К вопросу об источниковой ценности мемуаров Ф. И. Шаляпина



К вопросу об источниковой ценности мемуаров Ф. И. Шаляпина

Бабенко Оксана Васильевна, кандидат исторических наук, научный сотрудник

Институт научной информации по общественным наукам Российской академии наук

Известный русский певец Федор Иванович Шаляпин (1873–1938) оставил после себя немалое литературное наследие, включающие мемуары и письма. Мы проанализируем его воспоминания «Маска и душа». К данным воспоминаниям до настоящего времени не применялся серьезный источниковедческий анализ.

Вследствие эмиграции Ф. И. Шаляпин подвергался гонениям в Советской России, поэтому нет ничего удивительного в том, что после кончины великого артиста, 14 апреля 1938 г., московская газета «Известия» писала: «Литературное наследство Шаляпина не представляет ничего интересного для искусства» [6]. Цель нашего исследования — доказать обратное, показать истинное значение мемуаров Шаляпина прежде всего как источника по истории России конца XIX — первой четверти XX вв.

В литературном наследии Ф. И. Шаляпина центральное место занимает книга его воспоминаний «Маска и душа». Она была впервые опубликована в Париже в 1929 г. Со слов Шаляпина ее записал С. Л. Поляков-Литовцев, сотрудник парижской русскоязычной газеты «Последние новости». Книга имела большой успех на Западе, ее перевели на многие европейские языки. Профессор РАТИ В. Н. Дмитриевский полагает, что Шаляпин «убедительно доказал: он способен создать оригинальное литературное произведение» [4, с. 459]. В этой книге певец «опытнее, зрелее и как человек, и как художник, шире и свободнее в интерпретации фактов, он дальновидно и глубоко рассуждает о русской истории, о революционных мятежах и их последствиях, о людях, возглавивших новую Россию» [4, с. 459]. При этом в воспоминаниях Шаляпина встречаются рассказы о событиях, которые можно поставить под сомнение, и фактические неточности. Так, профессор В. Н. Дмитриевский категорично утверждает, что певец некоторые факты «присочинил: например, встречу с Лениным в 1905 году в квартире Горького, которой на самом деле не было» [4, с. 459]. Безусловно, артист, как человек творческий, может увлечься своим рассказом и кое-что сочинить, но Дмитриевский не приводит никаких доказательств своему утверждению. Мы не обнаружили рассказа об этой встрече в книге «Маска и душа» 2014 года издания, но он есть в более полной публикации воспоминаний на сайте Дома-музея Ф. И. Шаляпина в Москве [11].

В СССР книга «Маска и душа» считалась антисоветской, была запрещена в первые годы советской власти и сталинское время. Она подверглась агрессивной и несправедливой критике нового, «просталинского» А. М. Горького — бывшего друга Шаляпина. В. Н. Дмитриевский пишет, что «вплоть до конца 1980-х годов ее считаные экземпляры пылились в отделах спецхрана столичных библиотек» [4, с. 460]. На деле же ее неполный вариант был опубликован в 1957 г. в книге, посвященной эпистолярному и литературному наследию Ф. И. Шаляпина, в связи с «оттепелью» [9]. Подобные варианты этой книги продолжают выходить и в 2000-е годы. Поэтому можно сказать, что с 1957 г. исследователи имели свободный доступ к публикации книги Шаляпина «Маска и душа», а в спецхранах с ней можно было ознакомиться гораздо раньше. В частности, Л. Никулин в своей книге «Федор Шаляпин» 1954 г. цитирует ее, но не указывает названия этой книги и не говорит о том, что это — воспоминания Шаляпина. В целом книга создает положительный образ великого русского артиста, а критика его творчества относится лишь к периоду эмиграции, когда, по мнению Л. Никулина, «все изменилось, и алмаз чистейшей воды уже не имел достойной оправы — артист, великий артист превратился в некую ценность на международном рынке искусства» [8, с. 160].

Воспоминания «Маска и душа» были окончательно завершены Шаляпиным в Париже 8 марта 1932 г. — эта дата значится в воспоминаниях [10, с. 309]. Какие вопросы затрагивает в своих воспоминаниях Ф. И. Шаляпин? Спектр этих вопросов достаточно широк — от жизни русского крестьянина до поведения большевиков в революционный период и годы Первой мировой войны. Особое внимание уделяется различным аспектам существования и развития русского театра. Мемуары пронизаны мыслями о России, которая для певца была неразрывно связана с театром. Вот что он писал об этом: «Магический кристалл, через который я Россию видел, был театр» [10, с. 8]. Нами было использовано издание вышеуказанных мемуаров 2014 года [10].

Говоря о театре, Ф. И. Шаляпин вспоминает свои первые театральные впечатления, в том числе и рождественский балаган с ярмарочным артистом Яковом Ивановичем Мамоновым (Яшкой) — явление народной культуры того времени. Пишет он и о походах в профессиональные театры. А к певческому искусству Федор приобщился «в русской церкви, в церковном хоре» [10, c. 27]. В дальнейшем его подталкивали к пению простые мастеровые люди. В 14–15 лет Федор уже получал маленькие роли в казанском театре. Рассказывая об этом, Шаляпин отвечает на вопрос о том, как простой русский человек приобщался к искусству.

В 21 год Федор Иванович Шаляпин сделался артистом императорских театров. В книге «Маска и душа» он дает их характеристику, пишет о бюрократической рутине в театре. Ф. И. Шаляпин, в частности, отмечает следующее: «Императорские театры, о которых мне придется сказать немало отрицательного, несомненно имели своеобразное величие. Россия могла не без основания ими гордиться. Оно и не мудрено, потому что антрепренером этих театров был не кто иной, как российский император» [10, с. 49–50]. Шаляпин отмечает также материальную сторону постановок: «Постановки опер и балета были грандиозны. Там не считали грошей, тратили широко. Костюмы и декорации были сделаны так великолепно — особенно в Мариинском театре, — что частному предпринимателю это и присниться не могло» [10, с. 50]. Певец положительно отзывается и об оперных исполнителях: «Может быть, императорская опера и не могла похвастаться плеядой исключительных певцов и певиц в одну и ту же пору, но все же наши российские певцы и певицы насчитывали в своих рядах первоклассных представителей вокального искусства. На особенной высоте в смысле артистических сил стояли императорские драматические театры, действительно блиставшие плеядой изумительных актеров, живших в одно и то же время. На очень большой высоте стоял императорский балет» [10, с. 50].

