К вопросу об исторических особенностях демократического развития Российского государства

Говоря терминологией формационного подхода, Российское государство начинает свою историю с феодальной формации. Аналогичный период на Западе привел к появлению в рамках Аквината довольно логичной, даже с современной точки зрения, методологии анализа государства, выделяющей такие его элементы как сущность, организацию и деятельность. Кроме того, в аспектах политической практики на Западе формируется относительно четкое разделение на духовную власть в лице Папы и кардиналов и светскую власть, представленную королем и его администрацией, что, по мнению многих историков [37, с. 37], явилось прообразом будущего принципа разделения властей. Сюда же следует добавить возникновение протестантской этики с присущим индивидуализмом и принципиально иным восприятием государства как сугубо мирского явления, лишенного какой-либо сакральной атрибутики [43, с. 127]. Наконец, именно в Средние века появляется представление о рациональном типе государственной бюрократии, создаваемой королем в период абсолютной монархии для упрочения своей власти. В конечном счете, все это и явилось предтечей будущего либерализма, с присущими ему утилитарными представлениями о государстве [30, с. 12–15].

В России же анализируемый период истории характеризуется принципиально иными теоретическими построениями и политической практикой (за исключением тенденции к рационализации бюрократии, необходимость которой осознавалась еще Иваном IV, и в полной мере воплотила себя в эпоху петровских реформ). Колонизационный характер возникновения Российского государства [20, с. 19–20] и близость к Восточной цивилизации привели к этатизму и сакрализации государственной власти, что, как представляется, имело два последствия.

С одной стороны, происходит становление «тяглового государства», в котором субъектом права является не индивид, а социальная группа (сословие), и право понимается не как мера свободы, а как обязательство, налагаемое со стороны государства, что в дальнейшем приводит к становлению таких ценностей, как коллективизм и патернализм. Кроме того, в отличие от Западной Европы, где протестантизм довершает, начатое еще в античности, разделение на онтологию и гносеологию, этику и эстетику, мораль и право, в России этого разделения не происходит. Политическое и правовое сознание продолжает характеризоваться этическим максимализмом, имеющим в своей итоговой сущности религиозные черты даже в тех направлениях философской мысли, которые официально порвали с религией [16, с. 125–126]. Уважительного отношения к правовой институционализации государственной власти, в рамках этой ценностной парадигмы принципиально не могло возникнуть. Напротив, логическим продолжением этического максимализма, в аспектах его соотношения с реальной действительностью, является эсхатологическое восприятие государства и его политических целей, направленных на построение «безупречного социума [43, с. 187].

С другой стороны, этический максимализм отнюдь не означает достижения ценностного единства вокруг этой идеи. Напротив, ее довлеющий характер не мог не вызвать протестной реакции со стороны определенной части российского общества. Однако протест этот также имел скорее религиозно-этическую природу, что не привело к возникновению политической оппозиции. По словам Н. Н. Алексеева, «противостояние «государственной неправде» всегда имело в России этическую, а не политическую и тем более не правовую составляющую» [1, с. 226]. Сказанное отнюдь не означает отсутствие внутренней остроты и напряженности этого противостояния. Так, по мнению А. Ю. Калинина, развивающим в данном отношении мысль Н. Н. Алексеева, «ощущение «государственной неправды» выкристаллизовалось в истории России в две идеи, условно называемые идеями «нравственного» и «волевого» противостояния государству. Историческая эволюция первой идеи связана с такими историческими явлениями, как нестяжательство, раскол, русская литература, диссидентское движение; историческая эволюция второй — казацкая вольница, анархизм и большевизм» [16, с. 137]. Соглашаясь с вышесказанным, следует отметить, что характер всех этих идей, несмотря на всю разность их внутренних установок, также отличается своей бескомпромиссностью. В истории России они так и не смогли перерасти в нормальную политическую оппозицию, что привело к отсутствию нормальной, конструктивной конкуренции в борьбе за государственную власть. Напротив, бунтарский характер большинства этих течений вызывал ответную реакцию со стороны государственной власти, что все глубже загоняло ценностные разногласия внутрь общественного сознания.

Такова обобщающая характеристика средневекового политико-правового сознания российского общества, характеризующегося скорее антагонизмом к либеральным ценностям, нежели составляющей для них хоть какую-нибудь благоприятную почву. Сказанное в полной мере согласуется и с экономическими аспектами, образующими на Западе основу большинства изменений Нового времени, тогда как экономических предпосылок формирования буржуазного государства ни в XVIII, ни в начале XIX столетия в России не было [34, с. 12–13].

В силу вышесказанного либеральные идеи в России появляются ни как продукт собственного эволюционного развития общества, а как продукт заимствований «модных западных установлений» [29, с. 14–15] со стороны просвещенной монархии. Говорить о возникновении данной идеи в России, можно лишь начиная со второй половины XVIII века, так как, начиная именно с этого времени, можно констатировать симпатию к либеральным ценностям определённой части общества [3, с. 12–14; 5, с. 23–26].

Среди российских представительных институтов второй половины XVIII в. можно выделить три наиболее важные категории: органы местного управления (городов и посадов), институты сословного управления (прежде всего дворянского) и выборы депутатов законосовещательных ассамблей, среди которых наиболее заметной стала Уложенная комиссия 1767 г. [13, с. 27–32]. Однако в целом, в XVIII в. выборное представительство в России являлись далеко не самым важным элементом государственного управления. Во всех трех областях российского государственного строительства второй половины XVIII века, в которых мы находим присутствие выборного начала, оно было направлено вовсе не на формирование демократических традиций в обществе. Напротив, его основным назначением являлась консолидация общества вокруг монарха [23, с. 34–37; 29, с. 230–234]. Одной из причин появления учреждений, формируемых на выборной основе, было влияние традиций отечественного самодержавия, когда подданные (точнее, определенные категории подданных) могли быть «приглашены» самодержцем для совещания по важным вопросам. Другим фактором стало желание реализации в России некоторых идей философии Просвещения (существенно измененных и адаптированных к российским условиям). При этом, на всём протяжении второй половины XVIII в., речь может идти о попытках создания условий для укоренения простейших форм политического участия дворян и городского населения, но не как о воплощении принципов и идей парламентской демократии [27, с. 18–20].

