Актуализация проблем, связанных с изучением различных аспектов массового сознания и массовой культуры, как в историческом, так и в культурфилософском контекстах обусловлена, прежде всего, беспрецендентными социокультурными трансформациями, происходящими в современном мире, процессами глобализации информационного пространства и усилением влияния средств массовой информации. Интерес к исследованиям в этой области не только чисто познавательный, но и диктуется практическими потребностями, одной из которых является необходимость оценить изменения происходящие в массовом сознании под влиянием новейших коммуникационных технологий, их последствия как для отдельного человека, так и для культуры в целом. Результаты этих исследований учитываются также при теоретических построениях в области современного искусства, в особенности тех его видов, которые прямо связаны с техническими достижениями в сфере массовых коммуникаций.
Опыт показывает, что именно изучение различных аспектов массового сознания и массовой культуры позволяет исследователю составить представление о психологической атмосфере эпохи в целом, поскольку именно в них с наибольшей полнотой проявляются средние культурные нормы эпохи [5, с. 384; 7, с. 629].
В декабре 1982 года на семиотическом семинаре в Тартуском Университете Ю.М. Лотман сделал доклад на тему «Семиотические аспекты массового сознания». Он предпринял попытку проанализировать феномен массового психоза, захлестнувший Западную Европу с конца XV до середины XVII века и вошедший в историю под названием «охоты на ведьм». В последствии он изложил основные идеи этого доклада в статьях «Об оде, выбранной из Иова Ломоносова» (1983) и «Технический прогресс как культурологическая проблема» (1988). Позднее вышел ряд статей (среди них «Массовая литература как историко-культурная проблема», «Исторические закономерности и структура текста» и др.) где, так или иначе, затрагиваются проблемы массовой культуры и массового сознания.
В статье «Технический прогресс как культурологическая проблема» Лотман рассматривает последствия великих кризисных эпох, когда под влиянием резких революционных изменений в научно-технической сфере, меняется образ жизни людей и образ окружающего мира. Происходящие в эти периоды перемены имеют, по мнению ученого, настолько всепроникающий характер, что следствием их становятся взрывы, «эхо, которых отдается далеко за стенами лабораторий и научных кабинетов». Причем с каждым разом пространственные границы таких изменений делаются все более глобальными, а хронологические пределы прогрессивно сокращаются (то есть сами изменения получают все более стремительный характер). А это означает, что для психологии рядового участника событий переживание перемен как катастрофы прогрессивно обостряется [7, с. 623].
К примеру, Ренессанс воспринимался людьми, переживавшими эту эпоху, прежде всего как время безграничного расширения всех возможностей. Книгопечатание расширило сферу науки, а изобретение офорта, приписываемое Дюреру, соединило понятия «рисунок» и «тираж». Уникальность и массовость противоречиво сочетались в культуре Ренессанса. С распространением часов чувство времени вошло в сознание человека и в идеологию эпохи. Печать, строительство дорог, усовершенствование сухопутных и морских средств связи изменило коммуникационную психологию человека [7, с. 625-627]. Однако «эта светлая картина существенно меняет свои краски, когда мы в нее ближе всматриваемся», утверждает Лотман. Ренессанс создал свой миф прогресса, который был воспринят Просвещением и надолго определил концепции ученых. Согласно этому мифу, все темное, фанатическое и кровавое было наследием средних веков. Именно они виноваты и в инквизиции, и в расовых преследованиях XV – XVI вв., и в процессах ведьм, и в кровавых религиозных войнах. Светлое же и гуманное Возрождение выступило борцом с этими чудовищами и передало эстафету Разума рационалистам и просветителям XVII - XVIII вв. Однако ряд фактов противоречит этой модели.
Развитие науки, техники, всех областей знания не уменьшало, а увеличивало иррациональную непредсказуемость жизни в целом. «Быстрая – на памяти двух-трех поколений, то есть в исторически ничтожный срок – перемена всей жизни, социальных, моральных, религиозных ее устоев и ценностных представлений рождала в массе населения чувство неуверенности, потери ориентировки, вызывала эмоции страха и ощущение приближающейся опасности. Только этим можно объяснить интересный для исследователя массовой психологии и все еще до конца не объясненный феномен истерического страха, который охватил Западную Европу с конца XV до середины XVII вв.» [7, с. 629]. Это и есть те исторические формы массовой психологии, в которые отливаются идеи времени и мимо которых не может пройти исследователь.