Однако Шаляпин не забывает и про отрицательные стороны императорских театров. Он пишет о своей работе в Мариинском театре следующее: «Я столкнулся с явлением, которое заглушало всякое оригинальное стремление, мертвило все живое, — с бюрократической рутиной» [10, с. 52]. «Что мне прежде всего бросилось в глаза на первых же порах моего вступления в Мариинский театр, — констатирует певец, — это то, что управителями труппы являются вовсе не наиболее талантливые артисты, как я себе наивно это представлял, а какие-то странные люди с бородами и без бород, в вицмундирах с золотыми пуговицами и с синими бархатными воротниками. Чиновники» [10, с. 52].

В воспоминаниях рассказывается также о работе в Частной опере, куда певец перешел в 1896 г. после службы в императорских театрах.Говоря об этом, Шаляпин вспоминает прежде всего свое знакомство с меценатом С. И. Мамонтовым на ярмарке в Нижнем Новгороде. Мамонтов позвал молодого певца в свою труппу, но, как пишет Шаляпин, «у меня же на следующий сезон был контракт с Мариинским театром — контракт с крупной неустойкой» [10, c. 71]. Однако певец имел серьезные художественные и личные мотивы для того, чтобы перейти в Частную оперу. И меценат добился своего. Вот что говорил С. И. Мамонтов художнику Константину Коровину по этому поводу: «А я был прав, Костенька, Шаляпину-то петь не дают. И неустойка его всего 12 тысяч. Я думаю, его уступят мне без огорчения, кажется, его терпеть там не могут. Скандалист, говорят» [7].

Как мы уже отмечали в одной из публикаций,Ф. И. Шаляпину нравилась атмосфера в театре С. И. Мамонтова [1, с. 374]. Он пишет об этом следующее: «Работа за кулисами шла дружно, незатейливо и весело. Не приходили никакие чиновники на сцену, не тыкали пальцами, не морщили бровей. Приятно поразили меня сердечные товарищеские отношения между актерами. Всякий дружески советовал другому все, что мог со знанием дела посоветовать, сообща обсуждали, как лучше вести ту или другую сцену, — работа горела» [10, с. 68].

Ф. И. Шаляпин характеризует и самого С. И. Мамонтова. Как отмечает артист, Мамонтов «готовился сам быть певцом, прошел в Италии очень солидную музыкальную подготовку и, кажется, собирался уже подписать контракт с импресарио, когда телеграмма из Москвы внезапно изменила весь его жизненный план: он должен был заняться делами дома Мамонтовых» [10, с. 69].

Певец проводит экскурс в историю театра, обозначает проблему отношений театра и власти. Он пишет: «Известно, что русское актерство получило свое начало при Екатерине Великой» [10, с. 123]. Здесь Шаляпин допускает историческую неточность. Известно, что первый русский профессиональный театр был открыт в 1756 г. при императрице Елизавете Петровне, а возглавили его «сначала А. П. Сумароков, а потом Ф. Г. Волков» [3, с. 13]. Однако он дает совершенно справедливую характеристику русским актерам: «Русские актеры были крепостными людьми, пришли в театр от сохи, от дворни — от рабства» [10, с. 123].

Ф. И. Шаляпин пишет и о причинах упадка русского театра рубежа XIX–XX вв.. «Что меня отталкивает и глубоко огорчает, это подчинение главного — аксессуару, внутреннего — внешнему, души — погремушке», — с сожалением констатирует певец [10, с. 130]. А рассуждения Шаляпина об отношении молодых актеров к своей профессии достойны того, чтобы привести их полностью. «Кажется мне порою, что растлевающее влияние на театр оказал и общий дух нового времени. Долго наблюдал я нашу театральную жизнь в столицах и не мог не заметить с большим огорчением, что нет уже прежнего отношения актера к театру. Скептики иногда посмеиваются над старомодными словами — «святое искусство», «храм искусства», «священный трепет подмостков» и т. п. Может быть, оно звучит и смешно, но ведь не пустые это были слова для наших стариков. За ними было глубокое чувство. А теперь похоже на то, что молодой актер стал учиться в училищах главным образом только для того, чтобы получить аттестат и немедленно же начать играть Рюи Блаза. Перестал как будто молодой актер задумываться над тем, готов ли он. Он стал торопиться. Его занимают другие вопросы. Весь трепет свой он перенес на дешевую рекламу. Вместо того чтобы посвятить свою заботу и свое внимание пьесе, изображению персонажа, спектаклю, он перенес свое внимание на театральный журнальчик и на афишу — имя большими буквами» [10, c. 134].

Помимо актеров, немало места в книге уделяется русскому купечеству. Как мы уже отмечали в одной из наших статей, Ф. И. Шаляпин «весьма ярко отразил» сущность российского купца второй половины XIX — начала XX в. [2, с. 508]. Вот что он писал в книге «Маска и душа»: «Что такое русский купец? Это, в сущности, простой российский крестьянин, который после освобождения от рабства потянулся работать в город…» [10, с. 137]. Далее певец продолжает: «А то еще российский мужичок, вырвавшись из деревни смолоду, начинает сколачивать свое благополучие будущего купца или промышленника в самой Москве. Он торгует сбитнем на Хитровом рынке, продает пирожки, на лотках льет конопляное масло на гречишники, весело выкрикивает свой товаришко и косым глазком хитро наблюдает за стежками жизни, как и что зашито и что к чему как пришито. Неказиста жизнь для него. Он сам зачастую ночует с бродягами на том же Хитровом рынке или на Пресне, он ест требуху в дешевом трактире, вприкусочку пьет чаек с черным хлебом. Мерзнет, голодает, но всегда весел, не ропщет и надеется на будущее. <…> А там, глядь, у него уже и лавочка или заводик. А потом, поди, он уже 1-й гильдии купец. Подождите — его старший сынок первый покупает Гогенов, первый покупает Пикассо, первый везет в Москву Матисса» [10, с. 139].

