В статье представлена попытка анализа трансформации института науки в связи со становлением общества знания. Рассматриваются зарубежные концепции социологии науки и социологии знания в контексте постнеклассической рациональности. Теряя монополию на рациональное знание, наука становится «сценой» основного социального конфликта общества знания.
Ключевые слова: общества знания, наука, социология знания, Н. Штер, Д. Белл, Б. Латур.
«Общество знания» — одна из многих категорий, призванных привнести качественную определённость в описание современного постиндустриализма. Отличительной особенностью постиндустриального дискурса выступает отход от рассмотрения социальной реальности, сквозь призму трудовых, производственных констант [9] и выдвижение знания (прежде всего, научного, теоретического знания) в качестве доминанты социологического анализа. Поэтому в самом широком смысле о концепции постиндустриального общества, в силу парадигмального сдвига осуществлённого ею, уже можно говорить как о концепции «общества знания».
Один из родоначальников концепции постиндустриального общества Д. Белл выстраивает свою идеально-типическую конструкцию «постиндустриального общества» вокруг возрастающей роли научного знания в функционировании и изменении основных сфер, «осей» общества: экономики, политики, культуры [1]. Соответственно, центрами социальной жизни постиндустриального общества выступают университеты и научно-исследовательские центры. В связи с этим экономика постиндустриального общества отмечена постоянной инновативностью, а также доминированием сектора услуг над промышленностью. В социальной сфере в рамках социальной стратификации постиндустриального общества имеем доминирование профессионального принципа и критерия обладания знаниями над классовым принципом и соответствующим имущественным критерием. В политике — «меритократический идеал» — принцип, согласно которому власти достигают благодаря уровню компетенции и образования и т. д. Наконец, Д. Белл формулирует «информационную теорию стоимости», согласно которой не труд и не обмен, а научное знание, вовлекаемое в сферу промышленного производства в виде (изобретений, инноваций, организационных и технологических инноваций в производственном процессе), выступает источником стоимости.
Согласно другому родоначальнику концепции постиндустриального общества А. Турену, от всех предшествующих типов обществ «программируемое» (постиндустриальное) общество отличает способность воздействовать само на себя («производить», а не только «воспроизводить» самое себя) при помощи различных культурных моделей. Не последнюю роль в борьбе за отбор тех или иных культурных моделей, за «историчность» играет именно наука с её идеалом рациональности [11]. По мнению Г. Маркузе, современное социальное состояние отмечено двойной функцией научно-технического прогресса: как источника «рационализации», производительной силы, и как идеологии, легитимирующей от имени рациональности определённую форму политического господства [8]. Таким образом, современные наука и техника объединяют в себе «рационализацию» в понимании М. Вебера (т. е. расширения сфер общественной жизни, подчинённых стандартам рационального решения и инструментального действия) и «рационализацию», как её понимал З. Фрейд (т. е. сокрытие подлинного, либидозного мотива действия путём приписывания ему рационального или иного общественно одобряемого смысла). Тем самым, утверждает Г. Маркузе, наука в своем идеологическом аспекте неотделима от политики и «культур-индустрии». Критика науки и техники Г. Маркузе есть развитие идей Э. Гуссерля о кризисе европейской науки и деструкции западной метафизики [16] М. Хайдеггера. Идеи франкфуртской школы о том, что искажённая капитализмом научная рациональность превращает технологию из чистой производительной силы в механизм господства и принуждения, получили предельно широкое развитие в социологической теории[1].
Согласно идеологу и одному из родоначальников концепции Нико Штеру, об «обществе знания» в качестве формы общественный жизни можно говорить только в том случае, «если знание не только является конститутивной особенностью современной экономики, но и становится организующим принципом всего общества» [13]. «Общество знания» — один из исторически возможных, осуществимых векторов социального изменения в силу условий, созданных для него научно-техническим прогрессом (далее НТП), развитием информационно-коммуникативных технологий (далее ИКТ) и глобализацией.