Страх был вызван потерей жизненной ориентации, но те, кто его испытывали, не понимали этого. Они искали конкретных виновников. Страх жаждал воплотиться. Прежде всего, возникла наукобоязнь. Рядовой обыватель видел в ученом члена тайного сообщества, имеющего доступ к особым знаниям. Другим источником опасности обыватель, выбитый из привычных норм жизни, полагал религиозные и национальные меньшинства. Так ненависть к еретикам делается в этот период особенностью массовой психологии. Тот, кто говорит, одевается, думает или молится иначе, чем все, вызывает страх. Этот страх вызвал волну псевдонаучных трактатов, причем эта волна захватывает и просвещенных гуманистов. Так Жан Боден явился автором не только «Республики», но и трактата, в котором теоретически обосновал необходимость жечь ведьм на кострах. Атмосфера массового психоза привела к упрощению судебной процедуры и отмене всех традиционных и действовавших в средние века норм защиты интересов обвиняемого. Практически были отменены ограничения на пытки. Вырванное самообвинение считалось доказательством вины [7, с. 632]. Ученые юристы обосновывали научными данными неприменимость к процессам ведьм обычной судебной процедуры, а подозрения считались достаточным основанием для пытки, ибо «слухи, писал просвещенный гуманист того времени Жан Боден, никогда не возникают на пустом месте».
Пик панических настроений приходится, по мнению исследователей, на 1575-1625 гг.: «Ухудшение экономического положения порождало имущественные тяжбы, зависть и злоба подсказывали обвинения в колдовстве, страх и подозрительность создавали атмосферу, при которой донос автоматически превращался в приговор, а каждый новый костер, с одной стороны, увеличивал атмосферу страха, а с другой способствовал искушению быстро обогатиться за счет очередной жертвы. Переплетение мотивов создавало «логику лавины»» [7, с. 631; См., также: 3, с. 358-375].
Основными жертвами массовой истерии сделались женщины. Лотман объясняет этот факт тем, что женщины в этот период – не количественно, а социально и культурно – были на положении меньшинства, поэтому для дезориентированной массы именно женщина, если она проявляла сколь-либо необычное поведение, становилась воплощением опасности. Пытаясь установить, кто именно подвергался наибольшей опасности Лотман приходит к выводу, что, наряду со старухами, подобной опасности подвергались и молодые девушки, чужие, больные, самые красивые и самые безобразные, самые бедные и самые богатые. Например, в списке казненных в 1629 году в Вюрцберге фигурируют «самая красивая женщина Вюрцберга» или «женщина, которая одевалась слишком шикарно, «самый толстый человек Вюрцберга», «лучший музыкант», «слепая девочка» [7, с. 633]. Исследователи объясняют это страхом перед крайностями, дестабилизирующими нарушениями средней нормы .
Исследователи отмечают парадоксальный факт, связанный с ролью книгопечатания в нагнетании атмосферы. Благодаря печатному станку создается настоящий «бум» литературы о ведьмах в масштабах совершенно невозможных в средние века. Пресловутый «Молот ведьм» был многократно переиздан в XVI веке и тираж этого кодекса инквизиции достиг 50 000 (то есть книга, предназначенная для внутреннего употребления, сделалась народным чтением). Огромными тиражами расходились соответствующие сочинения Лютера и Кальвина. К этому надо прибавить не поддающееся учету число народных книжек – массовой культуры того времени [7, с. 633; 6, с. 31]. «Анализ материалов процессов свидетельствует, что многие женщины, обвиняемые в колдовстве, в своих показаниях обнаруживают явное знакомство с печатной продукцией этого рода, что формирует их самообвинение. Можно с уверенностью сказать, что в разделенном на изолированные мирки средневековом обществе эпидемия страха перед ведьмами не получила бы такого панконтинентального распространения», заключает Лотман [7, с. 633-634]. Т. е. печать того времени не рассеивает слухи, а парадоксальным образом сливается с ними, стимулируя атмосферу страха. «Это можно сопоставит с тем, как в ХХ веке массовая культура коммерческого кино и телевидения не рассеивает, а культивирует мифы массового сознания» [7, с. 638].
