Самоубийство как бунт против божественной воли в поэзии И.Игнатьева и В.Маяковского

Целью нашей работы является изучить тему суицида в поэзии И.Игнатьева и В.Маяковского в тесной взаимосвязи с поэтическими и мировоззренческими особенностями их творчества.

В целом феномен самоубийства стал объектом пристального внимания медиков, социологов, ученых, публицистов во второй половине XIX века. Однако наука очень скоро дала понять, что не в состоянии дать удовлетворительного ответа на вопрос о причинах и законах добровольного ухода из жизни. На рубеже веков суицид стал центральной проблемой философии и литературы. Здесь следует выделить имена таких западных философов, как Д.Штраус, Л.Фейербах, А.Шопенгауэр, Сартр, Ф.Ницше и, наряду с ними, русского писателя и философа Ф. М. Достоевского. Особого внимания заслуживает работа Ницше «Веселая наука», где он впервые выдвинул свой знаменитый тезис о смерти Бога: «Боги, как и люди, разлагаются. Бог умер. Бог мертв» [5, с.32]. Но если Бога нет, значит, нет и вечной жизни, не существует и человеческая душа. Еще Кант в «Критике чистого разума» утверждал: «если нет изначального существа, отличного от мира, если воля не свободна, если душа обладает той же делимостью, что и материя, то моральные принципы лишаются своей силы. И тогда позволено все: и убийство, и самоубийство» [6, с. 172]. Вопрос о том, как же человеку жить в мире без Бога, решают и герои Достоевского. Кириллов из романа «Бесы» говорит о том, что человека от смерти может удержать две вещи: страх физической боли и вера» [3, с. 234].

Но в серебряном веке все кардинально поменялось. Человек потерял и страх смерти и, что самое страшное, веру в Бога. Мир вокруг не устраивал человека и он искал пути выхода из него. Самоубийство стало не просто способом ухода из жизни, оно стало идеей, моделью мира поэтов начала ХХ века.

Особого внимания заслуживает целая плеяда поэтов, которые не только затрагивали в поэзии тему роковой гибели, но и покончили жизнь самоубийством. Среди них – И.Игнатьев и В.Маяковский.

Поэтический сборник И. Игнатьева с символичным названием «Эшафот» был опубликован в 1914 году. Буквально каждое из двадцати стихотворений в этом сборнике пронизаны мотивом самоубийства.

Тема самоубийства, прежде всего, обусловлена категорическим несогласием, бунтом против этого мира и его создателя. Поэзия И. Игнатьева вся пронизана мотивами западных философов рубежа XIX-XX веков: Ф. Ницше, А. Шопенгауэра, Ж. Сартра. Подобно Ницше, Игнатьев провозглашает мир без Бога. Создатель представлен у него только как «подземный треугольник лица» - нечто неживое, уже себя изжившее, которое необходимо уничтожить, взорвать основы бытия. Это не обида на Бога, не просто вызов человека: «ты крохотный божик» [4, с. 157], как у Маяковского. Это попытка изъять концепт Бога из всей идеи мироздания и самому стать над миром, стать ницшевским сверхчеловеком.

Ж. П. Сартр считал, что если человек не согласен с жизнью, он имеет полное право из нее уйти. Самоубийство становится попыткой прорвать жизнь, вырваться за ее пределы. Обрести подлинную свободу. Здесь поэт опирается на философию Шопенгауэра, который объявил суицид средством обретения свободы. Для Игнатьева самоубийство подобно Кириллову и Ипполиту Достоевского - абсолютная свобода индивидуального волеизъявления. Но возникает она не от мысли о человеческой смертности, а от мысли о бессмертии, о представлении космоса как множестве миров, от веры в неограниченные возможности человеческого сознания.

Поэзия И. Игнатьева – поэзия космизма. Его герой – новый Иисус Навин, который зажег бензинной зажигалкой себе «пять солнц и сорок лун» - из вполне обыденного сделал фантастику; привел в движение валун космоса – встал у истоков бытия.