Занимаясь историей либерализма в России необходимо учесть, что выборные структуры, созданные в России в XVIII в., отличались рядом качеств, свидетельствующих об их сравнительно небольшой значимости. В России отсутствовали общенациональные представительные органы, способные если не ограничивать права самодержавной власти, то, по крайней мере, вести с ней диалог. С дугой стороны, следует осознавать объективный характер причин этого отсутствия. Эти причины связаны не столько с реакционным настроением отдельных политических сил, сколько с тягловым характером российского государства и внеэкономическим характером сословной структуры российского общества, что, в свою очередь, было обусловлено геополитическими факторами. В этой связи необходимо согласиться с представителями государственной (позже юридической) школы [33, с. 23–28; 32, с. 36–42; 35, с. 104–153; 41, с. 337–420], что история России есть процесс последовательного раскрепощения дворянского, мещанского и крестьянского сословий. Вторая половина XVIII века является первым шагом в этом раскрепощении. «Учреждения для управления губерний» (1775) и «Жалованные грамоты дворянству и городам» (1785) оформили его, юридически закрепив право за дворянским и городским сословием на самоуправление [14, с. 67].

Дворянское самоуправление представляло собой авторитетный и влиятельный (на местном уровне) инструмент государственного управления. Но дворянство составляло ничтожный процент населения России, при этом, российское дворянство не стало и объективно не могло стать выразителем широких масс населения (неким отечественным аналогом «третьего сословия») [24, с. 134–135].

Городское же самоуправление конца XVIII столетия трудно назвать влиятельным институтом. Выборы в городские думы были привилегией отдельных сословий и носили во многом формальный характер. Главной же причиной плохой работы городского самоуправления являлось не столько его плохое правовое оформление, сколько отсутствие должного уровня правовой и политической культуры у мещанского сословия, которое в отличие от дворян, не имело должного опыта в государственном управлении [38, с. 18–19].

В то же время сословные учреждения, созданные во второй половине XVIII века, были первыми, действительно работающими институтами самоуправления в истории России. Многие из них просуществовали вплоть до 1917 г. и именно благодаря этому стало возможно создание всесословного самоуправления в ходе земской (1864) и городской (1870) [14, с. 68].

Анализируя первую половину XIX века (царствование Александра I и Николая I), следует констатировать, что в целом данный период не оказал сколь-либо серьезного влияния на развитие либеральных идей в России. Связано это, прежде всего, с личными качествами указанных императоров: второстепенностью вопросов внутренней политики для Александра I и реакционными взглядами Николая I, а также с рядом тупиковых сословных противоречий, делающих отмену крепостного права крайне затруднительным [51, с. 287–288].

Ставя вопрос о новых аспектах теоретического и практического освоения либеральных идей в период царствования Александра Ι, представляется возможным ответить на него следующим образом: 1) политические права, а именно, ограничение царской власти, какой-либо представительной формой, здесь осознаются дворянским сословием, безусловно, на более качественно высоком уровне, хотя и по-прежнему не имеют первостепенного значения; 2) по сравнению с екатерининской эпохой четко осознаётся необходимость принципа разделения властей не только на местном, но и на верховном уровне власти; 3) значительно вырос уровень правового сознания дворянского сословия, что выражает себя в требованиях правовых (конституционных) гарантий своих политических прав, как средства защиты от произвола со стороны верховной власти; 4) впервые появляется четкое разграничение между законом и подзаконным актом (указом); 5) появляются попытки чёткого регламентирования законотворческой деятельности со стороны государственных органов; 6) возрастает, по сравнению с петровским и, особенно, екатерининским временем, роль и политическое значение Сената, которой, хотя условно, но все же выполняет и представительные функции; 7) возникает Государственный Совет — представительный орган с законосовещательными полномочиями; 8) кроме того, появляются попытки, причём от части реализованные, поставить под контроль исполнительно-распорядительную власть со стороны выше указанных «представительных» органов. Однако в целом, в период царствования Александра Ι имела место скорее «теоретическая игра в парламентаризм» [29, с. 198], нежели его практическое воплощение.

Существенное место в развитии идей либеральной демократии принято отводить декабристскому движению [26]. По нашему мнению, идеологию и характер деятельности декабристов следует определить как политический радикализм, довольно далёкий от либерализма в целом и парламентской демократии в частности. Следует констатировать большую популярность в среде декабристов передовых, для того времени, западных политических идей, в том числе и идей, связанных с конституционным устройством и парламентаризмом. Однако отнюдь не эти идеи явились идеологическим источником движения декабристов. Восстание декабристов и вся его идейная основа — это «этический бунт» высшей образованной части дворянского сословия, не имеющий ничего общего ни с западными буржуазными революциями, ни с российским политическим радикализмом конца ΧΙΧ — начала ΧΧ века. Сам факт возникновения движения декабристов, его социальный состав (дворянство), способ реализации (восстание) говорит скорее не о кризисе самодержавия (или феодальной формации), как это пыталась изобразить советская историография, а об этической несовместимости идей западного гуманизма с российской реальностью [15, с. 187].

Говоря о периоде царствования Николая Ι, мы всё же склонны считать мнение советской и, от части, современной историографии о «выпадении периода Николая Ι из общего хода либерального развития» [28, с. 35–37] несколько преувеличенным. В анализируемый период имело место если не развитие, то «упрочнение» либеральных ценностей, заложенных при Екатерине ΙΙ. Реакционный характер политических взглядов Николая Ι и его окружения нельзя исключительно связывать с такими субъективными факторами как восстание декабристов и характер самого Императора. Были на то и объективные причины, а именно, сословная структура и её экономическая основа. Всё это создавало объективные препятствия к отмене крепостного права, которое, в свою очередь, следует рассматривать как главный камень преткновения на пути становления либерализма и парламентской демократии в анализируемый период. Главная же трудность в отмене крепостного права — экономическая, невозможность освобождения крестьян без земли и, с другой стороны, невозможность освобождения их с землёй без ущемления уже признаваемых гражданских прав дворянства [12, с. 137–142; 21, с. 32–33].