Как замечает Ф. И. Шаляпин, купцов называли «самодурами». «А самодуры тем временем потихоньку накопили чудесные сокровища искусства, создали галереи, музеи, первоклассные театры, настроили больниц и приютов на всю Москву» [10, с. 139]. Певец вспоминает одного из крупнейших представителей московского купечества — Савву Тимофеевича Морозова. Федор Иванович был приглашен в его новый дом на Арбате[1] и заметил в вестибюле изображение эффектного всадника. В ответ на вопрос Шаляпина, любит ли он воинственное, Морозов ответил: «Люблю победу» [10, с. 140]. «Да, любили победу русские купцы, — пишет артист, — и победили. Победили бедность и безвестность, буйную разноголосицу чиновных мундиров и надутое чванство дешевого, сюсюкающего и картавящего “аристократизма“» [10, с. 140].

Ф. И. Шаляпин упоминает и гостеприимство русского купечества: «Я редко бывал в гостях у купцов. Но всякий раз, когда мне случалось у них бывать, я видал такую ширину размаха в приеме гостей, которую трудно вообразить. Объездив почти весь мир, побывав в домах богатейших европейцев и американцев, должен сказать, что такого размаха не видал нигде» [10, с. 140].

В то же время артист нелицеприятно отзывается о молодом поколении купечества: «Насколько мне было симпатично солидное и серьезное российское купечество, создавшее столько замечательных вещей, настолько же мне была несимпатична так называемая “золотая“ купеческая молодежь. Отстав от трудовой деревни, она не пристала к труду городскому. Нахватавшись в университете верхов и зная, что папаша может заплатить за любой дорогой дебош, эти “купцы“ находили для жизни только одно оправдание — удовольствия, наслаждения, которые может дать цыганский табор. Дни и ночи проводили они в безобразных кутежах, в смазывании горчицей лакейских “рож“, как они выражались, по дикости своей неспособные уважать человеческую личность» [10, с. 141].

Ф. И. Шаляпин много пишет и о творческих людях, с которыми ему приходилось общаться, — композиторах, художниках, писателях. Среди них С. В. Рахманинов, И. Е. Репин, В. А. Серов, Л. Н. Толстой, А. М. Горький и др. Шаляпин в своих воспоминаниях попытался выступить не только как историк, но и как настоящий художник слова. Достаточно привести его рассказ о совместном посещении им и С. В. Рахманиновым Л. Н. Толстого. 9 января 1900 г. они получили приглашение посетить писателя в его доме в Хамовниках. Гостей радушно встретили супруга и сыновья Толстого. «Нам предложили, конечно, чаю, — пишет Шаляпин, — но не до чаю было мне. Я очень волновался. Подумать только, мне предстояло в первый раз в жизни взглянуть в лицо и в глаза человеку, слова и мысли которого волновали весь мир. До сих пор я видел Льва Николаевича только на портретах. И вот он живой! Стоит у шахматного столика и о чем-то разговаривает с молодым Гольденвейзером (Гольденвейзеры — отец и сын — были постоянными партнерами Толстого в домашних шахматных турнирах). Я увидел фигуру, кажется ниже среднего роста, что меня крайне удивило, — по фотографиям Лев Николаевич представлялся мне не только духовным, но и физическим гигантом — высоким, могучим и широким в плечах… Моя проклятая с л у х о в а я (так написано в книге. — О.Б.) впечатлительность (профессиональная) и в эту многозначительную минуту отметила, что Лев Николаевич заговорил со мною голосом как будто дребезжащим и что какая-то буква, вероятно, вследствие отсутствия каких-нибудь зубов, свистала и пришепетывала!».. [10, с. 146]. Шаляпин спел Толстым балладу Рахманинова «Судьба» и песню Даргомыжского на слова Беранже «Старый капрал». Певец заметил, что Толстой с интересом за ним следил, а во время исполнения «Старого капрала» прослезился. «Когда я кончил петь, — пишет артист, — присутствующие мне аплодировали и говорили мне лестные слова. Лев Николаевич не аплодировал и ничего не сказал» [10, c. 147]. В данном случае перед нами довольно точная и яркая характеристика поведения Л. Н. Толстого.

Не менее справедливыми представляются нам рассуждения Шаляпина о театральной жизни Москвы и Петербурга. «В отличие от Москвы, — пишет певец, — где жизни давали тон культурное купечество и интеллигенция, тон Петербургу давал, конечно, двор, а затем аристократия и крупная бюрократия» [10, с. 160]. Далее Шаляпин анализирует отношение российских императоров к театру. «Высокие “антрепренеры” императорских театров, — отмечает он, — в общем, очень мало уделяли им личного внимания. Интересовалась сценой Екатерина Великая, но ее отношение к столичному театру было приблизительно такое же, какое было, вероятно, у помещика к своему деревенскому театру, построенному для забавы с участием в нем крепостных людей. Едва ли интересовался театром император Александр I. Его внимание было слишком поглощено театром военных действий, на котором выступал величайший из актеров своего времени — Наполеон…» [10, с. 160–161]. Здесь обращает на себя внимание тот факт, что певец опустил рассказ об отношении к театру Павла I. Ф. И. Шаляпин, вероятно, не имел широких познаний в области истории русского театра. Тем не менее он написал, пусть даже поверхностно, о Николае I, Александре II и Александре III. «Из российских императоров, — замечает артист, — ближе всех к театру стоял Николай I. Он относился к нему уже не как помещик-крепостник, а как магнат и владыка, причем снисходил к актеру величественно и в то же время фамильярно. Он часто проникал через маленькую дверцу на сцену и любил болтать с актерами (преимущественно драматическими), забавляясь остротами своих талантливейших верноподданных» [10, с. 161].