Себя он называет Агасфером, отсылая нас к одному из новозаветных предателей. Согласно легенде, Агасфер или Вечный Жид, не позволил Христу отдохнуть по пути на Голгофу. За это он был осужден Богом на вечное одиночество и скитания по вселенной.

Главный вопрос, волнующий героя: почему человек должен подчиняться общим законам бытия, когда он сам нечто большее, чем это бытие?

Вся поэзия И. Игнатьева – бунт против предопределенности, против раз и навсегда установленных законов, идеалов, нравственных категорий. Его цель – разрушить «миф Бытия» - «разрезать ретортами жала отверзость» [4, с.47], разбить привычные представления о рае: «Раи забудутся от несущих стен» [4, с. 49].

Поэтому в его поэтическом мире все перевернуто с ног на голову. Он как кривое зеркало отражает мир реальный: полностью нарушены временные и пространственные рамки – Миг и Вечность, Далекое и Близкое, единичность и бесконечная множественность здесь неразрывно слиты.

Он жизнью жертвует, умирает живя, то есть подчиняется общим законам бытия и не может понять сущности вещей. Герою не дано узнать «окружности ключ» - разгадку жизни всего человечества. Но одно он знает точно: кончится Бег – жизнь прервется и тогда он познает ее во всей полноте и многообразии. Именно смерть раскрывает всю звуч и спектр жизни. Становится ее разгадкой: «Я не знаю Окружности Ключ,/Знаю – кончится Бег./И тогда услышу всю Звуч,/И увижу весь Спектр» [4, с. 50].

Поскольку «Миф Бытия» уже полностью разрушен, не остается ничего определенного – свобода настолько относительна, что граничит с рабством, отчаяние бодрит, а любовь не представляет никакой ценности, потому что создана кем-то другим и ее без жалости можно бросить в снеготаялку.

Даже древнерусские и библейские герои – символы жертвенности – переосмысливаются: Василиск, ослепленный братьями, сам становится предателем. Василисковые пути для героя не только дорога к предательству традиционной любви, но и всего мира, его условностей в целом. Иисус Навин – не искупитель старой, а создатель новой веры. Он дерзок, не имеет ничего общего со страданием.

Неоднократно обыгрываемая тема смерти и казни в «Эшафоте» представляется как некое театральное действие. Поэт как будто играет с жизнью, сознанием, смертью. «Хочу неестественности трагической!» [4, с. 56] - восклицает он. Многократно обыгрываемая, смерть теряет свою уникальность и грозный облик – становится обыденной. Эшафот для поэта та же сцена, на которой он собирается представить «смертей в бесчестном кресле» - поставить свой спектакль, в котором он сыграет главную трагическую роль.

Но Игнатьев забывает, что со смертью шутки плохи. Она не прощает легкомысленного к себе отношения и не стоит упоминать ее имя всуе. А. Камю в «Мифе о Сизифе» говорил о том, что ответ на вопрос стоит и ли не стоит жить равноценен решению фундаментальных человеческих проблем. А если верить словам Ницше о философе, который непременно должен доказать свою правоту на деле, то разрешение вопроса о самоубийстве оказывается особенно драматическим.

Через девять лет после трагической гибели И. Игнатьева в Москве прозвучал выстрел, и общество потрясла смерть другого русского футуриста - покончил жизнь самоубийством Владимир Маяковский…

Центральное место в поэзии Маяковского занимает мотив святого мученичества, пророчества, спасения человечества путем очистительных страданий. Он – последняя надежда людей на спасение: «Я одинок как последний глаз, у идущего к слепым человека» [2, с. 97].

Первоначально поэма «Облако в штанах» называлась «Тринадцатый Апостол»: «А я у вас его предтеча,/я – где боль везде;/по каждой капли слезовой течи/распял себя на кресте» [2, с. 169].