Одним из самых плодотворных периодов в истории либерализма в России является период царствования Александра ΙΙ. Значимость этого периода состоит в том, что здесь был найден компромиссный вариант в создании всесословного представительства, преодолевающий главную проблему на пути становления либерализма в России, проблему сословной разобщенности. Этим компромиссным вариантом являлось создание земских и городских представительных учреждений. Сами земские собрания и городские думы, безусловно, нельзя считать парламентскими учреждениями по причине отсутствия у них сколь-либо значимых правотворческих и контрольных полномочий, это были хозяйственные, а не политические учреждения. Однако эти учреждения выполняли представительные функции, были всесословными, и при этом эффективно работали. Мы считаем, что именно эффективность работы является самым главным критерием, оправдывающим и делающим необходимым существование любого органа, в том числе и парламента. После «Учреждений для управления губерний» (1775) и «Жалованных грамот дворянству и городам» (1785), земская (1864) и городская (1870) реформы Александра II, с практической точки зрения оказалась вторым удачным шагом в построении представительной демократии. Следует, однако, иметь в виду, что земство, хотя и было формально всесословным, имело существенные цензовые ограничения городского и особенно крестьянского сословия в пользу дворянского. Причём доминирование дворян в земских учреждениях являлось их существенной чертой, и при равном сословном представительстве работа земских учреждению вряд ли была бы столь эффективной. Доминирующие дворянское сословие с его опытом государственного управления и в целом с высоким уровнем культуры и материальной обеспеченности, являлось в земских учреждениях своего рода «учителем», «образцом для подражания» со стороны менее опытных в политическом и административном отношении сословий [22, с. 12–13]. Вторая половина ΧIΧ века наглядно свидетельствует, что земское движение постепенно и осознанно эволюционировало к созданию всероссийского земского представительного органа, который со временем мог бы стать парламентом [29, с. 235–237]. Причём эволюция эта была обусловлена именно практической работой самих земств, а не увлечением радикальными идеями, для реализации которых (как покажет уже начало ΧΧ века) у российского общества не было ни опыта, ни должного уровня политической культуры. История, как известно, не имеет сослагательного наклонения, но, на наш взгляд, именно создание всероссийского земского представительного органа было бы наиболее правильным ходом в истории становления либерализма в России. К сожалению, этот шанс российской истории был упущен.

В этом контексте, учреждение в 1905 г. Государственной Думы и реформа Государственного Совета (превращающая его по сути дела в верхнюю палату парламента) следует рассматривать как вынужденную и, во многом не адекватную, меру со стороны царского правительства [50, с. 237].

В XIX веке в результате быстрого развития культуры в России сложился довольно значительный слой интеллигенции. Она тяготела к функциям лидерства и управления. Однако государственный аппарат Российской Империи являлся замкнутой кастой и не допускал влияния интеллигенции на управление страной. По причине довольно резкой поляризованности политического сознания (бескомпромиссное деление на «прислужников» и «бунтовщиков»), неудачного стечения внешних (поражение в Русско-Японской войне) и внутренних («кровавое воскресенье») политических обстоятельств интеллигенция сумела делегитимизировать в широких слоях населения существовавшую в государстве политико-экономическую систему.

Однако популярные в образованных слоях идеи установления парламентской демократии при всеобщем, равном и прямом избирательном праве, которые тогда не были реализованы даже на Западе, совершенно не соответствовали уровню развития страны. Крестьянство (и значительная часть вышедших из него рабочих) в силу ряда причин сохраняло менталитет, свойственный традиционному обществу. Менталитет этот отличался мифологизированностью сознания, культом силы, представлением об одновариантности мира и общества и вытекающим из этого непризнанием принципов индивидуализма, правового регулирования отношений между людьми, личной свободы. Все это было несовместимо с цивилизационным обществом, которое постепенно складывалось в России, подразумевая скорее наличие сильной авторитарной власти, которую интеллигенция всемерно дискредитировала [40, с. 35].

Учреждение Государственной Думы следует рассматривать, в этой связи, как попытку разрешения выше означенной кризисной ситуации.

С нашей точки зрения, в истории работы Государственной Думы можно выделить два довольно своеобразных периода. Формирование и эффективность работы Первой и Второй Думы, на наш взгляд, принципиально отличается от Третьей и Четвёртой. Причина различий в различном избирательном законодательстве, применяемом при формировании этих учреждений. Избирательное законодательство, применяемое при формировании Первой и Второй Думы, было слишком либеральным, и из-за громадной разницы между сословиями эти Думы не могли сколь-либо эффективно работать. По словам В. В. Леонтовича, «своей главной целью они видели не проведение реформ, а в выражении недовольства существующему строю в лице Царя и Правительства» [29, с. 240].

На наш взгляд, изменение избирательного закона в смысле сужения избирательного права, представляло собой возврат к идее парламента, основанного главным образом на земстве, иными словами, к господствующей идее шестидесятых и восьмидесятых годов, которая и позже оставалась широко распространенной. Такая оценка была вполне правильной, хотя возврат к первоначальной концепции был связан скорее с политическими осложнениями, а с не воплощением обдуманной теории.