Общество знания отличает ряд базовых характеристик: неопределённость, хрупкость, открытость, рост потенциала действий индивида. По мнению Н. Штера, развитие научного знания и техники является основным источником, как роста потенциала индивидуального действия, так и растущей неопределенности современных общественных отношений. Социолог определяет знание предельно широко: как «способность к действию», как возможность «что-то привести в движение». Соответственно, своим особым статусом научное знание обязано не «истинности» (в действительности качество знания, добываемого наукой куда ниже, чем то предполагают обыватели), а своей эффективностью и результативностью для нужд индивидов, фирм и государств.
Следствием роста и распространения эффективного знания и разработанных на его основе технологий выступает рост потенциала действий индивида и малых групп. Однако наряду с ожидаемыми результатами действия имеют тенденцию нести с собой и непредвиденные последствия (риски). «Обратная сторона эмансипации за счет знания — риски, порождаемые эмансипаторным потенциалом знания» [13]. Хрупкость общественных установлений выступает следствием несбалансированного расширения потенциала действий. Власть макро- институтов все больше подрывается и ограничивается растущим потенциалом действия малых групп. По мнению Н. Штера, эпоха господства таких могущественных социальных институтов, как государство, церковь, армия, приближается к концу.
Вслед за К. Поппером Н. Штер указывает на то, что открытость будущего общества знания есть следствие неопределённости порождаемой наукой, которая на современном этапе превращается в основной фактор социального изменения. Поскольку направление роста научного знания невозможно предсказать, постольку управление общественными процессами, их планирование и прогнозирование представляют собой все более трудную задачу. Рефлексивное усвоение, использование приобретённого знания ведёт к постоянной трансформации социальных практик в зависимости от поступающей информации. Парадокс в том, что многократное увеличение и применение новых знаний о мире делает его все менее предсказуемым. Единственным очевидным вектором трансформации общества знания выступает национально-территориальная открытость и космополитизация под воздействием необратимой глобализации общественного (в том числе научного) сознания в рамках коммуникации, опосредуемых ИКТ. Необходимо говорить о едином глобальном и сетевом обществе знания, а не о множестве «контейнерных» обществ знания. Более того, теория общества знания не является неоэволюционистской концепцией социального изменения. Общественная обеспокоенность глобальным характером рисков, порождённых НТП настолько отчётлива, что учёные сами с очевидностью констатируют окончание согласия по поводу того, что есть прогресс.
Очевидно, что общество знания — это не «общество учёных», несмотря на то, что подсчитано, что «сегодня количество ученых в мире превышает общую цифру за всю историю науки» [4]. Благодаря развитию ИКТ, глобализации СМИ новую силу набирает и «обыденное знание»: убеждения, традиции, верования, заблуждения, идентичности и т. п. Фаллибилизм научного знания, сближение и взаимовлияние научного и обыденного типов знания обуславливают отсутствие технически гарантированной, непогрешимой истины в обществе знания и провоцируют острейшие социальные конфликты. Не только конфликты экспертов и анти-экспертов в поле научного знания, но и конфликты идентичностей, общественных движений в поле обыденного знания, традиций и верований. Тем самым социология знания становится новой теорией социального конфликта, а наука, слившаяся с гражданским обществом и политикой — их новым институциональным доменом. Взаимодействие научного и обыденного знания ведёт к наложению, а, следовательно, умножению и усложнению социальных конфликтов.
Для общества знания характерна «двойная легитимация»: со стороны тех, кто решает, что есть знание и со стороны, тех, кто принимает стратегические решения на основе этого знания. Научные открытия политизируются, политические решения требуют научного обоснования. Это означает, что с одной стороны не только политика, но и обеденная жизнь становятся невозможными без привлечения экспертного знания, с другой — функционирование «большой науки» немыслимо без централизованных субсидий, финансирования и общественного доверия, аккредитации. Слияние научного капитала с финансовым и промышленным не нуждается в обосновании. Вероятно опережающее развитие экономических институтов и организаций в глобальном масштабе объясняется тем, что они первые оценили эффект от инвестиций в НИОКР. (Достаточно вспомнить концепции научной организации труда). Таким образом, в той мере, в какой наука и техника проникают в современные институты, в той мере они изменяют старые институты, и подрывают старые типы легитимности. Но что происходит с самим институтом науки в обществе знания?