По рассказу Шаляпина, «Александр II посещал театры очень редко, по торжественным случаям. Был к ним равнодушен. Александр III любил ходить в оперу и особенно любил «Мефистофеля» Бойто» [10, с. 162]. О Николае II певец пишет, что он «не снисходил до того, чтобы прийти на подмостки сцены к актерам, как Николай I, но зато иногда в антрактах приглашал артистов к себе в ложу» [10, с. 162]. Николай II «любил театр преимущественно за замечательные балеты Чайковского, но ходил и в оперу, и в драму. Мне случалось видеть его в ложе добродушно смеющимся от игры Варламова или Давыдова», — отмечает Шаляпин [10, c. 162]. В этом утверждении вызывает сомнения большая любовь императора к балетам П. И. Чайковского. В «Дневнике» Николая II под 7-м января 1896 г. записано: «После обеда отправились в театр, где шел красивый, но скучнейший балет Чайковского «Лебединое озеро» [5, c. 123].

В связи с эпохой Николая II певец вспоминает и о великих князьях — любителях театра. Он пишет, как после окончания одного из торжественных вечеров великий князь Сергей Михайлович преподнес ему шампанское в стакане из венецианского стекла от имени императора. Шаляпин, решив оставить чудесное изделие себе, сказал великому князю: «Прошу ваше высочество, передайте государю императору, что Шаляпин на память об этом знаменательном случае стакан взял с собой домой» [10, c. 164].

В книге «Маска и душа» рассказывается также о жизни русского крестьянина и вообще простого человека, подчеркивается социальное неравенство в дореволюционной России. Шаляпин пишет следующее: «В городе мне впервые стала очевидна разница между богатыми и бедными людьми. Я видел, что богатый купец производил на городового большее впечатление, чем сапожник Сашка. Даже причастие в церкви отпускалось священником купцу Суслову с большим вниманием, чем нашему брату Исаакию» [10, c. 170]. Правда, молодому Шаляпину неравенство казалось чем-то естественным, «от Бога». Он не осознавал, что жизнь можно изменить в лучшую сторону даже тогда, когда узнал «горькие и мучительные лишения, бродяжничества на Волге и на Кавказе — труд без смысла, ночи без крова, дни без пищи…» [10, c. 171].

Особое внимание в воспоминаниях Ф. И. Шаляпина уделяется революционному времени. Говоря о нем, артист пишет, что события 1905–1917 гг. представляются ему «чем-то цельным — цепью, каждое звено которой крепко связано с соседним звеном» [10, с. 176]. О революционных событиях певец рассуждает так: «Революционное движение стало заметно обозначаться уже в начале нашего столетия. Но тогда оно носило еще, если можно так сказать, тепличный характер. Оно бродило в университетах среди студентов и на фабриках среди рабочих. Народ казался еще спокойным, да и власть чувствовала себя крепкой. Печать держали строго, и политическое недовольство интеллигенции выражалось в ней робко и намеками» [10, с. 177]. По справедливым соображениям Шаляпина, «более смело звучали революционные ноты в художественной литературе и в тенденциозной поэзии. Зато каждый революционный намек подхватывался обществом с горячей жадностью, а любой стих, в котором был протест, принимался публикой с восторгом независимо от его художественной ценности» [10, с. 177].

Как пишет Ф. И. Шаляпин, «в 1904 году стало ясно, что революционное движение гораздо глубже, чем думали. Правительство, хотя оно и опиралось на внушительную политическую силу, шаталось и слабело. Слабость правительства доказывала, что устои его в стране не так прочны, как это представлялось на первый взгляд, и это сознание еще больше углубило брожение в народе. Все чаще и чаще происходили беспорядки. То закрывались университеты из-за студенческих беспорядков, то рабочие бастовали на заводах, то либеральные земцы устроят банкет, на котором раздавались смелые по тому времени голоса о необходимости обновления политического строя и введения конституции. То взрывалась бомба и убивала того или иного губернатора или министра» [10, с. 180]. «И в эту тревожную пору, — продолжает певец, — неожиданно для русского общества разразилась война с Японией. Где-то там далеко, в китайских странах, русские мужики сражались с японцами. В канцеляриях говорили о великодержавных задачах России, а в обществе громко шептались о том, что войну затеяли влиятельные царедворцы из-за корыстных своих целей, из-за какой-то лесной концессии на Ялу, в которой были заинтересованы большие сановники. Народ же в деревнях вздыхал безнадежно. Мужики и бабы говорили, что хотя косоглазого и можно шапками закидать, но зачем за этим к нему идти так далеко?» [10, с. 180].

Ф. И. Шаляпин анализирует и революционные события, настроения в целом. После рассказа о русско-японской войне он пишет следующее: «Революционное движение усилилось, заговорило громче. Либеральное общество уже открыто требовало конституции, а социалисты полуоткрыто готовились к бою, предчувствуя близкую революцию. В атмосфере явно ощущалась неизбежность перемен. Но правительство еще упиралось, не желая уступить тому, что официально именовалось крамолой, хотя ею уже захвачена была вся страна. В провинции правительственные чиновники действовали вразброд. Одни, сочувствуя переменам, старались смягчить режим; другие, наоборот, стали больнее кусаться, как мухи осенью. У них как бы распухли хрусталики в глазах, и всюду мерещились им “революционеры”» [10, с. 181].

В это сложное время за концертами Шаляпина начали строго следить цензоры. «А время шло, — пишет певец. После ликвидации восстания в Москве, после успешных карательных экспедиций в деревне, после бурного периода 1-й и 2-й Дум наступило внешнее затишье. Правительство как будто победило. Люди знающие говорили, что благосостояние страны в эти годы поднялось, что сильно развивалась промышленность; биржа, во всяком случае, процветала, и столицы увидели многих ловких людей, наживших большие состояния и ослеплявших публику блеском своей девственной, но шумной роскоши… Однако в глубине народных масс, в особенности крестьянских, бродили все-таки опасные пары придушенного недовольства. Глухая борьба между властью и революционерами не прекращалась. То революционерам удавалось убить министра, то властям удавалось зацапать и посадить в тюрьму какого-нибудь опасного революционера. Не сдавалась и либеральная оппозиция в Государственной думе» [10, c. 184].

