Ключевые слова: феномен будущего, социальная утопия, утопическое видение будущего, раннесоветская фантастика.
Человека как живое мыслящее существо крайне интересует будущее. Будущее расположено на базовой оси координат, на основании которых человек может ориентироваться в мире. Оно «неизбежно включено в индивидуальное и социальное время» [6, c. 172].
Динамика мира находит отражение в том, что «время для человека не просто длительность, недифференцируемый поток, сплошная последовательность изменений. Мы способны не только различать единицы времени, отсчитывая минуты и часы, мы рассматриваем время как единство трех частей, состояний или модусов — прошлого, настоящего и будущего» [5]. В обосновании своей точки зрения на то, что человеческую сущность более всего раскрывает не прошлое или настоящее, а будущее, С. В. Пирожкова ссылается на рассуждения М. Хайдеггера, акцентировавшего внимание на конечности индивидуального бытия, и на Х. Ортегу-и-Гассета, напротив, утверждавшего побудительный характер будущего: «…Человек это не прошлое, не тело, полученное от родителей, не воспитание и знания, приобретенные в детстве и юности, и даже не опыт жизни, а прежде всего те самые грезы и мечты — будущее, которого еще нет. Поэтому здравомыслящий и практичный человек, в той мере в какой он является человеком, т. е. деятельным, волящим и свободным существом, обращен не к прошлому, а к будущему» [5].
Обратимся к собственно работе испанского философа, который отмечает: «… Перед нами удивительное существо, чье бытие состоит не в том, что уже есть, а в том, чего еще нет; иначе — сущее в том, чего еще не существует [12, c. 187]. Это стремление не может быть одинаковым для всех людей с основания мира: «каждая эпоха, и каждый народ, и даже каждый индивид по-разному формируют такое общечеловеческое стремление» [12, c. 187]. Человек не выбирает эпоху, он не равен другим, у него, соответственно, собственная программа будущего, свой выбор. Правомерно было бы, опираясь на наш исходный тезис о взаимосвязанности прошлого, настоящего и будущего, дать определение последнему. С. В. Пирожкова считает по этому поводу, что «будущее корректно определить как совокупность объектов будущего опыта, это не абстрактное будущее мира, но всегда будущее для нас. Когда говорят о предвидении как о знании будущего, неявно предполагают, что прошлое и настоящее нам известны. Однако в действительности в пространство будущего − будущего для нас, будущего опыта − попадают объекты, уже существующие или существовавшие. Поэтому предвидение − это знание о возможных объектах будущего опыта, а также о таких объектах, которые не могут быть включены в наш опыт» [5]. Оставив за рамками нашей работы проблему предвидения, представляется возможным получить вполне объективистское определение, опирающееся на наличие опыта, присутствующего в будущем, и опыта предполагаемого.
Не отрицая опытной составляющей будущего, немецкий экзистенциалист К. Ясперс не столь радикален в своих выводах. Задаваясь вопросом: «Не является ли существенным смыслом нашего труда жизнь ради будущего? − он отвечает, − Думаю, что нет. Ибо и будущему мы служим лишь в той мере, в какой мы достигаем осуществления в настоящем. Не следует ждать подлинного лишь от будущего» [8, c. 496]. Тем не менее, в специальной части своего труда «Истоки истории и ее цель» К. Ясперс пишет целую главу «Проблема будущего». В ней мы видим солидарное с целым рядом мыслителей мнение о том, что «видение настоящего в такой же степени зависит от восприятия прошлого, как и от прогнозирования будущего. Наши мысли о будущем влияют на то, как мы видим прошлое и настоящее» [7, c. 155]. Несмотря на то, что дальнейшие рассуждения Ясперса связаны лишь с проблемой прогнозирования, о чем в нашей работе речь пойдет далее, важно в данном случае то, что он не просто вписал будущее в свою концепцию истории, но и отвел ему важное место в качестве главного критерия оценки настоящего и прошлого, что роднит его точку зрения с оценкой данного феномена Х. Ортегой-и-Гассетом.