Анализируя данную ситуацию, В. В. Леонтович отмечает следующее: «Демократические тенденции сильно укрепились по сравнению с 60-ми и даже 80-ми годами, и теперь было небезопасно игнорировать их, даже если положение вынуждало к этому. И всё же, было естественно и правильно, что именно традиционная концепция народного представительства одержала верх после того, как пришлось прибегнуть к изменению избирательного закона от 11 декабря 1905 г., предоставлявшего решающее влияние на результаты выборов как крестьянству, так и интеллигенции, и приведшего к тому составу Думы, который делал невозможным осуществление конституционного строя, созданного на Основных Законах. В России господствовало убеждение, что только земство может быть той исторической почвой, на которой возможно построить будущий российский конституционный строй. Земская среда представлялась единственным общественным слоем, который в состоянии поддерживать конституционный строй, просто потому, что одна только эта среда достаточно созрела для того, чтобы понимать значение и смысл заданий государственной власти. По мере того, как все более частыми становились революционные эксцессы, в земской среде все яснее проявлялся вполне естественный сдвиг симпатии слева направо, тем более, что многие события ясно показывали, что революция грозит не только отдельным лицам, но и самим органам земского самоуправления. Такая эволюция настроений земской среды проявилась при земских выборах в 1906 и 1907 гг. Многие депутаты земских собраний и члены земских учреждений не были переизбраны, а на их место избраны были консервативные элементы. После этих выборов совершенно ясно обозначилась пропасть между настроением земства и настроением радикальной оппозиционной общественности, которая имела полный перевес в обеих первых Государственных Думах. И вместе с тем стало ясно, что в земской среде на самом деле преобладают элементы, готовые к сотрудничеству с правительством и желающие его поддержать» [29, с. 242].

Мы считаем, что представительство в Третьей и Четвертой Государственной Думе адекватно отражало способность того российского общества к восприятию либеральной идеи. В этой связи основным камнем преткновения развития либерализма в России в начале ΧΧ века видится не столько в наличии самодержавия и отсутствии равного избирательного права, сколько в крайне низком уровне массового политического и правового сознания российского общества.

Определённый интерес в изучении истории парламентской демократии в России представляет также и Государственный Совет, который после создания Государственной Думы оказался верхней законодательной палатой. После создания Государственной Думы правительство сочло, что при чисто бюрократическом составе Совет не сможет удовлетворительно взаимодействовать с народным представительством. Поэтому было решено пополнить его выборными членами. При этом считалось, что верхняя палата должна служить консервативным противовесом Государственной Думе. Было решено включить в него представителей от имущих классов, по материальным причинам заинтересованных в сохранении порядка и существовавшего распределения собственности. Иными словами, правительство стремилось сделать Совет независимым и авторитетным представительством высших слоев населения [6, с. 17–18; 36, с. 23–24].

Верхняя палата получила равные права с нижней. Совет стал включать 196 членов: 98 по назначению и столько же по выборам. Однако, занявшая в реформированном Государственном Совете преобладающее положение его назначаемая часть оказалась в более зависимом положении от правительства, чем до реформы 1906 г. В результате Государственный Совет де-факто оказался не столько частью народного представительства (хотя бы и имущих классов), сколько «советом чиновников, постановляющим свои заключения по указаниям высшего начальства» [44, с. 34].

Следует согласиться с общепринятым мнением, что верхняя палата оказалась одним из основных орудий консервативных правительственных кругов в их попытках замедлить требуемые обществом преобразования. По этой причине реформированный Государственный Совет (в отличие от дореформенного) не пользовался авторитетом в общественном мнении. Деятельность палаты одобряли лишь занимающие в обществе маргинальное положение консервативные круги, видевшие в ней оплот традиционного государства и средство борьбы против либеральных преобразований. Совет оказался удобной мишенью в пропаганде антиправительственных сил, утверждавших невозможность обновления страны при сохранении существовавшего режима, и тем самым невольно вносил свой вклад в распространение революционных настроений и охват ими общественной и даже военно-бюрократической элиты.

В целом дореволюционный период в истории парламентской демократии довольно четко обозначает основные отличительные черты воплощения ее положений в условиях российской действительности. К этим чертам следует отнести: 1) ведущую роль главы государства и его близкого приближения в осуществлении парламентской реформы; 2) склонность парламента к политической конфликтности, что, в свою очередь, препятствовало организации формирования парламента на основе относительно равного избирательного права; 3) наличие возможности у главы государства довольно резко менять избирательное законодательство (хотя, как было отмечено, это являлось вынужденной и вполне адекватной мерой); 4) неопределённость политического статуса верхней палаты парламента, её практическая не способность ни к законодательной ни к контрольной деятельности.

В целом же дореволюционный опыт построения либеральной демократии позволяет констатировать существенные проблемы с воплощением принципа разделения властей. Законодательная власть и глава государства де-факто, возглавляющий исполнительную ветвь, либо занимают враждебную позицию по отношению друг к другу, либо, как способ преодоления этой враждебности, глава государства, злоупотребляя своим административным ресурсом, устанавливает авторитарную опеку над парламентом, манипулируя избирательным законодательством. В свою очередь все это приводит к рассогласованию представительной и законодательной функции парламента. Парламент, сформированный на условиях относительно равного избирательного права и адекватно в этом отношении выполняющий свою представительную функцию, оказывается не способным к продуктивной законодательной деятельности, и, наоборот, парламент, сформированный на основе различных цензовых манипуляций, законодательно работает более продуктивно, но от этого страдают его представительные функции. В истории дореволюционной России возобладал именно последний тип отношения главы государства к парламенту. Возобладал, как представляется, вынужденно и вполне оправданно, но самой сути дела это не изменяет, и характеризует отношения главы государства к парламенту скорее как к обычному административно-управленческому органу, нежели как к самостоятельному политическому институту. Необходимость правовой институционализации государства, Царем так и не осознавалась, а право рассматривается как всего лишь средство административного управления, что само по себе является весьма далеким от концепции правового государства, составляющей на раду с принципом разделения властей основу либеральной демократии.

В этой связи мы, отнюдь, не склонны идеализировать дореволюционный опыт построения либеральной демократии, что, впрочем, не исключает его большой исторической важности. Ниже мы увидим, что по прошествии почти столетия все эти проблемы предстанут и перед современной политической историей России. Однако прежде чем перейти к рассмотрению этих аналогий обратимся к советскому периоду нашей истории.