Характерно, что, когда во второй половине XVII века произошла относительная стабилизация: установился новый тип экономических отношений, жизнь приобрела черты стабильности и атмосфера страха рассеялась, – произошло исключительно быстрое изменение психологического климата. Лотман объясняет этот феномен тем, что одна из особенностей поведения людей в атмосфере страха состоит в коренном изменении характера их логики. Поэтому, когда такая атмосфера рассеивается, то, что вчера еще представлялось возможным и естественным, делается невозможным и непонятным, происходит как бы «пробуждение» от глубокого и тяжкого сна [7, с. 634].
Исследуя работы историков описывающих в различные эпохи социопсихологию масс, охваченных страхом, Лотман отмечает, обнаруженную ими, самовоспроизводимость определенных форм общественного менталитета. Так, в кризисные моменты массовое сознание часто бывает охвачено «мифом о заговоре», «очень пластичным и одинаково пригодным для любых целей». Возникает представление о заговоре некоторой тайно сплоченной группы, члены которой, узнавая друг друга по тайным знакам, сами остаются неопознаваемыми. Облик этого «заговора» наделяется повторяющимися на протяжении веков чертами, которые, по мнению ученого, видимо воспроизводят глубоко архаичные модели тайных культов, ибо одна и та же схема многократно повторяется в самых различных исторических контекстах (в частности описания шабашей на процессах ведьм повторяют описанные Титом Ливием картины тайных вакханалий в Риме и собраний ранних христиан). «Представления о чужой сплоченности на фоне собственной дезориентированности вызывает чувство угрозы» [7, с. 632-635].
«Таким образом, пишет Лотман, мы можем заметить парадоксальную связь событий: быстрый, взрывообразный прогресс в области науки и техники перепахивает весь строй обыденной жизни и меняет не только социальную, но и психологическую структуру эпохи. Это влечет за собой разнообразные последствия, которые порождают типовые, исторически повторяющиеся конфликты». Во-первых, расширяются возможности организации форм общественной жизни, памяти и учета, возможности прогнозирования результатов, во-вторых, возможности индивидуальной творческой деятельности. Тенденции эти потенциально конфликтны и в конечных проявлениях могут породить, с одной стороны, стагнацию, с другой – дестабилизацию. В-третьих, быстрота смены привычных форм жизни дезориентируют массы населения. Привычное перестает быть эффективным, что порождает массовые ситуации стресса и страха и реанимирует глубоко архаичные модели сознания. На фоне научного прогресса может происходить психологический регресс, приводящий в потенциальных своих возможностях к неконтролируемым последствиям [7, с. 636].
Однако последствия, считает Лотман, не были бы столь катастрофичны, если бы речь шла только о техническом прогрессе: «изучение показывает, что великие научно-технические революции неизменно переплетаются с семиотическими революциями, решительно меняющими всю систему социокультурной семиотики», ибо окружающий человека вещественный мир, наполняющий его культурное пространство, имеет не только практическую, но и семиотическую функцию, и резкая перемена в мире вещей меняет отношение к привычным нормам семиотического освоения мира [7, с. 636]. В наибольшей мере семиотическая революция, по его мнению, проявилась в области языковой и коммуникативной (не случайно вехами великих научно-технических переворотов являются рубежи коммуникативной техники). Каждый из этих периодов отмечен коренной переменой в статусе языка, его места в обществе, престижа, природы референции и прагматики речи. «Средние века знали безусловно авторитетное Слово, произнесенное на сакральном языке и божественное по своей природе», оно могло быть непонятным, но исключало двусмысленность и не могло быть предметом игры. В отличии от слова в бытовом говорении оно было полностью изъято из-под власти человеческого произвола. Слово Ренессанса «демократизировалось», оно сделалось более понятным, но одновременно утратило авторитетность, потеряло доверие. Оно обросло сложной референцией, сделалось очевидным, что оно может получать разные значения в зависимости от намерений, его сцепления с жизнью часто подчинялись закону сокрытия, а не обнаружения смысла. В пошатнувшемся мире масса, теряющая веру в слово, отвечала на это с одной стороны культом косноязычия, а с другой, – прошедшему через все ереси и реформационные учения, стремлением вернуться к «простому» и авторитетному библейскому слову [7, с. 638].