Целое направление, связанное с изучением социальных утопий, направленных в будущее, примыкает к философскому осмыслению данного феномена. Для нас в данном случае важны те характеристики, которые позволят подтвердить или расширить теоретическое понимание объекта нашего исследования. Более того, предметное поле исследования ориентирует нас на утопии, возникающие в недрах идеологий. К. Мангейм, показавший различие данных дефиниций в своей одноименной работе, тем не менее, выделил наряду с исторически ушедшей формой утопического сознания − хилиастической утопией анабаптистов, три современные, как Мангейму, так и нам: либерально-гуманистическую, консервативную, социалистическо-коммунистическую.
Либерально-гуманистическое сознание, в понимании данного автора — нормативно. Оно «презирает как дурную действительность все то, что завершило свое историческое становление, и все настоящее … Здесь полное осуществление идеала перемещается в далекое будущее» [2, c. 140]. Консервативное видение утопично потому, что прошлое в нем присутствует как постоянный компонент, где были заложены бытийные в целом и ценностные основы. Оно присутствует в настоящем и непосредственно переживается [2, c. 148]. При этом «будущее оставалось для него совершенно недифференцированным» [2, c. 156]. Социалистически-коммунистическая утопия характеризуется тем, что царство равенства и свободы проецируется на далекое будущее, в чем Мангейм обнаруживает сходство с либеральной утопией [2, c. 151–152]. Завершается анализ авторским выводом о том, что будущее предстает перед нами в форме возможности. Что же касается сферы познания, оно скрыто непроницаемой стеной, преодоление которой поднимает вопрос о существующих, в том числе и утопических, возможностях. Когда же автор поднимает важнейший вопрос о том, кто должен сделать этот выбор, и отвечает на него: каждый человек [2, c. 168], то мы можем заключить, что идеологии, проекты, партийные программы призваны помочь ему этот выбор сделать.
Поскольку идея будущего связана с мечтой или ожиданиями, то нередко они воплощаются в образы. Мечта, «в отличие от большинства политических проектов, уже работает — как обретшее свой образ прекрасное» [1, c. 65]. В массовом обществе проводником такого прекрасного будущего является реклама, в том числе и политическая. Она снимает противоречие между прекрасным образом и малопривлекательными для обывателя политическими проектами. Г. Маркузе отмечал, что «если язык политики проявляет тенденцию к тому, чтобы стать языком рекламы, тем самым преодолевая расстояния между двумя далеко отстоящими друг от друга общественными сферами, то такая тенденция, по-видимому, выражает степень слияния в технологическом обществе господства и администрирования, ранее бывших отдельными и независимыми функциями» [3, c. 135]. То, что Маркузе, вполне оправданно, видит как расширение форм контроля правящим классом всех сфер от труда до торговли и отдыха, нас интересует лишь в том плане, что будущее в партийных программах предстает как товар, а его продвижение как «уникального торгового предложения» упаковывается в рекламу, преподносящую через сферу прекрасного «преимущества единственно правильного выбора» и убытки от альтернативных предложений.
Между тем сама действительность способна стать рекламой будущего, даже в случае с утопией. С такой разновидностью воплощенной коммунистической утопии столкнулась наша страна. Причем, дважды в советской истории — в первые послереволюционные годы и в начале шестидесятых. Ричард Стайтс, описывая утопический менталитет, ссылается на русскую исследовательницу В. Ф. Захарину, предлагающую разделять «образы будущего идеального общества» и «программы» [9, c. 13]. В работе Стайтса большее внимание уделяется утопическому видению будущего, но одновременно показано, как программы начинают воплощаться в элементы будущего: новые праздники, призывающие будущее, архитектурные сооружения, новые формы объединения людей — коммуны, организации труда и т. п. Особое внимание Стайтс уделил раннесоветской фантастике, и тому есть ряд причин, с которыми можно согласиться. Во-первых, «фантастика была способом политического дискурса в непарламентском обществе» [9, c. 189]. Во-вторых, «авторы научной фантастики были посредниками между амбициями властей и доступными для народа концепциями, и представляемый ими объемный образ объединенного мира открывал слой надежды, скрытый под наружным слоем языка политики» [9, c. 180]. Здесь надо обратить особое внимание как на образное представление о будущем, свойственное человеческому восприятию, так и на скудость языка политических программ, идеологических текстов «классиков»: «идеология» в любом случае не фиксированный набор идей, к которым накрепко привязаны лидеры. Научная фантастика ранних лет была разработкой и популяризацией неясных и схематичных намеков на будущее, которые присутствовали в марксистских текстах» [9, c. 179]. Еще на одно обстоятельство хотелось бы обратить внимание: картины будущего были прямой противоположностью тем обстоятельствам, в которых жили люди двадцатых годов ХХ века [9, c. 171]. Интересен своего рода «экспертный опрос» относительно дальнего будущего, проведенный в конце двадцатых годов и опубликованный в 1929 году. Это своего рода «попытка построить футурологическую проекцию через опросный лист, опубликованный в конце 1920-х в периодическом издании «Тридцать дней». Писатели и публицисты опрашивались по поводу их видения России «сто лет спустя». Ответы были лаконичными, но содержательными. Экономист Юрий Ларин говорил о мире свободном от государства, без разделения на классы и эксплуатации, подъеме технологии и «счастливом будущем» [9, c. 169].
