Настоящая публикация является продолжением нашей предыдущей статьи, опубликованной в журнале «Молодой ученый» [2]. В целях анализа образа великого русского композитора Петра Ильича Чайковского в мемуарной литературе мы выбрали воспоминания трех его близких друзей — Ф. И. Маслова, Н. Д. Кашкина и Г. А. Лароша. Мнение друзей, безусловно, может быть предвзятым, но близкие люди, как правило, замечают те черты и особенности своего товарища, каких не видят знакомые и коллеги.
Федор Иванович Маслов (1840–1915) — юрист, друг П. И. Чайковского по Училищу правоведения и сослуживец по департаменту Министерства юстиции. Чайковский был очень близок со всей семьей Масловых, постоянно бывал в их доме. Дружба подкреплялась еще и тем, что ученик П. И. Чайковского С. И. Танеев почитался в семье Ф. И. Маслова как родной.
Воспоминания Ф. И. Маслова о Чайковском касаются прежде всего их совместной учебы и службы. Маслов вспоминает, что Чайковский был любимцем товарищей и начальства. «Начиная с изящной внешности, все в нем было привлекательно и ставило его в совершенно исключительное положение», — пишет друг Чайковского [8]. Маслов пишет и о занятиях своего товарища музыкой: «В музыкальном отношении среди товарищей Петр Ильич, конечно, занимал первое место, но серьезного участия к своему призванию в них не находил. Нас забавляли только музыкальные фокусы, которые он показывал, угадывая тональности и играя на фортепиано с закрытой полотенцем клавиатурой. Со дня поступления он был певчим и первые три года состоял во вторых дискантах, для которых был запевалой» [8]. Чайковский пел тогда в Хоре воспитанников училища Г. Я. Ломакина, который «всегда отмечал его» [8]. Маслов вспоминает, что «в седьмом и шестом классах Петр Ильич пел в трио «Исполаэти деспота» в Екатеринин день на архиерейском служении, а позже в пятом классе «Да исправится», но уже не в качестве дисканта, а альта» [8].
Из привычек юного Чайковского Маслов отмечает курение. Он пишет: «Курить Петр Ильич стал очень рано, хотя интимнейшие друзья его были не из курящих» [8]. Маслов вспоминает и другие качества Чайковского: «В будничной жизни он отличался своей беспорядочностью и неряшливостью. Он перетаскал товарищам чуть не всю библиотеку отца, но зато и сам, пользуясь чужими книгами, не заботился об их возвращении» [8]. «Петр Ильич всегда был без учебников и выпрашивал их у товарищей, — продолжает Маслов, — но и его пульт был тоже как бы общественным достоянием, в нем рылся кто хотел» [8]. Федору Ивановичу запомнились и совместные с Петром Ильичом подготовки к экзаменам. Маслов вспоминает следующее: «В старшем курсе как-то во время экзаменов Петр Ильич готовился вместе со мной. Местом занятий мы избрали Летний сад, и чтобы не таскать с собой записок и учебников, прятали их в дупло одной из старых лип, прикрытое сверху досками. По окончании экзаменов я вынимал оттуда свои бумаги. Петр Ильич же постоянно забывал это делать, и его учебные пособия, может быть, и поныне гниют в одном из саженцев Петра Великого» [8].
Маслов пишет также об интересе Чайковского к литературе: «Петр Ильич увлекался литературой и принимал деятельное участие в журнале «Училищный вестник», издаваемом в пятом классе под редакцией Апухтина и Эртеля. Его перу там принадлежала замечательно легко и остро написанная «История литературы нашего класса» [1854]» [8].
В годы службы в Министерстве юстиции Ф. И. Маслов обращал внимание на аристократизм Чайковского, «в смысле утонченной чувствительности к воспринимаемым впечатлениям», который «сказывался в том, что он стремился к сближению с верхами общества в переносном и буквальном значении слова, а также в том, что он питал глубокое отвращение к царившему тогда духу солдатчины» [8]. Заботы Чайковского о своей внешности тоже не ускользнули от взора Маслова, который вспоминает: «Влечение ко всему красивому, ласкающему взор, между прочим, сказывалось в заботах о своей внешности. Будучи беден, он не мог элегантно одеваться, и это причиняло ему страдания» [8].