Каждый резкий перелом в человеческой истории выпускает на волю новые силы. Однако, «парадокс состоим в том, что движение вперед может стимулировать регенерацию весьма архаичных культурных моделей и моделей сознания, порождать и научные блага, и эпидемии массового страха». Осознание и изучение действующих при этом социокультурных, психологических и семиотических механизмов становится, по мнению ученого, не только научной задачей [7, с. 638].
Ю. М. Лотман затрагивает проблемы массового сознания и его роли в человеческой истории и в статье «Исторические закономерности и структура текста», вошедшей в его монографию «Внутри мыслящих миров». Он обращается к проблеме массового сознания в историческом контексте, в связи с работами французских историографов (Ж. Ле Гоффа, Ж. Делюмо, М. Вовеля), отразившими интерес к жизни масс и анонимным массовым процессам, выходящим далеко за пределы привычных тем исторического исследования и обосновывает необходимость и возможность исследования того, что «новая история» именует «менталитетом», реконструкцию различных типов сознания в русле исторической семиотики культуры.
При рассмотрении исторического процесса, замечает он, можно наблюдать моменты, когда напряжение противонаправленных сил достигает наивысшей точки (точки бифуркации в смысле И. Пригожина). Эти моменты являются моментами революций или резких исторических сдвигов, когда поведение как отдельных людей, так и масс перестает быть предсказуемым. Выбор дальнейшего пути зависит как от комплекса случайных обстоятельств, так и от самосознания актантов. Не случайно в такие моменты слово, речь, пропаганда обретают особо важное значение [8, с. 350-351]. Так поведение отдельного человека реализуется в социуме по некоторым стереотипам, определяющим «нормальное», предсказуемое течение его поступков. Однако в моменты, когда историческое, социальное и психологическое напряжение достигает той высокой точки, когда для человека резко сдвигается его картина мира, он может резко изменить стереотип, как бы перескочить на другую орбиту поведения, совершенно непредсказуемую для него в «нормальных условиях». И если рассматривать в такой момент поведение толпы, то можно обнаружить определенную повторяемость в том, как многие единицы людей изменили свое поведение, выбрав совершенно непредсказуемую для них орбиту. Так люди штурмовавшие Бастилию были в массе добропорядочные буржуа среднего достатка и отцы семейств [8, с. 351].
Проанализированные примеры дают ценный материал для современных социокультурных исследований. Сегодня в большинстве экономически развитых странах вряд ли кто-то всерьез обсуждает возможность социальной революции. Доминирующие социальные группы предпочитают транслировать свои властные интенции посредством «мягких» семиотических механизмов, посредством «соблазна», а не прямой агрессии, подавления и запугивания. Этот процесс, блестяще проанализированный Р. Бартом в ряде его работ, является основной имплицитной функцией всех СМИ, даже тех, которые декларируют в качестве своего приоритета «чистую» развлекательность.
Практика «программирования» массового сознания и информационного управления поведением масс, часто не осознающих воздействующих на них сил, является весьма распространенным явлением в современном мире и осуществляется, как правило, через подконтрольные медиаструктуры. Заполнение досуга, развлечение, снятие напряжения и стресса (наряду с распространением информации) безусловно являются важными функциями медиакультуры, но ими дело не ограничивается. Важнейшей (и часто имплицитной) функцией массмедиа является стимулирование потребительского сознания у ее реципиента, с одновременным формированием у него пассивного, некритического типа восприятия. В ее сфере происходит активная эксплуатация эмоций и инстинктов сферы подсознания (чувство одиночества, страха, вины, агрессии, самосохранения) с опорой на иррациональные начала в коллективном сознании. Это создает тип личности, достаточно легко поддающийся манипулированию. Исследователи отмечают такие характеристики массового сознания как инертность, ограниченность, внушаемость, некритичность. Как правило, оно не может охватить процессы в развитии, противоречии, сложном взаимодействии.