С революционным брожением совпала по времени Первая мировая война, которой Шаляпин уделяет большое внимание. В начале войны он находился за границей и слышал о большом патриотическом подъеме в Петербурге. «Я приехал значительно позже, — пишет артист, — и не заметил ни энтузиазма, ни уныния. Все шло как будто своим чередом. Магазины торговали, кареты разъезжали, дуговые фонари освещали Морскую. Театры работали весело и были переполнены. И только иногда те или иные слухи волновали общество. То это были официальные и громкие известия о победах, то из уст в уста шепотом передавались проникавшие в столицу известия о несчастьях армии. Говорили о гибели в Мазурских озерах двух корпусов, а то становилось известным, что в каких-то лесах в двухдневном бою было уничтожено несколько десятков тысяч русских солдат… В газетах об этих несчастьях сообщали деликатно, и десятки тысяч переделывались в простые сотни» [10, с. 187].

В связи с этим артист рассуждает о патриотизме — подлинном и ложном. «Несомненно, много доблести и крепости проявляли русские на многочисленных фронтах, — продолжает Шаляпин. Несомненно и то, что и в тылу война пробудила в людях много благородных чувств жалости и жертвенности. Но, как это всегда бывает, довольно широко разлился в столицах и отвратительный, бахвальствующий словесный патриотизм, нередко пьяный» [10, с. 187].

Далее певец пишет о событиях последовавших за вступлением в войну Румынии: «А русские солдаты в это время брали Перемышль и Львов, теряли их и снова наступали. Война затягивалась и приобретала удручающую монотонность. С каждым месяцем становилось все яснее, что немец силен, что воевать с ним победоносно не очень-то легко. Я изредка видал солдат и беседовал с ними. Дело в том, что, желая так или иначе быть полезным и оправдать мое отсутствие в траншее, я открыл два госпиталя — один в Москве, другой в Петербурге. В общем на 80 человек, которых во все время войны я кормил и содержал на личные мои средства. Мне в этом отношении пошли великодушно навстречу мои друзья, врачи, которые денег у меня за работу в госпиталях не брали. Больных перебывало у меня за годы войны очень много. Я посещал их и иногда развлекал пением. Из бесед с солдатами я вынес грустное убеждение, что люди эти не знают, за что, собственно, сражаются» [10, с. 188].

Шаляпин делится с читателями некоторыми историческими фактами: «Кажется, в 1916 году я узнал, что во время последнего наступления на Варшаву немцами сброшено было много бомб с аэропланов, что разрушения велики и что особенно сильно страдает бедный люд от отсутствия крова. Мне страшно захотелось как-нибудь помочь этим бедным людям. Я решил немедленно поехать в Варшаву и дать концерт в их пользу. Я сознавал, что это будет каплей в море нужды — но что же делать? Мои милые приятели, братья Кедровы, тогда так же, как теперь, распевавшие квартетом, охотно согласились поехать со мною и принять участие в концерте. Над городом рвались бомбы, но наш концерт в Филармонии тем не менее прошел блестяще при переполненном зале. Польское общество в лице своих князей и графов, а в особенности — дивных своих актеров, оказало мне и моим товарищам необыкновенно горячий прием. Особенно меня тронули национальные польские ленты, прикрепленные к лавровому венку, мне поднесенному на концерте. Я долго хранил их вместе с другими сувенирами, близкими моему сердцу» [10, с. 189]. В данном рассказе, так же, как и в предыдущем, обращает на себя внимание тот факт, что Шаляпин не забывает про собственную благотворительную деятельность и даже подчеркивает ее. Певец, действительно, помогал другим людям, но при этом много и с пафосом писал о своих заслугах.

Что же касается его рассказа о годах Первой мировой войны, то певец не обходит и некоторые дипломатические встречи. Он пишет: «В Петербурге и Москве между тем с каждым днем становилось все скучнее и унылее. Для поддержания, должно быть, духа и бодрости в Петербург приехали выдающиеся представители союзной Франции — Рене Вивиани и Альбер Тома. Петербург встретил их с особенной теплотой. Отношения между обществом и властью были в то время чрезвычайно напряжены. Для успешного ведения трудной войны необходимо было “единение царя с народом“, как тогда говорили. Дума билась изо всех сил, чтобы это единение наладить. А где-то в высших сферах темные интриги близоруких царедворцев пропасть между царем и народом все больше углубляли. И Вивиани, и Тома принадлежали к левому крылу французских политических деятелей. Их участие в правительстве Франции служило как бы предметным уроком нашему двору. Вот смотрите, как едина Франция! В Петербурге, помнится, поговаривали даже, что одной из целей приезда французских министров является желание повлиять в этом духе на наше правительство в интересах войны. Как бы то ни было, французов приняли восторженно» [10, с. 191]. Этот рассказ свидетельствует о том, что певец все-таки отчасти интересовался политикой и некоторые события тогдашней политической жизни ему хорошо запомнились.

Ф. И. Шаляпин пишет и свои мысли по поводу исхода Первой мировой войны: «С каждым днем становилось между тем яснее, что Россия войну проигрывает. Все чувствовали, что надвигается какая-то гроза, которую никто не решался называть революцией, потому что не вязалось это никак с войной. Что-то должно произойти, а что именно — никто не представлял себе этого ясно. В политических кругах открыто и резко требовали смены непопулярного правительства и призывали к власти людей, пользующихся доверием страны. Но как назло, непопулярных министров сменяли у власти министры еще более непопулярные» [10, с. 191–192].

Свои размышления о политике Шаляпин продолжает следующим образом: «В городе стали говорить, что война неудачна потому, что при дворе завелась измена. Любимца двора, странного человека Григория Распутина, молва признала немецким агентом, толкающим царя на сепаратный мир с Германией. Раздражение было так велико, что молва не пощадила самоё царицу. Насчет этой больной и несчастной женщины распространялись самые нелепые рассказы, которые находили веру. Говорили, например, что она сносится с Вильгельмом II “по прямому проводу“ и выдает ему государственные тайны. Солдаты на фронте считали дурной приметой получать из рук царицы георгиевский крестик — убьет немецкая пуля…» [10, с. 192].