Николай Дмитриевич Кашкин (1839–1920) был музыкальным критиком и педагогом, одним из ближайших друзей П. И. Чайковского. Они вместе служили в Московской консерватории и принадлежали к кружку Н. Г. Рубинштейна. Со временем Кашкин сделался постоянным рецензентом и критиком Чайковского. Его «Воспоминания о П. И. Чайковском», написанные сразу после смерти композитора, были напечатаны в «Русском обозрении» в 1894 году и стали первой творческой биографией П. И. Чайковского.
Н. Д. Кашкин уделяет большое внимание музыкальным и литературным пристрастиям П. И. Чайковского, особенностям его рабочего режима, его отношению к педагогической деятельности. Он вспоминает о приезде Чайковского в Москву в январе 1866 г., когда Петр Ильич был приглашен в музыкальные классы в качестве преподавателя по классу гармонии. Он поселился на квартире Н. Г. Рубинштейна, «которого П. И. с первого раза очаровал своей изящной скромностью…» [3]. Именно на квартире Рубинштейна Н. Д. Кашкин познакомился с П. И. Чайковским, который показался ему «очень привлекательным и красивым» [3]. Как пишет Кашкин, «в лице его был ясный отпечаток талантливости и вместе с тем оно светилось добротой и умом» [3]. Вот что говорится о появлении Чайковского в музыкальных классах Русского музыкального общества: «Мы живо помним, как он появился, молодой, красивый, изящный, несмотря на свой более нежели скромный тогдашний костюм, — изящество было присуще его натуре. Нечего говорить, что Петр Ильич, с его пленительными общечеловеческими качествами, с первых шагов своих в новом городе и среди новых для него людей завоевал все симпатии; но важнее было то, что он завоевал симпатии не только человеческие, но и артистические» [4].
П. И. Чайковский всегда много читал и обсуждения различных писателей, поэтов и композиторов давали ему и Кашкину неисчерпаемые темы для разговоров. Кашкин пишет, что «в то время кроме Глинки и Моцарта, занимавших в его музыкальных симпатиях всегда первое место, П.И. очень увлекался Шуманом, преклонялся, разумеется, перед Бетховеном, но не особенно любил Шопена, находя у него некоторую болезненность выражения, а также избыток личной чувствительности; пылкие, мужественные порывы Шумана и его мечтательная сентиментальность привлекали его более» [3].
В русской литературе, «кроме Гоголя и Пушкина, Чайковский был восторженным поклонником Островского, Толстого и Тургенева, в особенности первых двух, а также и Достоевского. Французским языком П. И. владел прекрасно и, хотя читал довольно много на этом языке, но не придавал особенного значения французской литературе, по крайней мере по сравнению с русской. По-немецки он тогда знал мало и совсем не читал, а из английской литературы знал только некоторые из романов Диккенса и Тэккерея в русских переводах, английского же языка он совсем не знал до последнего десятилетия своей жизни» [3].
Н. Д. Кашкин описывает и отношение Чайковского к работе: «П. И. Чайковский работал постоянно и неустанно; изо дня в день известные определенные часы неуклонно посвящались композиторскому труду. Несмотря на всю его любовь к порядку в распределении занятий, условия городской жизни, товарищеские отношения и знакомства все-таки иногда, хотя и в редких случаях, нарушали ту педантическую правильность в работе, к которой он постоянно стремился; всего же более тяготили его, конечно, консерваторские классы, которым Петр Ильич должен был отдавать лучшие часы дня» [3]. Перечисляются и качества Чайковского, важные для его работы: «В занятиях, каких бы то ни было, он не знал лености, его добросовестность и строгое отношение к себе исключали в нем всякую возможность того вида нравственной распущенности, которая называется ленью; поэтому и в занятиях с учащимися он такой распущенности в себе не дозволял, но тем не менее самые занятия были ему антипатичны и главным образом вследствие того, что он в них не видел особенной пользы, так как огромное большинство его учениц и учеников с большим трудом осваивались с одной лишь внешней, формальной стороной предмета, не проникая в самую его сущность» [3]. Интересны и отношения педагога к способностям учениц и учеников: «На учениц он в отношении композиции никогда не возлагал надежд, зато очень ценил в них добросовестность и внимание, которыми они далеко превосходили учеников, особенно в низших классах» [3]. Тем не менее Чайковский тяготился своей педагогической деятельностью, что является общеизвестным фактом. Кашкин описывает существовавшее положение дел так: «Как бы то ни было, но учительская деятельность становилась для Петра Ильича все тяжелее и тяжелее; он мечтал, как о недостижимом благе, о возможности поселиться где-нибудь в деревенском уединении и там отдаться вполне композиторскому труду, к которому его влекли все помыслы и стремления» [3].