По мнению Ж. Бодрийяра, современное массовое сознание ориентировано главным образом на искусственно создаваемые образы и стереотипы. Симулякр – (франц. Simulacra – подобие, видимость, симуляция) это пустая форма, муляж, эрзац действительности, имитация образа, символа, знака, за которой не стоит никакой обозначаемой действительности. Если образы, знаки, символы обязательно отсылали реципиента к той или иной реальности (духовной, материальной, психической), то симулякр не отсылает ни к чему кроме самого себя, но при этом имитирует (разыгрывает, передразнивает) ситуацию трансляции смысла. Бодрийяр утверждает, что современность вступила в эру тотальной симуляции. Современное состояние западной цивилизации характеризуется разрастанием искусственных образований и механизмов – симулякров настоящего человеческого бытия. Согласно Бодрийяру, знак (образ) исторически постепенно превращался в симулякр. От функции оптимального отображения реальности он начал отходить в направлении ее деформации и маскировки, затем через маскировку отсутствия реальности к констатации полной непричастности к ней, формированию гиперреальности. Современная цивилизация «в массовом количестве вырабатывает самодостаточные, независимые от трансцендентных образцов симулякры и все больше формирует из них жизненную среду современного человека» [4, с. 8-9]. Сегодня сама реальность гипперреалистична [2, с. 151].
Последнее время все больше говорят о возрождении мифотворчества. Однако само слово «возрождение» едва ли уместно в данном случае. Культурная атмосфера нашего времени действительно в значительной степени характеризуется тем, что расшатываются традиционные для последних веков рационалистические структуры мышления, возрастает иррациональная составляющая образа мира. Причиной этому могут быть как разочарование в способности науки и рационального мышления объяснить мир, так и реальная необходимость дополнить рациональное знание другими видами познания. Возвращение мифа объясняется не только необходимостью противодействия ставшему узким позитивистскому истолкованию мира, но и потребностью «старым» способом обобщить новый социальный опыт [9, с. 161-162].
Новое мифотворчество интересно тем, что создаются мифы нового типа, со специализированными задачами и прагматичными целями. Однако невозможно искусственно создать подлинный миф. Подобные культурные феномены не являются искусственно создаваемыми, их невозможно направлять, изобретать или временно подавлять, они представляют собой спонтанные проявления коллективного творчества. Современные мифы – это, в лучшем случае, искусные подделки. Чтобы отличать современное мифотворчество от мифов архаики даже был придуман специальный термин «миф-2». Хотя сегодня мы и не можем пережить и сотой доли того ужаса, восторга и экстаза, которые испытывали древние от своих мифов, но этого и не требуется, ибо у современного мифа несколько другая функция. Главное, что миф никогда не подвергается сомнению, не требует проверки, он просто принимается, так как опирается на определенный запрос, определенное ожидание. Как форма массового сознания он лежит вне интеллекта и не требует интеллектуального оправдания. Миф по определению рассчитан на иррациональное целостное восприятие сообщения, а не на его рациональный анализ.
На вопрос «Что такое миф сегодня?» Ролан Барт отвечал: «Миф – это слово» [1, с. 233]. Утверждая, что «миф представляет собой коммуникативную систему, некоторое сообщение» он подчеркивает, что «определяющим для мифа является не предмет сообщения, а способ, которым оно высказывается». Оно может быть не обязательно устным, но и оформляться в виде письма или изображения; носителем мифического слова способно служить все – фотография, кино, репортаж, спорт, спектакли, реклама [1, с. 234]. Для мифа они лишь сырье. Мифическое слово создается из материала, уже обработанного с целью определенной коммуникации, представляя собой, таким образом, вторичную семиологическую систему. Барт считал, что современный миф дискретен. Он высказывается не в больших повествовательных формах, а лишь в виде «дискурсов». Однако, исследуя десятки «частных мифов», складывая их в картину массового сознания современной цивилизации, ученый делает вывод, что современные мифы порождаются единым типом мышления, в них проявляется единый структурный принцип. «Миф ничего не скрывает и ничего не демонстрирует – он деформирует; … его задача – «протащить» некую понятийную интенцию» [1, с. 255].