Некоторый интерес представляет рассказ Шаляпина о внимании к нему Григория Распутина. Описываемый случай относится к разгару Первой мировой войны. «В это время, — пишет Шаляпин, — пришел однажды в мой дом секретарь Распутина с поручением от «старца». Не застав меня дома, он передал моей жене, что Распутин желает со мною познакомиться и спрашивает, как мне приятнее — приехать к нему или принять его у себя? Желание Распутина меня очень удивило. Что ему от меня нужно было, я не понимал. Он, должно быть, считал просто неудобным, что такие две знаменитости, как он и я, между собой незнакомы… Так как я слышал, что этот человек бывает груб в обращении даже с высокопоставленными людьми, то знакомство это меня не прельщало. Скажет он мне какую-нибудь грубость или что-нибудь обидное, я ведь скажу ему что-нибудь еще полновеснее, и дело, пожалуй, кончится дракой. <…> От встречи я под каким-то предлогом отказался» [10, с. 193].

Желание «божьего человека», а по сути своей шарлатана, Григория Распутина, познакомиться с Шаляпиным вызывает некоторые сомнения. Человеку, оказывавшему заметное влияние на царскую семью, вряд ли надо было знакомиться с артистом, далеким от политики. Кроме того, обращает на себя внимание тот факт, что Шаляпин называет здесь себя «знаменитостью» и ставит на один уровень с Распутиным. Это говорит о том, что певцу была присуща гордость и, может быть, даже хвастовство. Однако нельзя однозначно утверждать, что факт стремления Распутина познакомиться с Шаляпиным был придуман певцом. Григорий Распутин, конечно, не посещал театров, но находился в одной связке с представителями правящих кругов, увлекавшихся искусством. Он мог выразить желание встретиться с Шаляпиным из чистого любопытства, чтобы узнать, каков известный бас.

Вскоре Г. Распутина жестоко убили. Шаляпин пишет об этом так: «Вероятно, этот факт еще более укрепил мнение народа, что при дворе таится измена: ее, дескать, заметили, признали и за нее отомстили люди, близкие к царю. Значит, все, что рассказывали — правда!» [10, с. 193].

Далее Шаляпин продолжает рассказ о своих наблюдениях за происходящим в стране: «События стали развертываться со страшной быстротой. В столице не хватало продовольствия, образовались хвосты, в которых люди заражали друг друга возмущением. Заволновались солдаты в казармах. Какой-то солдат застрелил в строю офицера. Вышел из повиновения весь полк. Не стало императорской армии. Выпал один кирпич, и все здание рухнуло. Не очень крепко, значит, оно держалось» [10, с. 193]. Здесь же Шаляпин приводит свои личные наблюдения за тем, что происходило возле его дома в Петербурге: «Из окна моего дома я увидел огромнейшие клубы дыма. Это горел подожженный толпой Окружной суд. Началась революция. Народ, представители армии, флотские люди потянулись к Государственной думе, где приобщались к революции. С царем разговаривал фронт. Столицы зашумели в невообразимом нервном напряжении» [10, с. 193].

Певец пишет и о том, как революционная ситуация отразилась на театральной жизни: «Скоро политика, образцы которой мы видели на Невском проспекте, ворвалась в Петербургские театры. Во время спектаклей в театрах начали появляться какие-то люди — между ними бывал и Троцкий — и прерывали действия на сцене речами к публике. Они говорили, что пора кончать радостные зрелища, что пора прекратить праздные забавы. Народ на фронте, а столицы поют и пляшут» [10, с. 196].

«Началось брожение и в императорских театрах, — продолжает Шаляпин. Старая дирекция во главе с Теляковским была Временным правительством сменена. Бедный Теляковский был арестован и уведен в Государственную думу» [10, с. 196]. В то же время Шаляпин признает необходимость перемен в театре: «При всей моей симпатии и при всем моем уважении к прекрасному человеку, каким был В. А. Теляковский, я не могу отрицать, что в смене дирекции была, может быть, известная логика, да и сам Теляковский разделял это мнение. Императорские театры были переименованы в государственные, должны были сделаться национальными. Дирекция, проникнутая дворцовым духом, была неуместна в новых условиях» [10, с. 196–197].

Ф. И. Шаляпин проводит также параллели между политической ситуацией в стране и положением в театрах. Он пишет, что «двоевластие, бывшее тогда модным во всем государстве, восторжествовало и в государственных театрах. Была новая дирекция и художественный совет, как бы “Временное правительство“, и наряду с ним утвердился за кулисами как бы “Совет рабочих депутатов” — из хористов, музыкантов и рабочих, вообще из театрального пролетариата» [10, с. 197].

«А революция “углублялась”, — продолжает певец. Все смелее подымали голову большевики. Я жил на Каменноостровском проспекте, и мой путь из дому в театр Народного дома лежал близко от главного штаба большевиков, который помещался во дворце знаменитой танцовщицы Мариинского балета М. Ф. Кшесинской. Большевики захватили самовластно дворец и превратили его обширный балкон в революционный форум. Проходя мимо дворца, я останавливался на некоторое время наблюдать сцены и послушать ораторов, которые беспрерывно сменяли друг друга» [10, с. 201].

Шаляпин, по его же признанию, осознавал, что Временное правительство доживает свои последние дни. И это, как он сам пишет, понимали даже в кругах, близких к Временному правительству. В связи с этим певец вспоминает петербургский обед с друзьями-политиками, который многое ему прояснил. «Обед был устроен депутатом М. С. Аджемовым, видным деятелем кадетской партии и другом Временного правительства, в честь наших общих друзей В. А. Маклакова и М. А. Стаховича. Оба они только что были назначены Временным правительством на важные дипломатические посты: Маклаков — послом в Париж, Стахович — послом в Мадрид. На следующий день они покидали родину, и дружеская встреча за прощальным обедом носила очень сердечный характер. Остроумный Аджемов как хозяин дома давал тон веселой беседе. <…> Но сквозь веселье, смех и юмор прорывалась внутренняя печаль. Очень уж грустны были наши шутки: говорили о том, как по частям и скопом Временное правительство будет скоро посажено в тюрьмы Лениным и Троцким, приближение которых уже чувствовалось в воздухе» [10, с. 202]. Запомнились Шаляпину и прощальные слова Маклакова, относившиеся к последствиям революции: «Не будет ни одного человека, совершенно ни одного, кто бы избегнул в будущем страданий» [10, с. 202]. Артист знал, что Маклаков уезжает из России тайно, как контрабандист. «Правительство опасалось, что если об отъезде “империалиста” Маклакова на пост посла в Париже узнает революционная чернь, то она его так же задержит на вокзале и не позволит ему уехать, как до этого задержала на Финляндском вокзале бывшего министра иностранных дел С. Д. Сазонова, назначенного российским послом в Лондон…» [10, с. 203].