Определенный интерес представляет собой описание Чайковского в конце жизни. «Внешним образом Петр Ильич сильно постарел в последние годы жизни: редкие волосы на голове совершенно поседели, лицо покрылось морщинами, стали выпадать зубы, что ему было особенно неприятно, потому что иногда мешало говорить вполне ясно; еще более чувствительно было постепенное ослабление зрения, сделавшее для него чтение по вечерам при огне затруднительным и, таким образом, лишавшее главного развлечения в затворнической жизни, которую он вел в деревне, так что одиночество становилось ему иногда тягостным, особенно в длинные зимние вечера», — пишет Н. Д. Кашкин [3]. Тем не менее Кашкину кажется, что тоскливых вечеров было у композитора немного. Он по-прежнему мог сочинять и этим жить. «Впрочем, кроме собственных сочинений, его занимали и чужие; если какая-нибудь новость ему нравилась, то он подолгу и с любовью изучал ее. <…> Последним из подобных увлечений была оркестровая сюита Ю. Э. Конюса «Из детской жизни», которую Петр Ильич ставил высоко» [3].
Н. Д. Кашкин уделяет внимание и отношению Чайковского к родине. «Продолжая по-прежнему часто ездить за границу, Чайковский в последние годы жизни не мог уже оставаться там долго, его очень скоро начинало тянуть на родину, в Россию, и он немедленно возвращался. Помнится, он было решил на продолжительное время поселиться в Париже и хотел нанять квартиру вместе с жившим там А. И. Зилоти. Пробыв однако в Париже дня три, Петр Ильич затосковал, изменил принятое решение и немедленно возвратился в Россию», — утверждает Кашкин [3].
Герман Августович Ларош (1845–1904) — русский музыкальный и литературный критик, ученый, педагог, композитор, один из самых близких друзей П. И. Чайковского. Его жизнедеятельность была самым тесным образом связана с творческой судьбой Петра Ильича. Ларош писал о нем постоянно. В своих публикациях он вспоминает о знакомстве с П. И. Чайковским, рассказывает о его учебе в Петербургской консерватории, пишет о его привычках, характере, преподавательской деятельности, литературном таланте и соответствующих предпочтениях, главной цели его жизни, увлечении историей, делает выводы о его натуре.
Рассказывая о пребывании Чайковского в Петербургской консерватории, Г. А. Ларош обращает особое внимание на отношения студента к преподавателю музыкального сочинения Н. И. Зарембе. Чайковскому, «склонному ко взгляду на вещи эмпирическому, природному врагу всяких отвлеченностей, не нравилось самое его красноречие, не нравилась внешняя логичность в постройке, за которой он чуял произвол и насилие над действительностью» [7]. «Недоразумению между профессором и учеником способствовало и то обстоятельство, — продолжает Ларош, — что Николай Иванович всего охотнее и чаще ссылался на Бетховена, к Моцарту же чувствовал, заимствованную… у [А.Б.] Маркса, тайную, а иногда и явную нелюбовь; Чайковский же к Бетховену, за исключением весьма немногих произведений, питал гораздо более уважения, чем энтузиазма и во многих отношениях вовсе не собирался идти по его стопам. Склад ума Чайковского был вообще несколько скептический, потребность независимости — необычайная; во все продолжение моего с ним знакомства я не был свидетелем ни одного случая, когда бы он беззаветно и слепо отдался чьему-нибудь влиянию, клялся бы inverbamagistri (Словами учителя — лат.); но у него могли быть увлечения личные, на время более или менее окрашивавшие его образ мыслей. Такого увлечения Заремба никогда в нем не возбуждал; скорее можно сказать, что он как профессор внушал Чайковскому антипатию, хотя нравился ему как человек» [7].