Социалистическую концепцию демократии генетически принято связывать с марксизмом. Это верно, но следует иметь в виду, что марксизм в том виде, в котором он был воспринят РКП(б) на момент 1917 г., отнюдь не может считаться классическим и представляет значительную адаптацию к архетипу массового сознания российского общества [4, с. 147]. Сказанное, впрочем, не исключает потенциально заложенных в классическом марксизме возможностей к этой адаптации, а именно, эсхатологизма, связанного с неминуемым наступлением коммунистической формации, определенного оттенка анархизма, связанного с отмиранием государства, наконец, идеи материального равенства, противопоставляемому здесь равенству формальному. Все это являлось весьма близким массовым представлениям крестьянства, которые удачно были названы В. Г. Плехановым «мелкобуржуазным анархизмом» [46, с. 12].

В этом плане идеи социалистической демократии гораздо созвучней архетипу массового политического сознания российского общества по сравнению с либеральной концепцией. Поэтому успех марксизма в России далеко не был только «желаемым положением дел для советской историографии» [19, с. 17–21].

В этой связи довольно познавательна сама история советского строительства, очищенная от разного рода идеологических притязаний как советского прошлого, так и «либерального» настоящего. Советская историография всячески пыталась показать органичную взаимосвязь Советов и Партии большевиков уже в ходе революции 1905 г. [42, с. 121]. Это является не верным, до «Апрельских тезисов» В. И. Ленина (1917), РКП(б) не обращала на Советы сколь-либо значимого внимания. При этом сами Советы находились в большей степени под влиянием эсеров и меньшевиков. Следует также отметить, что в первое время, приблизительно до конца марта 1917 г., Советы в целом поддерживали Временное правительство [18, с. 407], и в этом плане они мало отличались от других стихийно возникших в этот момент истории общественных органов (фабзавкомы, солдатские и флотские комитеты и др.). Все эти органы возникли стихийно, по причине развала государственной инфраструктуры, неспособности государства выполнять элементарные управленческие функции в сфере обеспечения общественного порядка, распределения продовольствия, коммунальных услуг и т. д. [14, с. 125]. Не будет лишним также напомнить, что Советы в этот период не были едиными органами, их объединение произойдет только в ноябре 1918 г., тогда как в этот период они были представлены относительно разрозненными Советами рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Все эти факторы отнюдь не способствовали возвышению системы Советов, превращению ее в «институциональный оплот» будущей власти. Однако по сравнению со всеми другими стихийно возникшими общественными органами Советы, как представляется, имели два довольно важных преимущества.

Если большинство других органов, несмотря на коллегиальный режим своей работы, выполняли главным образом исполнительно-распорядительные функции, то Советы выполняли и соединяли в своей деятельности как правотворческие, так и административные, так и судебные функции. В этом плане они, как ни странно, действительно походили на Парижскую Коммуну, являясь в марксистском понимании «работающей корпорацией в одно и то же время законодательствующей и исполняющей законы» [2, с. 35].

С другой стороны, и это представляется нам более важным, Советы по самой своей генетике были довольно близки массовому сознанию российского общества. С. Г. Кара-Мурза [18, с. 408] правильно отмечает органическое сходство Советов с крестьянскими сходами, исконной, хотя и не признаваемой официально государством, формой местного деревенского самоуправления. В условиях, когда подавляющее большинство населения имело крестьянский менталитет, воспроизведение этой формы общинной демократии, на фоне развала государства, являлось вполне естественным и логичным способом поддержания жизнеспособности социума. По мнению А. Ю. Калинина, именно эти два фактора «предопределили ставку В. И. Ленина на Советы как на средство предстоящей политической борьбы за государственную власть, так и на использование их в качестве институциональной основы будущего социалистического государства» [14, с. 127].

Повторимся, происходит это только в апреле 1917 г., сразу же после возвращения В. И. Ленина из вынужденной эмиграции, и лозунг «Вся власть Советам» впервые появляется в «Апрельских тезисах». С этого момента РКП(б) усиливает идеологическую работу в Советах, успех которой приводит к значительному вытеснению из этих органов меньшевиков и эсеров. История подтвердила правильность выбранной тактики, во многом предопределившей успех в политической борьбе и последующее удержание власти большевиками. В этой связи так называемый период «триумфального шествия Советской власти» представляется как гармоническое сочетание идеологических установок с предлагаемой в будущем организационной формой государства [14, с. 129].

В самые первые годы советской власти Советы действительно являлись реально властвующими органами, однако после установления относительно мирной жизни ситуация существенно изменяется. При всей своей органической схожести с массовым политическим сознанием аграрной России, Советы являлись довольно примитивными органами патриархального общества, с его общинным менталитетом и не уважением к индивидуальному мнению. Иными словами, то, что было приемлемо на уровне сельского самоуправления и было полезным в период «разгула политической стихии», оказалось мало пригодным для полноценной институциональной основы нового государства. Не профессиональный характер работы Советов предопределил невозможность решения ими сложных политических и управленческих задач. В этой связи полноценное воплощение принципа единства и полновластия Советов было бы невозможным даже при условии «искреннего политического желания» воплотить его в действительности. Как представляется, идея эта вступает в противоречие с самой сущностью государства, всегда подразумевающей определенное организационное обособление власти от общества. Между тем сама идея анализируемого принципа направлена как раз на разрушение этого организационного обособления, категорически не приемлемого для социалистического государства. Сказанное, впрочем, не означает признания этой идеи изначально не пригодной для дальнейшей своей исторической эволюции. По нашему мнению, эта эволюция, при разумном подходе к вопросам советского строительства, была вполне возможной. Советы могли эволюционировать в направлении развития своих представительных и, отчасти, контрольных функций, но никак ни законотворческих и исполнительно-распорядительных. В этом случаи система Советов отдаленно напоминала бы Земские соборы XVI-XVII столетий. Потенциально возможен был и другой путь их эволюции, посредством постепенного перехода к профессиональному режиму работы, однако, это означало бы признание принципов парламентской демократии, что категорически не было приемлемо для господствующей идеологии.

