». Она вспоминает о нем и как о нежном родственнике, очень любившим свою единственную сестру Александру Ильиничну, племянников и племянниц. Вера Павловна видела его племянницу Татьяну, поразившую ее своей необычайной красотой. «Впоследствии Петр Ильич много-много рассказывал мне о ней, о ее романтической жизни, о ее смерти среди тура вальса — средь шумного бала. Ее портрет в гробу стоял на письменном столе его в Клину, в доме, где он жил последние годы и где помещается музей Чайковского», — вспоминает В. П. Зилоти [1, с. 127].
Вера Павловна отмечает, что она не переставала видеться с П. И. Чайковским во все его приезды в Москву вплоть до ее замужества. «Особенно часто видались во время постановки его новой оперы “Мазепа“ в московском Большом театре. Петр Ильич, как приезжал, сейчас же заходил к нам в Толмачи и сам “приглашал“ себя к нам обедать, так как мы боялись это делать из деликатности. Когда Ларош бывал в Москве, то приходили оба вместе» [1, с. 127].
Петр Ильич останавливался в Москве у своего друга и издателя П. И. Юргенсона, в Колпачном переулке. Рядом с домом находилась нотопечатня. Чайковский особенно любил жену Юргенсона — Софью Ивановну, был крестным отцом их старшего сына Бориса. «В большой дружбе же был с их дочкой Сашей и младшим больным сыном, Гришей, самым симпатичным и тонким существом, которое можно себе вообразить. Сашу Петр Ильич звал на “ты“ — Саша Юргенсон, а Саша звала его на “ты” — Петя Чайковский. Саша была года на три моложе меня, приятельницей и ровесницей моей сестры Любы; девочки видались по воскресеньям, то одна, то другая ездила к своей товарке на целый день. Петр Ильич любил возиться с подрастающей молодежью, любил детские игры и более всего — игру в прятки. Рассказывала сестра моя Люба, что как-то у Юргенсонов во время этой игры Петр Ильич потушил свет, лег на диван, закрыл глаза и был уверен, что отлично спрятался. Когда ищущие вошли в темную гостиную, Петр Ильич заорал благим матом и заболтал ногами», — вспоминает Вера Павловна [1, с. 127].
В. П. Зилоти отмечает еще одну черту характера Петра Ильича: «Был он невероятно любопытен и любил слушать сплетни, как большинство музыкантов» [1, с. 128]. В связи с этим она приводит смешной эпизод из жизни Чайковского. Как-то Саша Юргенсон приехала к Третьяковым в Толмачи и рассказала, что у Чайковского, который в то время жил у них, разболелись зубы. Вера Третьякова научила ее, как разыграть композитора: «подойти к нему и сказать: “Петя Чайковский, Вера поручила мне тебе передать…” и остановиться, потом прибавить: “Но я это сделаю, когда у тебя зубы пройдут, это не к спеху”. Я была уверена, что от любопытства у Петра Ильича даже зубная боль может кончиться, что и было моей целью» [1, с. 127]. И Вера Третьякова достигла желаемой цели. Петр Ильич приставал к Саше, схватив ее за горло: «Скажи сейчас, сейчас скажи! У меня ей-Богу, зубы больше не болят!» [1, с. 127]. Когда Чайковский узнал о том, что его разыграли, он сначала насупился, а потом расхохотался. Такие черты Петра Ильича ярко проявлялись в быту.
В. П. Зилоти вспоминает и о том, как летом 1883 г. она гостила в имении Подушкино, которое наняли Анатолий и Прасковья Чайковские. Там же находился Петр Ильич, который 29 июня праздновал день своего ангела. На обеде были близкие друзья Петра Ильича, родственники Прасковьи, в том числе Третьяковы. «Была жара, — пишет Зилоти, — и мы оставались сидеть на сквозняке в гостиной. Дом был старинный, с деревянными колоннами, и все в нем напоминало усадьбу Лариных; и мебель была старинная, но рояль был привезен из Москвы для Петра Ильича: ни Анатолий, ни Параша не играли на фортепьяно. Помню, как Петр Ильич насильно усадил меня за рояль, сел рядом слева, облокотился на угол его и потребовал, чтобы я играла ему пьесу за пьесой… Видно было, что Петр Ильич давно не слыхал игры на фортепьяно и сказал Ларошу: “Маня, как я люблю слушать настоящую женскую игру, это звучит так наивно и ужасно мило!“ [1, c. 128–129].