Г. А. Ларош не оставил без внимания и игру П. И. Чайковского на фортепиано в студенческие годы. По его мнению, Петр Ильич «находился на высшей точке своего фортепианного искусства. Репертуар его был не обширен и не особенно серьезен, но он играл пьесы первоклассной трудности (между прочим, я от него слышал парафразу Листа на секстет «Лючии») — чисто, отчетливо и уверенно, хотя несколько грубовато и холодно. Во всяком случае, фортепианное умение его стояло гораздо выше того уровня, который требуется от оканчивающего курс «теоретика» [7].
Интересны воспоминания Лароша о том, как он познакомился с Чайковским в сентябре 1862 года. Критик узнал его прежде всего как музыканта. Петр Ильич играл тогда «не только «совершенно достаточно для теоретика», но и вообще очень хорошо, бойко, с блеском, мог исполнять пьесы первоклассной трудности» [5]. «На мой тогдашний вкус, — пишет Ларош, — исполнение его было несколько грубоватое, недостаточно теплое и прочувствованное — как раз противоположное тому, которое прежде всего мог бы представить себе в воображении современный читатель. Очень может быть, что я в известном смысле нашел бы то же самое даже и теперь. Дело в том, что Петр Ильич как огня боялся сентиментальности и вследствие этого в фортепианной игре не любил излишнего подчеркивания и смеялся над выражением «играть с душой». Если ему не нравился термин, то еще менее нравился самый способ игры, обозначавшийся термином; музыкальное чувство, жившее в нем, сдерживалось известною целомудренностью, и из боязни пошлости он мог впадать в противоположную крайность» [5]. Г. А. Ларош отмечает также, что в 1862 году Чайковский играл совершенно не по-композиторски, а по-пианистски. «Пианист-любитель, — пишет Ларош, — соединялся в нем с певцом-любителем. Он пел небольшим, на мой слух, очень приятным баритоном, с необычайной чистотой и точностью интонации» [5]. Эти воспоминания подводят нас к вопросу о том, каким певческим голосом обладал П. И. Чайковский. В литературе существуют две точки зрения. Первая отражена, к примеру, в книге Ал. Алтаева и Л. Ямщиковой, которые пишут, что Чайковский пел «небольшим, но очень приятным баритоном» [1, c. 77]. На наш взгляд, эта точка зрения могла возникнуть под воздействием воспоминаний Г. А. Лароша. Второе мнение выражает, в частности, А. Н. Познанский, который утверждает, что Чайковский-студент «находил время и петь в хоре Императорского русского музыкального общества в группе басов, которая тогда исполняла как баритоновые, так и басовые партии» [9, c. 100].
Чайковский-преподаватель тоже привлекал внимание друга. Ларош пишет о том, что Петр Ильич преподавал в Московской консерватории все отделы теории музыки от элементарной до свободной композиции и в течение нескольких лет имел до тридцати часов в неделю. Он подтверждает общеизвестный факт: Чайковский тяготился преподавательской деятельностью. Как пишет Ларош, «он преподавал неохотно, но и здесь выказал ту чрезвычайную добросовестность и честность, которые вносил и в частную жизнь, и в общественную, и в художественную деятельность» [5].
Г. А. Ларош вспоминает и о привычках Чайковского в связи с выбором им темпа игры и пишет, что выбор «делался верно, с заметною, впрочем, склонностью к скорым темпам» [5]. Это соответствовало привычкам Чайковского — «быстрой походке, быстрому писанию писем, которых с каждым годом приходилось писать больше, быстрому чтению (помню, как он с непонятною для меня скоростью пробегал три-четыре газеты подряд за вечерним чаем или в купе вагона), быстрой работе как механической, так и творческой» [5]. По мнению Лароша, «в этой скорости не было ничего лихорадочного или насильственного, потому что он себя к ней (исключая разве единичные случаи) не принуждал. Она вытекала из его природы, в которой соединялись нежность и нервность, бросавшиеся всем в глаза, с мужественною энергией, мало обнаруживавшеюся в сношениях с внешним миром, но лежавшею в основе его характера, так как лишь благодаря ей он мог сделать все то, что сделал» [5].
