Танатологические мотивы в поэзии А. Белого

Целью работы является изучение специфики танатологических мотивов в поэзии А.Белого в тесной взаимосвязи с мировоззренческими и художественными особенностями его творчества.

Актуальность проведенного исследования связана с обостренным вниманием современной литературы к экзистенциальным аспектам человеческого существования.

Новизна работы определяется тем, что мы опираемся на методологию семантического анализа танатологических мотивов, разработанную в исследованиях Топорова, Ханзен-Леве, Красильникова.

Для ранней поэзии А.Белого характерна интерпретация смерти в игровом ключе. Прежде всего, лирический герой акцентирует внимание на красоте, волшебстве окружающего мира и открывает перед читателем сказочное пространство, населенное необыкновенными существами. Происходит романтизация окружающего мира, а вместе с тем и романтизация смерти:

На мшистой лужайке танцуют скелеты

В могильных покровах неистовый танец [1, с.35].

Смерть воспринимается всего лишь как игра, иллюзия. Стоит сказать «нет» и она исчезнет. Но иллюзией является и сама жизнь. Черта, отделяющая свет и темноту, становится очень зыбкой. Лирический герой пытается утвердить бессмертие через идею вечного повторенья, обновления мира. Но, вместе с тем, не забывает, что вернется и сама смерть:

За холм скрываясь на меня взглянула,

Сказав: «Прощай, до нового свиданья» [1, с. 43].

Постепенно смерть перестает восприниматься в игровом ключе, проникает в мир реальный. Перед нами предстает «страшный мир» