Василий Розанов был не только мыслителем, философом, публицистом, литературным критиком, но и писателем. Его собственный вклад в литературу — это прежде всего «Уединенное» (1912) и «Опавшие листья» (короб первый — 1913; короб второй — 1915). В. Розанов создал новый жанр, в основе которого лежит принцип «случайных записей», набросков «для себя», подчас бесформенных и непоследовательных, но отражающих процесс мышления, что было для В. Розанова существеннее любой законченной системы или догмы.
В этих книжках Василий Васильевич предстает перед нами совершенно открытым, нараспашку открывая дверь в свой внутренний мир, «как в бане нагишом» [13, c. 145]. М. Гершензон писал: «Бездна и безнаказанность — вот что в ней («Уединенное»); даже непостижимо, как это Вы сумели так совсем не надеть на себя системы, схемы, имели античное мужество остаться голо-душевным, каким мать родила, — и как у Вас хватило смелости в ХХ веке, где все ходят одеты в систему, в последовательность, в доказанность, рассказывать вслух и публично свою наготу…» [12, c. 231]
Этой трилогией В. Розанов хотел преодолеть литературу, хотел возвращения литературного языка к допечатному состоянию, более исконному, к вечному звучанию. Эта трилогия уже не просто книга, она становится частью человека, это беседа вдвоем, наедине с читателем, обращение к каждому лично. «Опавшие листья» — не случайно метафора, опавшие листья — листья, которые еще оторвались от дерева, но они еще живы, так же и мысли Розанова еще живут на бумаге, переливаясь всеми цветами радуги, они не стали застывшим печатным словом, потому-то главный признак творчества В. В. Розанова — рукописность.
Г. Адамович писал о стиле В. Розанова: «Но никому не удавалось создать иллюзию полного слияния слова с мыслью, никто не писал с такой непосредственностью: будто каждая фраза — моментальная фотография мысли. Никакого красноречия, никаких гармонически закругленных периодов, а все же розановский стиль — подлинное волшебство». [1, c. 157]
В. В. Розанов сам писал Э. Голлербаху 7 июня 1918 г.: «Вы знаете, что мое «Уединенное» и «Опавшие листья» в значительной степени сформированы под намерением начать литературу с другого конца: вот с конца этого уединенного, уединения, «сердца» и «своей думки»!» [11, c. 106]
В этой трилогии противоречивость, двузначность В. Розанова сменяется многоголосием! К. Чуковский писал: «Как будто не одно, а тысяча сердец, и каждое полно каким-то горячим вином, в каждом — этот изумительный «зеленый шум», «весенний шум». [16, c. 170]
В этой трилогии В. Розанов обращался к существу литературы и писательству. Современная литература казалась ему искусственной, бездушной и вину за это он возлагал на Гуттенберга, на изобретение печати: «Как будто этот проклятый Гуттенберг облизал своим медным языком всех писателей, и они все обездушили в печати; потеряли лицо, характер». [13, c. 18] И отсюда вывод о литературе сегодняшнего времени: «Оловянная литература. Оловянные люди ее пишут. Для оловянных читателей она существует». [13, c. 331]
Но это все только внешние причины; далее В. Розанов проникает глубже в суть вещей: «Не литература, а литературность ужасна; литературность души, литературность жизни. То, что всякое переживание переливается в играющее, живое слово: но этим все кончается, — само переживание умерло, нет его». [13, c. 92]
Литературность жизни ужасна для Розанова, но он сам, пытаясь преодолеть литературу, был ею поглощен, он в ней жил. «И у всех «литература» была «для чего-нибудь», у меня же «литература в литературе», или другие привходили в «литературу» — несли достойнейшее, чем у меня, — как во что-то вне себя, как в «гости» и в «гостиницу». Моя же литература и даже (чего-то брезжит на уме) литература вообще в своем рождении и существе есть «мой дом», в который я никогда не «приходил», но тут жил всегда и должно быть беспамятно родился», — пишет Василий Васильевич. [14, c. 117]
Вот и в «Уединенном» Розанов замечает: «Литературу я чувствую как штаны. Так же близко и вообще «свое». Их бережешь, ценишь, «всегда в них» (постоянно пишу). Но что же с ними церемониться???!!!» [13, c. 172] Характерно также воспоминание З. Гиппиус: «Писанье, или, по его слову, «выговариванье», было у него просто функцией. Организм дышит, и делает это дело необыкновенно хорошо, точно и постоянно. Так Розанов писал, — «выговаривал» — все, что ощущал и все, что видел, а глядел он в себя постоянно, пристально». [3, c. 143]
Но это была единственно возможная победа над литературой, узнать ее изнутри, довести до предела. Жанр розановской трилогии — это реализм, доведенный до предела, до микроскопичности, — куда же дальше?