Наблюдается смещение временных и хронологических рамок. Он даже не продолжатель Христа, нет, он – его предтеча: вся жертвенность, боль, страдание сконцентрированы в нем. Христос придет позже и спасет все человечество.

Подобно Б.Пастернаку, Маяковский утверждает трагическую судьбу поэта – поэзия неизбежно влечет за собой гибель. Но если Пастернак говорит о роковой силе, несущей поэта помимо его воли – «от шуток этих с подоплекой я б отказался наотрез» [7, 148]; Маяковский идет на Голгофу сознательно: «Творись, распятью равная магия, /Видите – гвоздями слов/Прибит к бумаге я» [2, с. 98].

Поэтому вполне оправдана обида на Богородицу – защитницу всех обездоленных, которая в очередной раз не замечает страданий героя. Да, с одной стороны, он называет ее «шаблоном намалеванным», упрекает в равнодушии. С другой, все еще надеется на милость Богородицы. Об этом говорит обращение «видишь»: «Чего одаривать как по шаблону намалеванному,/Сиянием трактирную ораву!/Видишь – опять/Голгофнику оплеванному предпочитают Варраву» [2, с. 180].

Поэзия Маяковского – сплошной монолог к Богу, который является олицетворением добра и справедливости. Иногда Бог предстает в виде седого старика с жилистой рукой, к которому врывается герой с мольбой о помощи. Иногда он становится солнцем и смотрит на своего сына с неба: «Солнце!/Отец мой!/Сжалься хоть ты и не мучай!» [2, с. 111] – в отчаянии восклицает лирический герой.

Он раскаивается в своих грехах и готов понести наказание: «Ты, Млечный путь перекинув виселицей, возьми и вздерни, меня, преступника» [2, с. 49].

Но Бог молчит. И наступает разочарование. Герой понимает, что небо равнодушно к страданиям людей и чистеньким, прилизанным ангелам нет ни до кого дела: «Эта вот/Зализанная гладь/ Это и есть хваленое небо?» [2, с. 164].

В словах поэта за иронией слышится недовольство. Он смеется в лицо Богу: «прелестная бездна, бездна восторг», а сам принимает решение покинуть небо. Делает выбор в пользу земного страдания, а не небесного равнодушия: «я для сердца, а где у бестелесых сердца?» [2, с. 165]

Иногда, в приступе отчаяния герой богохульствует: «ты не Бог, ты крохотный божик» [2, с. 140]. Подобно героям Достоевского, он вызывает Бога на поединок, испытывает небесное терпение: «Накажи, только докажи, что ты существуешь» - словно просит он. «Бог – лишь гипотеза, но кто сможет вынести всю боль этой гипотезы, не умерев» - говорил Ницше [5, с. 213]. Лирический герой Маяковского не выдерживает гипотезы, имя которой Бог. Символом поэта становится дохлая рыбка, безвольно плывущая по течению: «Дохлая рыбка плывет одна,/Висят плавнички как подбитые крылышки» [2, с. 208].

Снова возникает мотив обреченности, непрочности бытия.

В этих обыденных, на первый взгляд, словах кроется глубокая личная трагедия поэта. Если Бога нет, значит небытие, бездна неизбежны. Человеческая жизнь один на один с вечностью теряет какую бы то ни было ценность.

Смерть физическая безжалостна: «Все равно я знаю, я скоро сдохну»; «Я уже сгнию, умерший под забором» [3, с. 224].

Мысли о самоубийстве преследуют, превращаются в манию, бред: «А сердце рвется к выстрелу,/А горло бредит бритвою» [2, с. 192].

Он уже не в силах противостоять бреду, в образе демона. И это не ласковый демон-искуситель Брюсова, нет, демон Маяковского жесток и безжалостен: «В бессвязный бред о демоне /Растет моя тоска./Идет за мной,/К воде манит,/Ведет на крыши скат» [2, с. 204].