П. И. Чайковский убеждал родителей Веры отдать ее в консерваторию в класс специальной теории, а Ларош предложил ей заниматься с ним историей музыки. Однако ее отец воспротивился этому, сильно разочаровав девочку. Тем не менее обед в Подушкине, который был накрыт в липовом парке, произвел на нее самое благоприятное впечатление: «Хозяева оба были радушные и милые. Петр Ильич был очень в духе, Ларош невероятно занятно острил. Много пили. Одним словом, именины были веселые» [1, c. 129].
Воспоминания В. П. Зилоти о Чайковских заканчиваются информацией о том, что Анатолий Ильич вскоре был переведен на службу в Тифлис, а Петр Ильич «часто ездил гостить к нам» [1, с. 129]. Как мы видим, на характер и тон воспоминаний Веры Павловны о П. И. Чайковском наложили отпечаток их теплые личные отношения. Осмысливая мемуары Зилоти, нельзя не согласиться с известным историком-чайковсковедом А. Н. Познанским в том, что Петр Ильич «одним своим присутствием вносил повсюду свет и теплоту» [3, с. 738].
Воспоминания актера Юрия Михайловича Юрьева (1872–1948), как и мемуары В. П. Зилоти, дают интереснейшую картину культурной жизни России конца XIX — начала XX вв. Нами было использовано издание 1948 года [5].
Знакомство Ю. М. Юрьева с П. И. Чайковским произошло в Петербурге в 1893 г., в доме брата композитора Модеста Ильича, с которым актер был уже знаком. Юрьев был занят в новой пьесе Александринского театра «Предрассудки». Ее автором был Модест Чайковский. При распределении ролей возник спор о том, какую роль поручить Юрьеву: постановщик пьесы В. А. Крылов настаивал на том, чтобы он играл студента-разночинца, а М. И. Чайковский считал, что он должен играть роль светского молодого человека. «В конце концов, условились, — пишет Ю. М. Юрьев, — что я прочту автору обе роли, и тогда будет принято окончательное решение, какую из них мне следует играть» [5, с. 271].
В назначенный час молодой артист явился к Модесту Чайковскому на квартиру и прочитал ему две роли. В результате «мнение автора одержало верх к моему большому удовольствию, так как роль, предназначенная мне Модестом Ильичем, казалась мне куда интереснее, нежели роль студента», — констатирует Юрьев [5, с. 271].
Когда актер закончил чтение, Модест Ильич начал уговаривать его остаться обедать. Молодой человек стеснялся бывать в незнакомом обществе и, произнеся отговорки, собрался уйти, как вдруг из другой комнаты к ним постучался Владимир Давыдов, или «Боб», племянник братьев Чайковских. Юрьеву в ответ на уговоры Боба пришлось согласиться остаться на обед. Давыдов признался в том, что он вместе с Петром Ильичем слушал чтение ролей: «Мы с дядей Петей все время подслушивали и даже подсматривали в щелку двери…» [5, с. 272]. Тогда из соседней комнаты вышел сконфуженный Петр Ильич и начал шутливо укорять племянника за то, что тот его выдал. На вопрос Модеста, действительно ли он подслушивал чтение, старший брат ответил: «Мне было интересно… Я боялся, что вы остановитесь на роли студента… Для студента найдутся актеры в труппе, там много хороших актеров на это амплуа, а вот для этой роли — другое дело…» [5, с. 272].