«Наука — особый вид познавательной деятельности, нацеленный на выработку объективных, системно организованных и обоснованных знаний о мире. Социальный институт, обеспечивающий функционирование научной познавательной деятельности» [10]. Различие эпистемологического и социологического подходов к научному знанию заключается в том, что согласно эпистемологического научное знание отличают его «истинность», правдоподобие, адекватность отображения изучаемой действительности. Социологический подход, напротив, рассматривает всякое знание в качестве побочного продукта и фактора общественной жизни людей. В этом смысле различие степеней истинности научного и обыденного знания несостоятельно и имеют место другие демаркационные критерии. Такое взгляд на науку есть отражение история развития субдисциплины «социологии науки», которая развилась внутри социологии знания накануне второй мировой. «Хотя с некоторых пор мы привыкли приписывать научному знанию верховный социальный и эпистемологический статус, к которому добавляется привилегия судить о правоте других убеждений, было бы всё же большим упрощением отбрасывать как иррациональное, эмоциональное и необоснованное всякое явление, к которому не приложимы стандарты научной рациональности… Допуская иные социальные стандарты в качестве правомерных, социолог смотрит на науку как на социальный институт и на знание как на социальную конструкцию» [15].
Под современной наукой Ю. Хабермас понимает науку, «обязанную ориентироваться на возможное техническое использование своих результатов» [12, c. 61]. «Современные науки производят знание, по своей форме (но не по субъективному устремлению) являющееся технически применимым знанием, хотя в целом возможности технического применении этого знании проявляются лишь задним числом. Никакой взаимозависимости науки и техники до конца XIX в. не существовало» [12, c. 79]. Лишь с последней четверти XIX в. растущая взаимосвязанность науки и техники превращает науку в главную производительную силу. Научно-техническое развитие, согласно Ю. Хабермасу интерпретируется через то, как в плоскость технических средств проецируются составные части функциональной сферы целерационального действия, благодаря чему человеческий организм освобождает себя от соответствующих функций: замещение функций двигательного аппарата (рук, ног), затем — производства энергии (тело), чувственного аппарата (глаза, носа, ушей, кожи) и, наконец, функций центра нервной системы (мозга).
На этапе современного общества распространение «рациональности» технически применимого научного знания превратилось в открытую угрозу авторитету культурных традиций, легитимирующих господство. На последующем этапе смешение наука, столкнувшаяся с собственными противоречиями, сама костенеет в традицию, легитимирующую господство и смешивается с другими традициями.
В качестве одного из основных признаков «состояния постмодерна» Ж.-Ф. Лиотар указывает на коммерциализацию научного знания: «По мере вхождения общество в эпоху, называемую постиндустриальной, а культуры — в эпоху постмодерна, изменяется статус знания» [6]. Научному знанию исторически предшествовал нарратив: множество домодерновых нарративов, несколько великих нарративов модерна. Наука с момента своего возникновения конфликтовала с нарративами, т. к. большинство из них были вымыслом и легитимировались метарассказом, в рамках которого рассказчик сам становился частью рассказываемой истории.