С приходом к власти Большевиков Советы, не имея серьезного практического опыта политической и административной работы, стали формироваться как околопартийные органы, заимствуя у Партии кадры, организационные навыки и методы работы в массах. С укреплением государства, с расширением спектра его практических задач, к партийному контролю за деятельностью Советов добавился бюрократический, и в целом бюрократизацию советской управленческой системы, довольно быстрое превращение её в административно-командную систему, можно назвать как одно из главных направлений её исторической эволюции. Ко второй половине 20-х годов Советы фактически полностью утратили свое реальное политическое влияние. Рациональный подход к социалистическому строительству предполагал необходимость обратить на это внимание, охарактеризовать ситуацию как нарушение принципа единства и полновластия Советов и принять меры к ее исправлению. Однако ничего этого не произошло. Понимание принципа единства и полновластия советов, как и всех других принципов советского строительства, оставалось неизменным вплоть до перестроечного периода, в не всякой связи с реальной действительностью. Эти принципы фактически превратились в религиозные догмы, нежели в научно обоснованные положения, на чем так настаивала советская юридическая наука.

С другой стороны, было бы принципиально неверно сводить систему Советов исключительно к «бутафорному прикрытию» тоталитарного политического режима [39, с. 46]. При, безусловно, «бутафорном» исполнении своих правотворческих и управленческих функций Советы, как представляется, абсолютно адекватно исполняли свою представительную функцию и тесно связанную с ней функцию легитимации. Идеократический характер Советского государства и патриархальный характер рефлексии Коммунистической партии в отношении своего правления предполагал особый тип представительной функции. Сущность его сводиться к консенсуальному одобрению политической деятельности государства, одобрению, не лишенному черт «благодарности и признательности». В существующей системе ценностных представлений подобное одобрение само по себе имело довольно важное значение, играя роль властного ресурса. При чем, с учетом этих оговорок, следует признать, что де-факто система Советов выполняла свою представительную функцию несколько лучше по сравнению как с дореволюционным, так и с современным Российским парламентом.

Возвращаясь к вопросу об историческом развитии социалистической концепции демократии и переходя к освещению уже постперестроечного периода, следует отметить, что развитие это вцелом нельзя назвать эволюционным. Разрушение господствующей идеологии и утрата довлеющего авторитета Коммунистической партии обнажило всю пропасть между формальными идеями советского строительства и практикой их реализации.

Тем не менее, первоначально имело место скорее эволюционное приспособление советской системы к новой политической реальности. В этой связи следует отметить, что законодательное закрепление принципа разделения властей, концепции правового государства, профессионального режима работы Верховного Совета, идеи многопартийности и политической конкуренции происходит еще в рамках Конституции РСФСР 1978 г., посредством внесения в нее многочисленных изменений [7; 8]. В этом же, скорее эволюционном русле, находится и отказ от демократического централизма в пользу безоговорочного признания принципа федеративного устройства, имевшее место в федеративном договоре от 31 марта 1992 года [53]. Сюда же следует отнести и законодательное закрепление местного самоуправления, произошедшее в рамках Закона РСФСР от 6 сентября 1991 года [9]. Кроме того, по мнению политологов, с фактической точки зрения становление политики как профессионального вида деятельности, основанной на конкурентной борьбе также происходит в советский период и имело место в процессе выборов в Верховных Советов СССР и РСФСР на рубеже 1980-х — 1990-х годов истекшего столетия [25, с. 151; 10, с. 34–37].

Однако в дальнейшем развитие событий имело если не революционный, то скачкообразный характер, и было лишено каких-либо черт политической преемственности. Данные события вошли в историю под наименованием «конституционного кризиса 1993 года» и не имеют в настоящий момент своей однозначной оценки. Фактическая сторона событий представлена политическими действиями Президента Б. Н. Ельцина, сводящимся к роспуску Верховного Совета, объявлению референдума по вопросам принятия Конституции и оказанию доверия Президенту, назначению выборов в Государственную Думу и Совет Федерации [47]. Чуть позже Указом Президента была приостановлена деятельность Конституционного Суда [49], а в 22 октября 1993 г. была приостановлена деятельность региональных и местных Советов [48].

С позиций исключительно правовой оценки, действия Президента имели антиконституционный характер, тогда как с позиций политической оценки дело представляется несколько сложнее, чем простое сведение его к противопоставлению двух проектов конституций и личным неприязненным отношениям Президента и Председателя Верховного Совета. Аналогичные события позже повторят себя в Украине, Грузии, отчасти, в Узбекистане, и их можно назвать скорее закономерными, чем случайными [11].

Причина указанных событий сводится к исторически обусловленному архетипу восприятия государственной власти со стороны массового сознания в России и многих бывших союзных республик. Архетип этот сводится к устойчивой персонификации государственной власти, препятствующей ее институционализации и становлению принципа разделения властей. Сюда же следует отнести устойчивый правовой нигилизм массового сознания, не видящего особых проблем в решении политического вопроса, исходя из принципа целесообразности в ущерб принципу законности [16, с. 165]. В этом контексте, институционализация власти на фоне антисоветских настроений конца 80-х — начала 90-х зашла слишком далеко. Верховный Совет, Президент (де-факто и тогда руководивший исполнительной властью) и судебная система стали ощущать себя подлинно независимыми институтами. Но независимость эта — явление обоюдное. Препятствуя узурпации и произволу государственной власти, она всегда таит в себе опасность утраты единства суверенитета и подразумевает наличие правовых механизмов (система сдержек и противовесов), направленных на преодоление возможных конфликтных ситуаций. Иначе говоря, степень воплощения принципа разделения властей, зависит от степени восприятия самого государства как института (а не как личности) и степени осознания права как самодостаточной ценности. В 1993 г. ни массовое, ни профессиональное политическое сознание не было готово к адекватному восприятию столь далеко зашедшей институционализации, и маятник с неизбежностью качнулся в обратную сторону. Итогом этого «обратного качения» стала Конституция РФ 1993 г., пытающаяся соединить в себе персоналистические начала президентской власти и принцип разделения властей. Возможно, с точки зрения «идеальной демократии», соединение это и выглядит негативно, но с точки зрения политических реалий Конституция РФ 1993 года — это гораздо адекватней конституционного проекта Верховного Совета.