Вообще же свой дар, свой талант В. Розанов считал грехом, как считал греховной всю литературу. Не каждому дано — выставить себя всего напоказ: все мысли, чувства, движения души. Постоянно записывать этот нескончаемый водоворот мыслей: не характерно ли это для модерна — поставить жизнь как искусство, всю жизнь как литературу? В этом смысле у В. Розанова было ощущение, что он — последний писатель, поскольку он дошел до предела жанра. Но ощущение конечности, финальности вообще было характерно для эпохи Серебряного века, так В. Маяковский в стихах также называл себя последним поэтом.
Но есть в этой трилогии и более оптимистичные высказывания о литературе: «Вот когда почувствуешь свое бессилие в литературе, вдруг начинаешь уважать литературу: «Как это трудно! Я не могу!» Где «я не могу» — удивление и затем восхищение (что другие могут). У меня это редкий гость, редчайший». [13, c. 141]
В русской литературе В. Розанов подчеркивал ее гуманизм, психологичность, тема человека, его души — главная тема русской литературы. «Вся русская литература антропологична, — космологический интерес в ней слаб. Вся сосредоточенность мысли, вся глубина, все проницание у нас относится исключительно к душе человеческой, к судьбе человеческой, — и здесь по красоте и возвышенности, по верности мысли русские не имею соперников, — пишет он. [13, c. 390] С этой точки зрения В. Розанов высоко оценивал русскую литературу. Она прекрасно выразила глубину русской души и те она выше литературы европейской.
Но литература, по мнению Розанова, в России близка к общественному, освободительному движению, ведь «каждая большая книга русской литературы становилась ступенью в согревании русского общества». И потом, по его мнению, литература «убила государственность», развалила Россию. Мы отдали государство, Россию взамен литературы: «Еще никогда не было случая, «судьбы», «рока», чтобы литература наконец сломила царство, «разнесла жизнь народа по косточкам», переделала «делание» в «неделание» — завертела, закружила все и переделала всю жизнь. «Литература» в каждой истории есть «явление», а не суть. У нас же она стала сутью. Россию разорвало, разорвала ее литература». [9, c. 660]
Оригинальные взгляды на русскую культуру и литературу доказывают, что В. Розанов был удивительным, противоречивым писателем. Эта противоречивость приводила к тому, что вокруг Василия Васильевича постоянно бурлили полемики. П. Перцев подметил эту черту: «Вообще уже тогда стала обозначать характерная черта розановских писаний — умение вызывать по поводу себя полемику. И сколько их, этих разнообразных полемик, последовало всюду за тем! Я думаю, мало найдется в русской литературе писателей, вокруг которых кипели бы такие литературные битвы, перекрещивалось столько копий из противоположных лагерей, как вокруг и по поводу Розанова». [8, c. 149]
Среди современников были люди, которые уже тогда считали, что В. Розанов талантлив. З. Гиппиус писала: «Розанов — писатель громадного, почти гениального дарования». [3, c. 145] Н. Бердяев отзывался о нем: «Розанов был одним из самых необыкновенных, самых оригинальных людей, каких мне приходилось в жизни встречать. В нем были типично русские черты и вместе с тем он был ни на кого не похож. Литературный дар его был изумителен, самый большой дар в русской прозе. Это настоящая магия слов. Мысли его очень теряли, когда вы излагали их словами». [2, c. 168] И даже М. Горький писал Розанову: «какой у Вас огромнейший талант, какая жадная, живая, цепкая мысль. Рано Вы родились или поздно, но вы удивительно несвоевременный человек». [5, c. 306]