Ларош отмечает и литературный талант Чайковского: «…он был весьма талантливый литератор, писал безукоризненным слогом, ясно и живо излагал свои мысли» [5]. Его увлекала русская и зарубежная литература. Как казалось Ларошу, он всегда «находился под действием не столько Байрона, которого узнал лишь поздно, да и то урывками, сколько французов тридцатых годов, особенно Альфреда де Мюссе, к которому питал любовь восторженную. <…> Я всегда приписывал этим влияниям, а также любви его к Лермонтову то обстоятельство, что он не любил новейших натуралистов, особенно Золя, талант которого он не мог не признать, но который внушал ему, вместе с тем, глубокую антипатию» [5]. В русской литературе «ему дороже всех были Островский и Лев Толстой» [5]. В этом мы видим совпадение с информацией Н. Д. Кашкина.
Помимо литературы, Чайковский «любил историю, и притом почти исключительно русскую» [5]. Как пишет Ларош, Петр Ильич «в течение многих лет получал едва ли не все наши исторические журналы (я не говорю, конечно, о сборниках чисто ученого характера) и, хотя имел кокетство жаловаться на слабость памяти, по моим наблюдениям, отлично помнил их содержание» [5].
Музыкальные пристрастия П. И. Чайковского, согласно Ларошу, были следующими: «За исключением Моцарта, которого он любил с юности и которому остался верен до последних дней, и разве-разве Гайдна, интересовавшего его полосами, он к добетховенской музыке питал равнодушие, к величайшему моему огорчению слышать ничего не хотел о моих милых бельгийцах и венецианцах, не любил даже Баха. Зато к явлениям современной музыки он относился с отзывчивостью и чуткостью, которые опять-таки (повторяю прежде сказанное) показывали в нем критический талант. Он едва ли не из первых «открыл» Бизе, а в последние годы жизни почти ежемесячно открывал какой-нибудь талант или талантик, которым интересовался и которому, в случае надобности, старался давать ход» [5]. Чайковский следил за развитием музыкального искусства, и Ларош находил, что «классические и итальянские его симпатии очень мало отразились на нем, что они жили в нем как-то отдельно, тогда как влияние на него левого фланга глинкинской школы и, в последние годы, Рихарда Вагнера, несомненно и весьма ощутительно» [5].
Характеризуя П. И. Чайковского в последние годы жизни, Г. А. Ларош противоречит Н. Д. Кашкину, который описывает композитора как старика. «Волосы на голове его давно побелели, но это был единственный признак старости в этом крепком, бодром и цветущем организме. <…> У себя в Клину Петр Ильич ходил по десяти верст в сутки, не боясь ни дождя, ни снега, как не боялся он в прошлом году качки в бурный и опасный переезд свой из Европы в Америку… <…> Дирижировать он выучился именно в последние годы жизни и начал в середине восьмидесятых годов; летом 1884 года, живя в деревне у брата, он вздумал каждое утро посвящать четверть часа английскому языку и отчасти с помощью одного из своих друзей, но более самоучкой в короткое время сделал успехи удивительные. Не одно лишь творческое воображение, но и память, и восприимчивость, способность к наслаждению природой или искусством, энергия умственная и физическая оставались в нем нетронутыми до последней болезни. Что касается творческого воображения, то я нахожу, что оно постоянно возрастало; правда, он писал туже, меньше доверял себе, нервно уничтожал целые сочинения, доведенные до конца и вдруг не понравившиеся ему, но музыка его делалась содержательнее, яснее и индивидуальнее», — пишет Ларош [6].
Каким был Чайковский-композитор? Как замечает Г. А. Ларош, «музыкальные мысли и образы, намерения и начинания занимали его неотступно: он не сочинял, как многие (и даже подчас талантливые) русские люди, «с пятого на десятое», а в буквальном смысле слова жил в мире звуков, плавая в безбрежной стихии, и хотя в последние десять — двенадцать лет сделался гораздо менее плодовит, гораздо осторожнее и взыскательнее к себе, но это внутреннее пение продолжалось с прежней силой, мне даже кажется, что с силой, прогрессивно возраставшей» [6].