Говоря о периоде после свержения Временного правительства, Шаляпин пишет прежде всего о фигуре В. И. Ленина. Певец признается в своей невежественности и аполитичности: «О людях, ставших с ночи на утро властителями России я имел весьма слабое понятие. В частности, я не знал, что такое Ленин. Мне вообще кажется, что исторические «фигуры» складываются либо тогда, когда их везут на эшафот, либо тогда, когда они посылают на эшафот других людей» [10, с. 205]. Ленин был тогда для Шаляпина мало заметен, он больше знал о Троцком. «Насчет Ленина же, — пишет певец, — я был совершенно невежественным и потому встречать его на Финляндский вокзал я не поехал, хотя его встречал Горький, который в то время относился к большевикам, кажется, враждебно» [10, с. 205]. За приездом Ленина последовало неприятное для артиста событие — у него конфисковали автомобиль. «Я рассудил, что мой автомобиль нужен «народу», и весьма легко утешился», — пишет певец [10, с. 205].

В первые дни после революции, как справедливо замечает Шаляпин, «столица еще не отдавала себе ясного отчета в том, чем на практике будет для России большевистский режим. И вот первое страшное потрясение. В госпитале зверским образом матросами убиты «враги народа» — больные Кокошкин и Шингарев, арестованные министры Временного правительства, лучшие представители либеральной интеллигенции» [10, с. 205].

В это время произошли изменения в социальном составе театральной публики. Вот что пишет об этом Шаляпин: «Обычная наша театральная публика, состоявшая из богатых, зажиточных и интеллигентных людей, постепенно исчезла. Залы наполнялись новой публикой. Перемена эта произошла не сразу, но скоро солдаты, рабочие и простонародье уже господствовали в составе театральных зал» [10, с. 208]. Однако певец не связывает это со стремлением простого народа приобщиться к культуре. «Но напрасно думают и утверждают, что до седьмого пота будто бы добивался русский народ театральных радостей, которых его раньше лишали, и что революция открыла для народа двери театра, в которые он раньше безнадежно стучался. Правда то, что народ в театр не шел и не бежал по собственной охоте, а был подталкиваем либо партийными, либо военными ячейками» [10, с. 208].

Тем не менее, как отмечает Шаляпин, новые власти относились к театру благосклонно. «Как бы то ни было, театры и театральные люди были у новой власти в некотором фаворе. Потому ли это было, что комиссаром народного просвещения состоял А. В. Луначарский, лично всегда интересовавшийся театром, то есть чисто случайно; потому ли, что власть желала и надеялась использовать сцену для своей пропаганды; потому ли, что актерская среда, веселая и общительная, была приятна новым властителям как оазис беззаботного отдыха после суровых «трудов»; потому ли, наконец, что нужно же было вождям показать, что и им не чуждо «высокое и прекрасное…» [10, с. 209].

Тем временем «революция шла полным ходом. Власть обосновалась, укрепилась как будто и окопалась в своих твердынях, оберегаемая милиционерами, чекистами и солдатами, но жизнь, материальная жизнь людей, которым эта власть сулила счастье, становилась все беднее и тяжелее» [10, с. 211]. Жить с каждым днем становилось все труднее. «В России то здесь, то там вспыхивала гражданская война. От этого продовольствие в столицах делалось скудным, понижаясь до крайнего минимума. Была очень трудна и работа в театре. Так как были еще в России кое-какие города на юге, где хлеба было больше, то многие артисты, естественно устремились туда, где можно не голодать. Другим как-то удалось вырваться за границу» [10, с. 213].

Представители новой власти начали считать Ф. И. Шаляпина «буржуем». «В качестве такового я стал подвергаться обыскам, — пишет певец. Не знаю, что искали у меня эти люди. Вероятно, они думали, что я обладаю исключительными россыпями бриллиантов и золота. Они в моей квартире перерывали все ковры» [10, с. 215]. «Начальство» все меньше и меньше нравилось Шаляпину. «Я заметил, что искренность и простота, которые мне когда-то так глубоко импонировали, в социалистах последнего выпуска совершенно отсутствуют. Бросалась в глаза какая-то сквозная л ж и в о с т ь (выделено в книге. — О.Б.) во всем. Лгут на митингах, лгут в газетах, лгут в учреждениях и организациях. Лгут в пустяках и так же легко лгут, когда дело идет о жизни невинных людей» [10, с. 220].

Почти одновременно с великими князьями в Петербурге были арестованы два друга Шаляпина — бароны Стюарты. Он познакомился с братьями, когда они только что закончили лицей. «Это были добродушнейшие и очень тонко воспитанные молодые люди. Когда пришла революция, один из них, Володя, ни капли не стесняясь, надел полушубок, валяные сапоги и пошел работать грузчиком на железной дороге. Другой брат, Николай, окончивший затем медицинский факультет Харьковского университета, старался как-нибудь практиковать, но по натуре был больше театрал и мечтатель, чем врач-натуралист» [10, с. 220]. Стюарты совершенно не занимались политикой, но «они были бароны, отец их служил в Государственном архиве, а в старые времена был где-то царским консулом» [10, с. 220]. На этом основании друзей Шаляпина арестовали и расстреляли.