Чайковский признался, что мало знает Юрьева как актера и видел его на сцене только раз — в пьесе Морето «Чем ушибся, тем и лечись». Он сказал, что ему очень понравилась эта пьеса и что он «собирается написать оперу, на этот сюжет» [5, с. 273].
Потом разговор зашел о Петербурге. Чайковский знал, что Юрьев попал в этот город совсем недавно и интересовался его впечатлениями. «Петр Ильич очень любил Петербург, считал его одним из самых красивых городов в Европе — восхищался набережной, архитектурой, особенно отмечал Адмиралтейство, Сенатскую площадь, “Медного всадника“», — пишет Ю. М. Юрьев [5, с. 273]. Чайковского беспокоило то, в каком состоянии находится город. «Но как ужасно, что мы ничего не умеем довести до конца! — говорил Петр Ильич. — Посмотрите, пожалуйста, почти у каждого казенного здания, которое можно причислить к шедеврам зодчества, — ужасающие тротуары, вымощенные наполовину булыжником… “Отцы города“ не сознают, что тем самым нарушают гармонию целого… Не чувствуют красоту и величие города!» [5, с. 273].
В то время Чайковские жили на новой квартире — на Малой Морской улице, в доме № 13. Квартира помещалась на верхнем этаже с угловым балконом, выходившим на улицы Гоголя и Гороховую. С балкона открывался чудесный вид на город. П. И. Чайковский пригласил актера на балкон полюбоваться видом Исаакиевского собора. «На фоне багряного заката удивительно был красив Исаакий», — вспоминает Юрьев [5, с. 273].
Затем присутствовавшим доложили, что обед готов. К обеду прибыли родственники и друзья Чайковских. Юрьев сидел за столом напротив Петра Ильича. Разговор зашел о том, что Чайковский получил из-за границы приглашение дирижировать.
«- Я, право, не знаю, не лучше ли мне отказаться… — говорил Петр Ильич. — Дирижировать — это мне нож острый! Дирижирую я, надо прямо сказать, — отвратительно. Когда я стою за пюпитром, я так теряюсь от волнения, что забываю все на свете, не помню даже ни одной музыкальной темы… В это время мне кажется, что я самый последний человек, и делается так стыдно, что я теряю всякое самообладание. Кроме того, перед тем как выступить… вы меня извините, это очень неаппетитно говорить о таких вещах за столом…у меня со страху делается медвежья болезнь…» [5, с. 274].
Потом речь зашла об опере «Пиковая дама», поставленной незадолго до этого в Мариинском и Большом театрах. «Петр Ильич, между прочим, рассказал, что, когда его опера была готова, он долгое время сомневался в ее достоинстве. Сегодня она как будто нравилась ему, а на другой день казалась отвратительной. И вот, для проверки, для своего успокоения, решил он ознакомить с новым своим детищем доброго своего приятеля Д. А. Бенкендорфа, в музыкальный вкус которого, по-видимому, он верил. Для этой цели он пригласил его погостить к себе в Клин и там проиграл ему всю оперу» [5, с. 275]. Чайковский рассказал, что самым добросовестным образом пропел другу все арии, а он сказал только одно слово: «Недурно». Петр Ильич очень обиделся и «сразу возненавидел свою “Пиковую даму“» [5, с. 275]. «Опротивела мне моя музыка, — говорил композитор, — бросил ее, запер в ящик письменного стола и держал под спудом…» [5, с. 275].
Далее разговор перешел на Александринский театр. Чайковский поинтересовался, как там приняли Юрьева. Потом Петр Ильич «начал развивать мысль, что Александринский театр слишком увлекается комедийным и, по большей части, мало серьезным репертуаром и что в самом деле было бы не вредно, если б кто-нибудь взялся его несколько осерьезнить» [5, с. 275].