Вместе с тем, окончательно покончив с советской концепцией демократии, реализация положений Конституции 1993 г. столкнулась с уже забытыми проблемами построения парламентской демократии, имевшими место в начале XX столетия. Аналогия этих проблем является, на наш взгляд, довольно очевидной, хотя и требует своего отдельного рассмотрения.

Как отмечает В. Е. Усанов [50, с. 786], в современной истории Российского парламента можно выделить следующие этапы: мультиполярный парламент (Дума первого созыва), оппозиционный парламент (второй созыв), «парламент союзов» (первый год третьего созыва), парламент «партии власти» (начиная со второго года функционирования Государственной Думы третьего созыва и по настоящее время). С праволиберальных позиций подобного рода эволюция современного парламентаризма в России имеет однозначно отрицательную оценку [11]. Однако с позиций трезвой политической практики ситуация выглядит существенно иначе. Государственная Дума первого и второго созыва, по причине разрозненности ценностных представлений депутатского корпуса, оказалась малоспособной к продуктивной правотворческой деятельности. Несмотря на то, что именно в этот период страна нуждалась в обновлении законодательства, Первая и Вторая Государственные Думы из наиболее значимых законопроектов смогли принять лишь УК РФ, часть первую и вторую ГК РФ, а также четыре ФКЗ. В остальном же правотворчество этого Парламента касалось довольно частных вопросов, законодательное оформление которых, по причине отсутствия систематизирующих актов, нередко являлось преждевременным (например, Лесной кодекс 1995 г. и Водный кодекс 1997 г.). Между тем правотворческая инициатива Президента и Правительства в указанный период была довольно активной. Уже к концу 1995 года были готовы и внесены в Государственную Думу проекты ТК, УПК, ГПК, нового ЗК и Закона «Об охране окружающей среды», а также проект части III ГК РФ. Однако по причине рознящихся ценностных представлений, усугубляемых здесь оппозиционным настроем к Президенту и Правительству, эти проекты в данный период так и не были приняты. Возымела место старая болезнь, проявившая себя еще в дореволюционный период (Государственные Думы 1906 и 1907 гг.) и выражающаяся в невозможности гармоничного сочетания представительной и законодательной функции.

Дальнейшее развитие современной парламентской демократии в России также аналогично дореволюционному периоду. Оппозиционный настрой Государственной Думы и неспособность ее к продуктивной правотворческой деятельности провоцируют Президента на установление, говоря языком Ю.С Пивоварова [37, с. 13], «авторитарной опеки над Парламентом». Эта опека, вошедшая в историю под наименованием «укрепления административной вертикали», в интересующем нас аспекте, выражала себя в создании так называемой «партии власти» и частом изменении избирательного законодательства. Начиная с лета 2000-го года по настоящий момент (2014) не было ни одного электорального периода, в течении которого законодательство о выборах Государственной Думы не претерпело бы своего существенного изменения [17, с. 23]. В этом же контексте находится и изменение порядка формирования Совета Федерации, имевшие место в июне 2000 года. В результате внесения изменений в ФЗ-229 [52] главы исполнительной власти и председатели представительных органов субъектов Федерации утратили возможность представлять свои регионы в Верхней палате Парламента. В результате Верховный Совет в значительной степени утратил способность к адекватному осуществлению своей контрольной функции (а именно, контрольная функция является основной для верхней палаты), превратившись, говоря языком Ю. А. Тихомирова [45], в «клуб региональной экономической элиты». В частности, если за период 1994–2000 гг. Совет Федерации воспользовался своим правом законодательно вето 47 раз, то за период 2001–2007 гг. всего лишь — 8 [16, с. 306]. Показательной является и другая цифра: за период 1994–2000 гг. Федеральное Собрание отклонило 17 законопроектов, субъектом которых являлся Президент, тогда как за период 2001–2012 гг. это отклонение имело место лишь два раза [16, с. 307].

Таким образом, налицо значительная аналогия с дореволюционным периодом, выражающая себя в конфликте представительной и законодательной функции парламента, порождающего установление над ним административной опеки со стороны главы государства, посредством манипуляции с избирательным законодательством. Итоговым результатом является, с одной стороны, ухудшение представительной функции (особенно в части легитимации власти), а также аморфность Верхней палаты, и, с другой стороны — мнимая стабилизация правотворческой функции парламента. Повторимся, было бы крайне ошибочным ставить в упрек все эти проблемы исключительно правящей политической элите. По известному высказыванию Дж. Медисона [31, с. 530], «демократия есть компромисс между единым и особенным». В этой связи, главная причина неудач парламентской демократии в современной России видится в отсутствии должной степени ценностного единства внутри самого общества, единства, позволяющего найти компромиссное решение по ключевым вопросам социального устройства.

Литература:

1.                 Алексеев Н. Н. Русский народ и государство. М., 2003.

2.                 Барабашев Г. В., Шеремет К. Ф. Советское строительство. М., 1961.

3.                 Бегазян А. В. О понятии парламентаризма // Право и жизнь. 2003. № 9.

4.                 Бердяев Н. А. Новое религиозное сознание и общественность. М., 1999.

5.                 Боброва Н. А. Конституционный строй и конституционализм в России. М., 2002.

6.                 Бородин А. П. Государственный совет и столыпинская программа преобразований в области местного управления, суда и начального образования. Дисс.... кандидата ист. наук. М., 1977.

7.                 Ведомости Верховного Совета СССР. 1989. № 44. Ст. 1303; 1306; 1991. № 21. Ст. 697;

8.                 Ведомости Съезда народных депутатов и Верховного Совета РСФСР. 1990. № 2. Ст. 18; № 50. Ст. 2968; 1992. № 18. Ст. 980; 1991. № 44. Ст. 1438.