Суммируя результаты опроса, Р. Стайтс пишет: «Объемный труд, опубликованный в 1929 г., представляет более технологичный подход: различные представления мира будущего глазами видных научных деятелей в области от физиологии и астрономии до землепользования, антропологии и психологии. В очерках, касающихся науки, технологии и общества, предсказываются коммуны-города, индивидуальные полеты, небоскребы огромных размеров, соединенные мостами и авиастанциями, более здоровая и длительная жизнь. Арон Залкинд, очень влиятельный психоневролог того времени, собрал некоторые из этих образов в нечеткую картину приближающегося мира-коммуны, населенного людьми с новыми органами, новым мышлением и новыми эмоциональными возможностями. Это мир, в котором основной проблемой человечества будут не отношения между людьми, а скорее отношения между человечеством и природой — прямое заимствование у Богданова…» [9, c. 169]. Мотиваторами подобного видения будущего научной и управленческой элитой были победа в революции и гражданской войне, попытка справиться с окружающим пространством (авиация, полеты в космос) и временем (в том числе и победа над смертью в соответствии с учением Федотова). Это милленаристское видение победы коммунистического рая над капиталистическим адом в результате глобальной войны. Постепенная деполитизация общества и переход от управления людьми к управлению вещами (природой) в духе марксистских постулатов о коммунизме венчают утопическую проекцию.
Литература:
1. Блох Э. Принцип надежды // Утопия и утопическое мышление: Антология зарубежной литературы. — М., 1991. — С. 49–79.
2. Мангейм К. Идеология и утопия // Утопия и утопическое мышление: антология зарубежн. лит. — М., 1991. — С. 113–169.
3. Маркузе Г. Одномерный человек / Г. Маркузе. — М.: Refl–book, 1994. — 368 с.
4. Ортега-и-Гассет Х. Размышления о технике // Избранные труды / Х. Ортега-и-Гассет. — М., 1997. — С. 187–188.
5. Пирожкова С. В. Предвидение и его эпистемологические основания [Электронный ресурс] // Вопр. философии. 2011. № 11. Электрон. версия печат. публ. URL: http://vphil.ru/index.php? option=com_content&task=view&id=421&Itemid=52 (дата обращения: 19.02.2015).
6. Сенцов А. Э. Особенности представления концепта будущего в программных документах партии «Единая Россия» // Исторические, философские, политические и юридические науки, культурология и искусствоведение. Вопросы теории и практики. — 2012. — № 12 (26): в 3-х ч. Ч. III. — С. 172–174.
7. Ясперс К. Истоки истории и ее цель // Смысл и назначение истории / К. Ясперс. — М., 1991. — С. 28–287.
8. Ясперс К. Философская вера // Смысл и назначение истории / К. Ясперс. — М., 1991б. — С. 420–508.
9. Stites R. Revolutionary Dreams. Utopian Vision and Experimental Life in the Russian Revolution / R. Stites. — N. Y.; Oxford: Oxford University Press, 1989. — 307 р.