Потом все пошли в гостиную пить кофе. Боб стал играть на рояле «с дядей Петей» в четыре руки. Когда Петр Ильич спросил Юрьева, что ему сыграть, тот сказал, что ему нравится вальс из «Спящей красавицы» и марш из «Гамлета». Марш Петр Ильич сыграл сам, а вальс попросил сыграть Модеста Ильича. После этого Чайковский пригласил Юрьева поехать в Мариинский театр на «Кармен» — любимую оперу композитора. Но молодой артист отказался, ссылаясь на то, что не предупредил домашних о своем длительном отсутствии. Петр Ильич выразил сожаление по этому поводу. Так произошло знакомство Ю. М. Юрьева с П. И. Чайковским и его близкими.
Ю. М. Юрьев отметил, что Петр Ильич и Модест Ильич были очень похожи друг на друга. Ему казалось, что братья одинаково мыслили. Он пишет, что они были похожи даже голосами и манерой говорить. «Манера говорить была у них весьма характерная для людей их круга: “барственная“, как в таких случаях принято определять, неторопливая, на низких нотах, с округлым произношением гласных. Иностранные слова и собственные имена как-то особенно выделялись… Так, например, имя Борис не произносилось ими, как “Барис”, а с резким подчеркиванием, с растяжкой буквы “о“ — “Бо-рис “. Помню, так говорил Сухово-Кобылин», — вспоминает Юрьев [5, с. 277].
Молодой Юрьев был очарован приемом у Чайковских. Вскоре Петр Ильич, Модест Ильич и Боб нанесли ему ответный визит, и он познакомил их со своей семьей. Спустя некоторое время артист снова был приглашен на обед к Чайковским и стал их частым гостем.
В октябре 1893 г. Александринский театр возобновил спектакль «Горячее сердце» А. Н. Островского. На премьере присутствовали Чайковские. В антракте Петр Ильич восхищался игрой артистов и самой пьесой Островского: «А у Островского, что ни слово, то на вес золота!» [5, с. 278]. После спектакля Чайковские пригласили Юрьева в ресторан Лейнера, который находился на Невском проспекте у Полицейского моста. Это было «пристанище артистического мира, куда ездили после спектакля скромно и хорошо поужинать и где всегда можно было встретить «своих» — артистов, художников, музыкантов, литераторов, но он не носил богемного характера…» [5, с. 278]. Чайковские часто бывали в ресторане Лейнера по вечерам. Туда и отправился Юрьев после премьеры «Горячего сердца» вместе с братьями Чайковскими, их родственниками и друзьями. Собралась большая компания, занявшая отдельный кабинет. Все делились впечатлениями от спектакля. Петр Ильич жаловался на желудок, «ограничивался устрицами и запивал шабли» [5, с. 279]. Однако никто тогда не придал его здоровью серьезного значения. За столом он рассказал, что «вторая его симфония в какой-то мере навеяна пеньем прачек, которое он слышал в имении Каменка Киевской губернии, где он гостил у своей сестры Давыдовой, матери Боба. Петр Ильич сидел на балконе, и вдруг издали, из прачечной, до него стало доноситься пение. Это пели прачки во время своей работы. Само ли пение или та обстановка, в которой он в тот момент находился, а может быть, и то и другое вместе, произвело на него впечатление, но только мотив этой песенки остался у него в памяти и послужил ему материалом для основной музыкальной темы его симфонии» [5, с. 279].
Ю. М. Юрьев вспоминает также один эпизод из жизни Петра Ильича, незначительный, но послуживший для него «дополнением к характеристике этого большого человека в обыденной его жизни» [5, с. 279]. Сам Чайковский рассказывал этот эпизод с «очаровательно добродушным юмором» [5, с. 279]. В то время вошли в моду крахмальные сорочки с пристегнутыми воротничками. Однажды Петр Ильич торопился на какой-то обед с дамами, а Алексея, его слуги, не оказалось дома. В результате композитор был вынужден сам надевать фрак, приготовлять себе сорочку, вдевать в нее запонки, пристегивать воротничок. Делать он этого не умел и не привык. Воротничок не хотел его слушаться, запонки не проходили сквозь петли воротничка. Чайковский рассказывал об этом так:
«- Намял себе руки до боли… Вижу, что опаздываю на обед. Терпенью моему приходил конец. Я злился, выходил из себя… В довершение всего сломалась запонка. А, как правило, запасной почему-то в таких случаях никогда не бывает. Я пришел в отчаяние и заплакал… Да, да, самым настоящим образом залился слезами. Правда, больше с досады… С досады же смял воротничок и разорвал сорочку… Сознаюсь, после жалко было и ничего хорошего из этого не вышло…» [5, с. 280].