9.                 Ведомости Съезда народных депутатов и Верховного Совета РСФСР. 1991. № 46. Ст. 2376.

10.             Гоман-Голутвина О. В. Процессы современного элитогенеза: мировой и отечественный опыт // Полис. 2008. № 6, 7.

11.             Ерошин А. С. Историческая случайность и закономерность на постсоветском пространстве // Новая газета. 2009. 12 ноября.

12.             Калинин А. Ю. Влияние экономических факторов социальной стратификации на процессы правообразования // Право и государство: теория и практика. 2009. № 8.

13.             Калинин А. Ю. Идеи народного представительства и особенности правообразования в России // Представительная власть — XXI век: законодательство, комментарии, проблемы. 2009. № 7.

14.             Калинин А. Ю. Историко-теоретические основы организации местного самоуправления в России. Дисс. … канд. юрид наук. Волгоград, 2001.

15.             Калинин А. Ю. Методологические основы изучение процессов формирования права в России. М., 2009.

16.             Калинин А. Ю. Правообразование в России с позиций структурно-функционального подхода. М., 2011.

17.             Калинин А. Ю. Российский парламентаризм: теория и практика // Правовая система современной России. Сборник научных статей. Коломна: КИ МГОУ, 2012.

18.             Кара-Мурза С. Г. Советская цивилизация. Харьков, Белгород, 2007.

19.             Каронков А. Д. Марксизм: утопия и историческая реальность // Государство и право. 2005. № 4.

20.             Ключевский В. О. Полный курс лекций в трех книгах. Т. І. М., 1997.

21.             Корелин А. П. Дворянство в пореформенной России 1861–1907. М., 1979.

22.             Королева Н. Г. Земство на переломе (1905–1907 гг.). М., 1995.

23.             Корф С. А. Дворянство и его сословное управление за столетие: 1762–1885. СПб., 1906.

24.             Косулина Л. Г., Ляшенко Л. М. Расцвет и закат Российской империи. М., 1994. Ч. 2.

25.             Крыштановская О. Анатомия российской элиты. М., 2005.

26.             Ланда С. С. Дух революционных преобразований: из истории формирования идеологии и политической организации декабристов. М., 1975.

27.             Латкин В. Н. Законодательные комиссии в России в XVIII веке // Историко-юридическое исследование. СПб., 1887. Т. I.

28.             Лейкина-Свирская В. Р. Проблемы истории общественной мысли и историографии. М., 1976.

29.             Леонтович В. В. История либерализма в России 1762–1914. М., 1995.

30.             Ломзов В. А. Средние века как историческая перспектива Нового времени // Вопросы философии. 2000. № 1.

31.             Madison J. Letter to an unknown correspondent // The Mind of the Founder: Sources of the Political Thought of James Madison. 1973.

32.             Медушевский А. Н. Гегель и государственная школа русской историографии // Вопросы философии. 1988. № 3.

33.             Медушевский А. Н. Новые архивные источники о русских историках конца XIX — начала XX в. // Советские архивы. 1988. № 6.

34.             Милюков П. Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII столетия и реформы Петра Великого. СПб., 1997.

35.             Милюков П. Н. Юридическая школа в русской историографии (Соловьев, Кавелин, Чичерин, Сергеевич) // Русская мысль. 1886. Кн. 6.

36.             Новикова Е. Э. Государственный совет в годы Первой мировой войны. Дисс.... канд. ист. наук. М., 1985.

37.             Пивоваров Ю. С. О некоторых исторических особенностях русской политики // Политическая наука в современной России: время поиска и контуры эволюции: Ежегодник. М., 2004.

38.             Пирумова Н. И. Земское либеральное движение: социальные корни и эволюция до конца XX века. Автореф. дисс.... докт. ист. наук. М., 1979.

39.             Постовой Н. В. Местное самоуправление в России: теория, история, практика. М., 1995.

40.             Раев М. Понять дореволюционную Россию. Государство и общество в Российской Империи. Л., 1990.

41.             Рубинштейн Н. Л. Русская историография. М., 1941.

42.             Советское строительство / Под ред. А. А. Безуглова. М., 1979.

43.             Соловьев Э. Ю. Прошлое толкует нас. М., 1993.

44.             Степанский А. Д. Реформа Государственного совета в 1906 г. // Труды МГИАИ. Т. 20. М., 1965.

45.             Тихомиров Ю. Подход к бюрократии с регламентом // Российская газета. 2007. 29 апреля.

46.             Тютюкин С. В. Политическая драма Г. В. Плеханова // Новая и новейшая история. 1994. № 1.

47.             Указ Президента РФ от 21 сентября 1993 г. № 1400 «О поэтапной конституционной реформе в Российской Федерации» // Собрание актов Президента и Правительства РФ. 1993. № 39. Ст. 3597.

48.             Указ Президента РФ от 26 октября 1993 г. «О реформе местного самоуправления в РФ» // Собрание актов Президента и Правительства РФ. 1993 № 44. Ст. 4188.

49.             Указ Президента РФ от 7 декабря 1993 г. № 1612 «О Конституционном Суде Российской Федерации» // Собрание актов Президента и Правительства РФ. 1993. № 41. Ст. 3921.

50.             Усанов В. Е. История становления и развития парламентаризма в России. М., 2007.

51.             Усанов В. Е. Становление и развитие парламентаризма в России. М., 2008.

52.             Федеральный закон от 3 декабря 1997 № 229-ФЗ «О порядке формирования Совета Федерации Федерального Собрания Российской Федерации» // СЗ РФ. 1997. № 56. Ст. 2365.

53.             Федеративный договор от 31 марта 1992 «О разграничении предметов ведения и полномочий между федеральными органами государственной власти Российской Федерации и органами власти автономной области, автономных округов в составе Российской Федерации» // Федеративный договор: документы и комментарии. М., 1994.