Но практически также много было у В. Розанова и противников, тех, кто не верил в его талант. Луначарский писал о нем: «Большой, но подлый ум». [4, c. 118] П. Струве называет его: «Большой писатель с органическим пороком». [15, c. 271] Н. Михайловский писал: «Розанов не ведет не может вести за собой: просто потому, что физически невозможно идти зараз направо и налево». [12, c. 5]
Эти полемики продолжаются и сейчас, после второго открытия В. Розанова в 1990-м году. Существует множество точек зрения по поводу идей, мыслей, писаний В. Розанова. Так, например, В. Бибихин пишет: «Но именно у нас Розанов смеет позволить себе бескрайнюю широту вопросов. После него говорить, принадлежит ли Росси мировой цивилизации, уже анахронизм. После Розанова Россия вся, с провинциями, пригородами, огородами, коровой, колодцем, пьяным в канаве, вошла, широко въехала в единственную историю мира». Ж. Нива пишет о понятии «розановизм» — это не «двойственность кривляющегося фигляря, не гегелевская диалектика, но неповторимое своеобразное единство противоположностей». [6, c. 171] Есть и не слишком лестные высказывания. Б. Парамонов пишет: «Розанов остался тем же провинциалом: темой его писаний стали быт, кухня, задворки и кулисы семейной жизни. На его страницах душно, как в детской, — и повсюду висят предметы домашней одежды, «исподнее». [7, c. 357]
В. В. Розанов не только мыслитель, философ, но и яркий писатель-художник Серебряного века. Он создал особый жанр в литературе — на грани эссе, дневника, философского трактата. В этом он близок С. Кьергкегору, который говорил, что он не философ, а поэт; Ф. Ницше, Л. Шестакову, философам, которые создали, по словам П. Слотердайка, особый род кентаврической литературы, жанр «живой» мысли.
В. Розанов, как и другие представители эстетики модерна, считал, что творчество должно быть спонтанным, стихийным. В. Розанову ближе созерцание, созидание мира, природы человек. Его жизнь прошла в литературе, свою жизнь он превратил в объект искусства и сделал это непосредственно, искренне. В. Розанов также ценил красоту в искусстве, определенную игру. Все эти идеи близки духу модерна с его культом красоты, жизни, ставкой на самоценность искусства. В то же время его взгляды на русскую классику, как и стремление «обнажиться» до мельчайших подробностей, предвосхитили время.
Литература:
1. Адамович Г. Одиночество и свобода. СПб., 1993
2. Бердяев Н. Самопознание. М., 1991
3. Гиппиус З. Живые лица. Л., 1991
4. Горбунов А. Н. Философ-лирик//Кентавр. 1991, № 6
5. Иокар Л. Письма М. Горького к В. В. Розанову и пометы на книгах Розанова//Контекст — 90 М., 1990
6. Нива Ж. Возвращение в Европу: статьи о русской литературе. М, 1999
7. Парамонов Б. Конец стиля. СПб.; М., 1999
8. Перцов П. П. Воспоминания о Розанове//Новый мир. 1998, № 10
9. Розанов В. В. О писательстве и писателях//Собрание сочинений М., 1995
10. Розанов В. В. Гершензон М. О. Переписка (1909–1918)// Новый мир. 1991, № 3
11. Розанов В. В. Письма В. В. Розанова к Голлербаху// Звезда. 1993, № 8
12. Розанов В. В. Религия. Философия. Культура. М., 1992
13. Розанов В. В. Уединенное. М., 1990
14. Сукач В. Г. Литературный феномен В. В. Розанова и его книга «Сахарна»//Литературная учеба. 1989, № 2
15. Струве П. PATRIOTICA. М., 1997
16. Чуковский К. Книга о современных писателях. СПб., 1914