Но самые страшные слова прозвучат в предсмертном письме: «С жизнью мы в расчете/И не к чему перечень/Взаимных болей и обид» [1, с.119].

Это слова человека, до конца изверившегося в жизнь и уставшего от нее. Человека, от рокового шага которого уже не удержит ничего.

Концепт Бога стал определяющим в идейно-эстетической системе русской литературы. Безусловно, истоки необходимо искать в древнерусской культуре, которая разработала идею о Всевышнем как об основе человеческого бытия. Впоследствии «слово о Боге» переосмысляется, варьируется русской литературой. И, несмотря на смену литературных эпох, стилей и жанров, богоискательство продолжало оставаться центральной проблемой. Наиболее отчетливо мотив бунта против высшей силы проявился в XIX веке. Лермонтовский демон стал одним из ярких примеров переосмысления категорий добра и зла. Пушкин предпринял своеобразную попытку установления с Богом дружеских отношений. Апология нечистой силы в творчестве Н.В.Гоголя и по сей день впечатляет читателей. Л.Н.Толстого обвиняют в стремлении создать собственную религиозную теорию. В ходе развития русской литературы в целом, концепт Бога приобретал все новые и новые нюансы, вступал в тесное взаимодействие с другими идейно-философскими мотивами. Уже А.П.Чехов заявил об одиночестве как о состоянии бытийном, онтологическом, т.е. состоянии без Бога.

Мотив самоубийства как попытка свергнуть Бога впервые прозвучала у западных философов XIX-XX веков, а также в творчестве Ф.М.Достоевского. Яркое отражение данная тема нашла в поэзии двух футуристов: И.Игнатьева и В.Маяковского.

В поэтической системе русского футуризма феномен смерти, прежде всего, связан с мотивом самоубийства. В первую очередь, это обусловлено спецификой футуризма как литературного течения, для которого было характерно стремление к разрушению окружающего мира. Разочарование в жизни, сомнение в собственных силах приводит к отчаянию и своеволию, попытке во что бы то ни стало доказать, показать свою правоту. Отсюда и мысли о самоубийстве. Стремление к эпатажу и разрушению основ бытия привело к тому, что футуристы обратили свой взор к Богу. Мотив богоискательства и богоборчества был обусловлен не только спецификой литературно-жанрового направления, но и глубоко личной трагедией поэтов. Серебряный век сделал все, чтобы подорвать веру человека в Высшие Силы. Символизм противопоставил Богу иные миры, акмеизм – поэтизацию и одушевление мира вещного. Футуризм же довел идею отрицания до абсурда, заменив Бога абсолютной пустотой. Но можно ли сказать, что «создатели нового искусства» были людьми неверующими? Безусловно, нет. Потому что не имеет смысла отрицать то, чего не существует. Концепт Бога в поэзии футуристов (в нашем случае Маяковского и Игнатьева) переплетается с множеством других мотивов: одиночества, боли, любви, творчества, библейские реминисценции дают представление не только о Боге как таковом, но и помогают раскрыть внутренний мир лирического героя. Отрицания божественного присутствия, прежде всего, связано с разочарованием и попыткой определить свое место в мире.

Литература:

1. «А сердце рвется к выстрелу…»/ сост., вступит. ст., сопроводит. тексты А.А.Кобринского. – М.: Москва, Эллис Лак, 2003.

2. В. В. Маяковский Стихотворения и поэмы. – М.: Библиотека учителя, 1983.

3. Достоевский Ф.М. Бесы. – М.: Славянка, 1994.

4. Поэзия русского футуризма. Новая библиотека поэта. – М.: Гилея, 2007.

5. Ф.Ницше «Веселая наука». – М.: Азбука-классика, 2010.

6. И. Кант «Критика чистого разума». – М.: Мысль, 1994.

7. Б.Пастернак «Стихи и поэмы». – СПб: Худ. Литература, 1988.