В отличие от модерна, по аналогии с предмодерном, суть постмодерна состоит в признании разнообразия, плюрализма форм рациональности. В свете чего науке, отказавшаяся от ссылок на авторитеты (метанарративной легитимации), самой потребовалась легитимация. Коммерциализация и стала постмодерновым способом легитимации научного знания. Знание производится, чтобы быть проданным, потребляется, чтобы обрести стоимость в новом продукте, чтобы быть обмененным. Переведённое на язык компьютера, принимая форму информации, оно перестаёт быть самоцелью, отчуждается от познания и познающего субъекта. Старый принцип, согласно которому получение знания неотделимо от формирования разума познающего, устаревает и выходит из употребления. Одним словом, научное знание становится «информационным товаром» и ставкой в борьбе за власть. Также как раньше национальные государства боролись за освоение территорий, а затем за распоряжение и эксплуатацию дешёвой рабочей силы, теперь они борются за освоение информации. Сегодня вопрос о знании больше чем когда-либо становится вопросом об управлении.
Лиотар также демонстрирует связь между нарративом, наукой, нацией и государством. Кризис национального государства в эпоху постмодерна приводит к кризису науки и образования. Наука постмодерна (как и наука «общества знания») характеризуется междисциплинарностью, открытостью, неопределённостью, парадоксальностью. Разделение на дилетантов и экспертов больше не работает, а более правдоподобным становится то, что пользуется большим спросом.
Многие учёные не согласны с тезисом о постмодернизме и теми изменениями, которые данный дискурс приписывает научному знанию. В частности Ю. Хабермас, критикуя постмодернизм, говорит о незавершённости проекта модерна. По мнению Хабермаса, в случае отказа от научной рациональности и рефлективности, человечество рискует лишиться всякого направления истории и способа развития. Иными словами отказ от научной рациональности означал бы действительный «конец истории». По мнению Э. Гидденса, мы становимся свидетелями не постмодерна, а радикализации модерна, радикализации «эмансипации» и «рефлексивности» в связи с развитием «систем экспертного знания» и потерей суверенитета знания прочими акторами [3]. В свою очередь рефлексивное усвоение и использование приобретённого знания ведёт к интенсификации трансформации социальных практик в зависимости от поступающей информации.
Конструктивистская программа стала основой для этнографии знания (Д. Блура, Б. Латура, С. Вулгара [2] и др.) в рамках которой исследовались не организация науки или функционирование её результатов в культуре и обществе, но само содержание научного знания с точки зрения его обусловленности социальными структурами. Согласно Д. Блуру строгое теоретическое знание ничем не отличается и неотделимо от повседневного. Вопреки своим особым достижениям научное знание социально конструируется точно также как и реальность жизненного мира с его убеждениями и предрассудками. Научное знание и его артефакты выступают привычными элементами «жизненного мира», принимаемыми на веру: «это машины, которые мы используем, учебники, по которым мы учимся, таблетки, которые мы принимаем, пейзажи на которые мы смотрим, спутники, мигающие над нашими головами» [5, c. 42]. Мы хорошо знаем, как это работает, но не знаем, как это сделали и почему это работает. Это «чёрные ящики», закрытые наукой, продукты науки. «Вместо того чтобы помещать техническую сторону науки в чёрный ящик и уже затем отправляться на поиски социальных фактов, повлиявших на научные открытия, намного проще оказаться в нужном месте до того, как ящик закроется и превратится в чёрный» [5, c. 46]. Следуя подобной методологии, Б. Латур вновь постулирует коллективность «научной кухни» и, следовательно, обусловленность её функционирования теми же социальными принципами, какими обусловлено функционирование других социальных институтов. Несмотря на то, что учёные объявляют природу единственным арбитром в их споре, ожидая пока природа выскажется, они сами прибегают к рекрутирутированию бесчисленных сторонников. История «научной кухни» наилучшим образом демонстрирует как объективные или субъективные социально конструируемые научные высказывания становятся фактом или артефактом.
Таким образом, все вышеуказанные тенденции характерны и для науки в обществе знания. Наука коммерциализируется, теряет монопольное право на производство рационального знания, «истины», сливается с обыденной рациональностью, становится «сценой» основного социального конфликта общества знания без четких институциональных границ. Положение науки в обществе знания парадоксально: с одной стороны, налицо рост значимости научного знания, наука становится все более необходимой, с другой — все менее достаточной.