Сегодня практически все направления и формы массовой культуры являются пространством нового мифотворчества. Мифы массовой культуры, как и всякие другие, в образной форме выражают, хранят и проповедуют определенную жизненную философию, общую систему ценностей, которые принимаются как исходные истины, без обоснования, проверки, ибо отвечают каким-то внутренним, скрытым потребностям или комплексам. Но в отличие от архаичного современный миф перестал быть способом объяснения мира, он не предназначен для того, чтобы приобщить человека к чувству вечности, помочь ему выйти за пределы своей временной и пространственной ограниченности, ощутить себя частью космоса. Напротив он делает человека чрезвычайно уязвимым в плане возможности подмены реальностей, открытым для манипуляций. Это сложные социокультурные конструкции, эксплуатирующие определенные архетипы с целью их направленного воздействия на массовое сознание и подсознание. Мифологизация массового сознания является не просто процессом распространения или усвоения мифа, а самой перестройкой сознания в сторону мифологического способа восприятия и мышления. Мифы массовой культуры в образно-художественной форме транслируют господствующее социально-политическое содержание. Так, массовая культура уже много лет варьирует, по сути, несколько основных мифов, в которых в адаптированном для массового сознания виде отражены главные ценности современного общества и обозначены пути их достижения [9, с. 172]. Прежде всего это так называемый «миф успеха», утверждающий, что в современном обществе все люди, независимо от происхождения, имеют равные шансы на успех. С целью убеждения в этом создаются романтизированные биографии известных людей, из числа self-made. К этой же группе принадлежат различные варианты «мифа Золушки», где бедная, но честная, скромная, обаятельная и трудолюбивая девушка добивается успеха (делает карьеру, удачно выходит замуж). Вариацией этой темы является «миф простого парня». Если добродетель заменяется силой бицепсов, тогда появляются истории о героях, сражающихся с силами зла в глобальном масштабе. Такие истории часто полны сцен насилия, но предполагают также обязательный happy end. При самом напряженном действии герой всегда успевает в самый последний момент спастись, а заодно спасти все человечество (даже если для этого требуется притянуть все нити сюжета, пренебрегая логикой и здравым смыслом).
Но было бы ошибкой считать подобную продукцию массовой культуры примитивной подделкой. Творцы ее мифов используют тонкое знание человеческой психологии, адресно эксплуатируют архетипы коллективного подсознания; они знают своего потребителя и честно работают на него. Массовая культура действительно использует определенные базовые коллективные образы, но они не произвольны, а всегда связаны с актуализацией социокультурных архетипов. Ее базовые схемы представляют собой своего рода абстрактные логические матрицы, которые настолько впечатались в психические структуры человека, будучи следом бессчетно повторяемых ситуаций в коллективной жизни человечества, что запускают у зрителя механизм личного сопереживания и сопричастия происходящему почти автоматически. Как особый художественный язык миф активно использует символику, имеющую опору в глубинах подсознания [9, с. 175].
Следует добавить, что современный миф является крайне идеологизированной формой массового сознания. Безусловно, всякая идеология использует мифы, и сама эффективность идеологии есть отражение органичности лежащих в ее основе мифологем. Но специфика современной идеологии состоит в том, что она может представить в качестве ценности все что угодно, ибо в игру вступает внутренняя логика развития потребительского общества. Таким образом, современную мифологию можно определить как совокупность мифов, которые намеренно создаются массовой культурой вокруг реальной жизни общества, и являются своего рода преломляющим устройством, тенденциозно трансформирующими эту жизнь под нужды заказчика, одновременно трансформируя сам способ видения и понимания действительности. Для людей, не желающих брать на себя бремя усилий по выстраиванию собственного образа мира, существование подобной конструкции является бесспорным удобством. Поэтому подавляющее большинство легко и без принуждения вписывается в поле излучения современного мифа особенно если его содержание представлено наглядно-образно, эмоционально воспринимается и производит впечатление чего-то более глубокого и значительного.
Библиография
1. Барт Р. Мифологии. М., 2004.
2. Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М., 2000.
3. Гуревич А. Я. Средневековый мир: Культура безмолвствующего большинства. М., 1990.
4. Зенкин. С. Жан Бодрийяр: Время симулякров // Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М., 2000.
5. Лотман Ю. М. Избранные статьи в 3-х томах. Таллинн. 1993. Т. 1.
6. Лотман Ю. М. Об оде, выбранной из Иова Ломоносова // Избранные статьи в 3-х томах. Таллинн, 1993. Т. 2.
7. Лотман Ю. М. Технический прогресс как культурологическая проблема // Семиосфера. Спб., 2004.
8. Лотман Ю.М. Исторические закономерности и структура текста // Семиосфера. Спб.,. 2004.
9. Массовая культура и массовое искусство. «За» и «против». М., 2003.