Певец столкнулся с неприятностями и в театре, где новое руководство решило переправить богатые столичные реквизиты в провинцию «на помощь неимущим» [10, с. 230]. Для того, чтобы оставить в Петрограде костюмы и декорации, Шаляпин встречался с Лениным в Кремле. Владимира Ильича он описывает так: «…фигура татарского типа с широкими скулами, с малой шевелюрой, с бородкой» [10, с. 231]. По воспоминаниям певца, Ленин был любезен и понятлив. Он сказал артисту: «Поезжайте в Петроград, не говорите никому ни слова, а я употреблю влияние, если оно есть, на то, чтобы ваши резонные опасения были приняты во внимание в вашу сторону» [10, с. 231]. Певец пишет, что у Ленина, видимо, было влияние, «потому что все костюмы и декорации остались на месте и никто их больше не пытался трогать» [10, с. 231].

Тем временем работа в театре становилась для Шаляпина и других артистов все тяжелее и неприятнее. В театр «приходили какие-то другие передовые политики — коммунисты, бывшие бутафоры, делали кислые лица и говорили, что вообще это искусство, которое разводят оперные актеры, — искусство буржуазное и пролетариату не нужно. Так, зря получают пайки актеры» [10, с. 232]. По поводу сокращения пайков певец встречался с наркомом Л. Д. Троцким и просил его прибавить паек артистам. На это Троцкий ответил Шаляпину: «Неужели вы думаете, товарищ, что я не понимаю, что значит, когда не хватает хлеба? Но не могу же я поставить на одну линию солдата, сидящего в траншеях, с балериной, весело улыбающейся и танцующей на сцене» [10, с. 233]. Шаляпин счел его доводы резонными.

Тем не менее, продолжает певец, «после большевистского переворота русский театр оказался облепленным всякого рода «деятелями революции», как мухами. И за несколькими исключениями это были именно мухи; слоны были слишком грузны и важны, слишком заняты делом, чтобы развлекаться хождением по кулисам или посещением актеров на дому. Повадились ко мне ходить разные партийцы. <…> Среди моих «надоедателей» преобладали люди малокультурные, глубоко по духу мне чуждые, часто просто противные» [10, с. 248].

Дух советского режима в театрах, по глубокому и справедливому ощущению Шаляпина, «убивал и замораживал ум, опустошал сердце и вселял в душу отчаяние» [10, с. 252]. То же самое происходило и в российском обществе в целом. Шаляпин видел, что в основе большевистского движения лежало стремление к переустройству жизни на более справедливых началах, но он не мог не заметить, чем обернулось это стремление в реальности. Как пишет певец, «произошло то, что все «медали» обернулись в русской действительности своей оборотной стороной. «Свобода» превратилась в тиранию, «братство» — в гражданскую войну, а «равенство» привело к принижению всякого, кто смеет поднять голову выше уровня болота. Строительство приняло форму сплошного разрушения, и «любовь к будущему человечеству» вылилась в ненависть и пытку для современников» [10, с. 253]. В связи с этим Шаляпин делает следующий вывод: «Большевистская практика оказалась еще страшнее большевистских теорий. И самая страшная, может быть, черта режима была та, что в большевизм влилось целиком все жуткое российское мещанство с его нестерпимой узостью и тупой самоуверенностью. И не только мещанство, а вообще весь русский быт со всем, что в нем накопилось отрицательного. Пришел чеховский унтер Пришибеев с заметками о том, кто как живет, и пришел Федька-каторжник Достоевского со своим ножом» [10, с. 254].

Жестокая реальность, в которой оказался после революции Ф. И. Шаляпин, заставила певца в 1922 г. навсегда покинуть Родину. «С жадной радостью вдыхал я воздух Европы. После нищенской и печальной жизни русских столиц все представлялось мне богатым и прекрасным», — напишет певец в эмиграции [10, с. 269].

Таким образом, мемуары Ф. И. Шаляпина являются интереснейшим источником по истории России конца XIX — первой четверти XX вв. В них певец выступает как историк, писатель и человек, обладающий огромным жизненным опытом и большой наблюдательностью. Иногда Шаляпин позволял себе фактические неточности, но не ошибался в оценках событий, свидетелем которых он был. С одной стороны, мы видим стремление певца представить себя в лучшем свете, назвать «знаменитостью», но с другой стороны, он не отрицает, к примеру, своей политической невежественности. Тем не менее особое внимание обращают на себя его удивительно точные наблюдения за событиями 1917-го года и последующего времени.

Литература:

1. Бабенко О. В. К вопросу об истории русского оперного театра конца XIX — начала XX вв. / О. В. Бабенко // Молодой ученый. — 2015. — № 5. — С. 371–377.
2. Бабенко О. В. Музыка и театр в жизни московского купечества второй половины XIX — начала XX вв. (по воспоминаниям П. А. Бурышкина и Н. П. Вишнякова) / О. В. Бабенко // Молодой ученый. — 2014. — № 20. — С. 508–510.
3. Дмитриев Ю. А. Государственный академический Малый театр. Очерки / Ю. А. Дмитриев. — М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2011. — 663 с.
4. Дмитриевский В. Н. Шаляпин / В. Н. Дмитриевский. — М.: Молодая гвардия, 2014. — 543 с.
5. Дневник императора Николая II. 1890–1906 гг. / Ред. А. С. Бурдыкин. — М.: Изд-во «Полистар», 1991. — 306 с.
6. Известия. — 1938. — 14 апреля.
7. Коровин К. «Воспоминания о Федоре Шаляпине». — Режим доступа: http://kkorovin.ru/shalyapin.php
8. Никулин Л. Федор Шаляпин. Очерк жизни и творчества. — М.: Гос. изд-во «Искусство», 1954. — 192 с.
9. Федор Иванович Шаляпин: В 2 т. / Под ред. Е. А. Грошевой. — М.: Гос. изд-во «Искусство», 1957.
10. Шаляпин Ф. И. Маска и душа / Ф. И. Шаляпин. — М.: АСТ, 2014. — 320 с.
11. Шаляпин Ф. И. Маска и душа. — Режим доступа: http://www.shalyapin-museum.org/content/category

---

[1] Здесь Шаляпин допустил ошибку: С.Т. Морозов приобрел дом не на Арбате, а на Спиридоньевской улице. – Прим. авт.