В зависимости от типа реакции научного сообщества на потерю монополии на истину, наука дезинтегрируется на лабораторную (монологическую) и диалогическую. Лабораторная наука отчуждена от обыденного знания, не признает собственного фаллибилизма, а также рисков, созданных собственным развитием (утверждая, что говорит от имени «природы», «истины»). Такая наука не имеет будущего, поскольку риски работают на то, чтобы она теряла свою эффективность. Диалогическая наука, напротив, черпает свою рациональность из диалога с обыденным знанием, которое извне заставляет признать созданные наукой риски, запускает рефлексию и самокритику науки. Это шанс на обновление научного знания. Вызов, стоящий перед диалогической наукой в том, что ее прогресс ведет к еще большему стиранию границ между экспертами и дилетантами. Парадокс, стоящий перед развитием науки в обществе знания, в том, что лабораторная наука меняет местами внутреннее и внешнее содержание: сомнение, которое всегда лежало в основе научного знания (Р. Декарт, К. Поппер), перемещается во вне, внутри же имеем убеждение научного сообщества в непогрешимости научного метода, обоснованности научных фактов и артефактов — все то, что прежде предназначалось лишь для внешних акторов. Диалогическая наука, радикализируя сомнение, фактически применяя «модус толленс» против него же — впадает в противоречие. Единственным выходом из которого выступает новое значение доверия и веры в качестве легитимации науки.
В результате основным риском развития науки в обществе знания выступает превращение науки в «научную религию», в «придворную науку», в механизм табуирования, а не развития общества. Иного, безрискового, способа превращения науки в штурвал и механизм экстренного торможения неуправляемого процесса эмансипации, запущенного самой наукой, не существует. С другой стороны, усиленная наукой («онаученная») идеология, верования и убеждения рекрутируют новых сторонников благодаря науке и в ее «поле». Столкновение и перезаключение общественного договора между формами научного и обыденного знания в обществе знания становится неизбежным. Встает вопрос о пределах «расколдовывания» мира, о том, возможно ли «расколдовывание расколдовывания» и не замешаны ли в нем «колдовские силы».
Литература:
1. Белл Д. Грядущее постиндустриальное общество. М.: Academia, 2004.
2. Блур Д. Сильная программа в социологии знания // Логос, 2002. № 5–6. С. 162–185.
3. Гидденс Э. Последствия современности. М.: Праксис, 2011.
4. Гидденс Э. Ускользающий мир: как глобализация меняет нашу жизнь. М.: Издательство «Весь мир», 2004.
5. Латур Б. Наука в действии. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2013.
6. Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. СПб., 1998.
7. Мангейм К. Идеология и утопия // Диагноз нашего времени. М., 1994.
8. Маркузе Г. Эрос и цивилизация. Одномерный человек. М.: АСТ, 2003.
9. Полякова Н. Л. От трудового общества к информационному: западная социология об изменении социальной роли труда. М.: Наука, 1990.
10. Стёпин В. С. Наука // Энциклопедия эпистемологии и философии науки. М.: «Канон+» РООИ «Реабилитация», 2009.
11. Турен А. Возвращение человека действующего. Очерк социологии. М.: Научный мир, 1998.
12. Хабермас Ю. Техника и наука как «идеология». М.: Праксис, 2007.
13. Штер Н. Мир из знания / Газета «Первое сентября» № 37/2003. http://ps.1september.ru/ [дата обращения 29.09.2014]
14. Luhmann N. Wissenschaft der Gesellschaft. Frankfurt a. Main: Suhrkamp, 1990.
15. Nowotny H. Science and Its Critics // Counter-movements in Science. Dordrecht, 1979.
16. Гуссерль Э. Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменологии. Введение в феноменологическую философию. М.: Владимир Даль, 2004; Хайдеггер М. Что такое метафизика. М.: Академический проект, 2007