В итоге Чайковский был вынужден поехать на обед в пиджаке и извиняться. «Он рассказывал все это с таким юмором, что все невольно покатывались со смеху», — вспоминает Юрьев [5, с. 280].
После этого компания недолго оставалась в ресторане Лейнера, но никому тогда не приходило в голову, что они видят Петра Ильича в последний раз. Его состояние стало с каждым днем ухудшаться, и вскоре Ю. М. Юрьев прочитал в газете объявление о кончине Чайковского, из которого следовало, что «он скончался от холеры, которая при последних вспышках не пощадила великого композитора» [5, с. 280].
В связи с рассмотрением воспоминаний Ю. М. Юрьева следует привести сомнительное утверждение А. Н. Познанского о том, что «позднейшие воспоминания Юрия Давыдова, актера Юрия Юрьева, Владимира Направника и других якобы свидетелей этого ужина в ресторане Лейнера следует признать плодом их собственной фантазии, основанным на чтении биографии Модеста Ильича, как совершенно справедливо отмечает публикатор материалов о болезни композитора В. С. Соколов» [3, c. 701]. Познанский полагает, что актера Юрьева на ужине у Лейнера не было, поскольку его имя не упоминает Модест Чайковский в написанной им биографии старшего брата. Но зачем было молодому артисту, другу братьев Чайковских, намеренно лгать? На наш взгляд, причин для этого не было, а его воспоминания об ужине вполне правдоподобны. Творческим людям свойственно лишь приукрашивать детали описываемых событий. К тому же Познанский приписывает богатую фантазию не одному только Ю. М. Юрьеву, но и ряду других людей — знакомых с П. И. Чайковским, известных, психически здоровых. Могли ли все они написать о том, чего в их жизни не было? И должен ли был Модест Чайковский перечислять имена всех участников ужина у Лейнера, если, как пишет Юрьев, собралась большая компания, занявшая отдельный кабинет?
Таким образом, несмотря на то, что мемуарная литература может быть субъективной и содержать ошибки памяти, воспоминания В. П. Зилоти и Ю. М. Юрьева дают многое для понимания характера Петра Ильича Чайковского, его поведения в жизни. Любовь к молодежи и детским играм, обостренное чувство юмора, природная мягкость, простота и деликатность, доходящее до крайностей любопытство, повышенная чувствительность, впечатлительность и нервозность, перепады настроения — вот черты гениальной творческой личности композитора. К этому можно прибавить нежное отношение к родственникам, «обожание» Моцарта, любовь к Петербургу, интерес к драматическому театру. Сложная творческая натура Петра Ильича Чайковского включала в себя противоречивые черты, но не умаляла той теплоты, которую великий композитор дарил окружавшим его людям.
Литература:
- Зилоти В. П. В доме Третьякова: Мемуары / Вступ. ст. М. Д. Гавлина. — М.: Высш. шк., 1992. — 256 с.
- Кудрина Ю. Имперская симфония. Чайковский и Александр III как сотворцы отечественной классики // Свой. — Сентябрь 2015. — С. 20–23.
- Познанский А. Н. Чайковский / А. Н. Познанский. — М.: Молодая гвардия, 2010. — 762 с.
4. Чайковский П. И. Танеев С. И. Письма / Сост. и ред. В. А. Жданов. — М.: Госкультпросветиздат, 1951. — 558 с.
5. Юрьев Ю. М. Записки. — Л.-М.: «Искусство», 1948. — 720 с.