Какова была главная цель жизни П. И. Чайковского и достиг ли он ее? На этот вопрос Ларош отвечает так: «…он всю свою жизнь стремился делать только такое дело, которому мог отдаться весь, и здесь прибавлю, что он задолго до своей смерти достиг желанного. Он принадлежит к числу тех немногих счастливцев, у которых жизнь устроилась в полном согласии с требованиями их сознания и их внутренней природы. Место жительства, обстановка, окружавшие его люди, распределение часов — все было делом его выбора и все способствовало достижению его главной цели — иметь полную свободу для сочинения» [5]. А о натуре Петра Ильича Ларош пишет следующее: «Вообще вся сфера внешнего, механического и рассудочного была чрезвычайно далека от этой богатой и подчас загадочной натуры. Петр Ильич поступал так, а не иначе потому, что руководствовался чутьем правды и, если смею так выразиться, чувством прекрасного. От этого жизнь его была правдива и прекрасна, и ее красота, в свою очередь, налагала печать примирения и тишины на господствовавшее в нем настроение» [5]. Кроме того, Ларош задается вопросом о том, можно ли сказать, что Чайковский был «чисто русская душа»? Его ответ таков: «В Чайковском, как в Алексее Толстом, с которым я вообще нахожу в нем не мало родственного, очень сложно сочетались космополитическая отзывчивость и впечатлительность с сильною национально русскою подкладкою» [5].
Таким образом, друзья П. И. Чайковского пишут о его музыкальной тяге к Моцарту, Глинке, отчасти к Гайдну, современной ему музыке и нелюбви к добетховенским произведениям, отмечают его увлечение историей и литературой, представленной французскими писателями 1830-х гг., А. С. Пушкиным, М. Ю. Лермонтовым, Н. В. Гоголем, А. Н. Островским, Л. Н. Толстым и И. С. Тургеневым, замечают его таланты и привычки, постоянный и неустанный труд, характеризуют его как композитора и человека. Нельзя не согласиться с известным советским музыковедом Н. В. Туманиной в том, что «глубже и лучше других современников поняли Чайковского Н. Д. Кашкин и Г. А. Ларош» [10, c. 5]. При этом характеристики композитора, данные ему Ларошем, были более яркими и пространными. Кроме того, некоторые определения Лароша были новы, например, суждение о сочетании в Чайковском космополитизма и русской составляющей. А воспоминания Ф. И. Маслова удачно дополняют мемуары первых двух друзей, позволяя нам увидеть самое начало музыкальной деятельности П. И. Чайковского, которое в годы учебы в Училище правоведения еще ничего не предвещало.
Литература:
- Алтаев Ал., Ямщикова Л. Чайковский в Москве. — М.: Московский рабочий, 1951. — 306 с.
- Бабенко О. В. Забытые воспоминания о П. И. Чайковском / О. В. Бабенко // Молодой ученый. — 2015. — № 18. — С. 396–401.
- Кашкин Н. Д. Воспоминания о П. И. Чайковском. — Режим доступа: http://tchaikov.ru/vosp_kashkin.html
- Кашкин Н. Д. Петр Ильич Чайковский. — Режим доступа: http://tchaikov.ru/memuar236.html
- Ларош Г. А. Воспоминания о П. И. Чайковском. — Режим доступа: http://tchaikov.ru/vosp_larosh.html
- Ларош Г. А. На память о Чайковском. — Режим доступа: http://tchaikov.ru/memuar234.html
- Ларош Г. А. П.И. Чайковский в Петербургской консерватории. — Режим доступа: http://tchaikov.ru/memuar023.html
- Маслов Ф. И. Воспоминания друга. — Режим доступа: http://tchaikov.ru/memuar014.html
- Познанский А. Н. Чайковский / А. Н. Познанский. — М.: Молодая гвардия, 2010. — 762 с.
- Туманина Н. В. П.И. Чайковский: Путь к мастерству. 1840–1877 гг. — Изд. 2-е. — М.: ЛЕНАНД, 2014. — 584 c.
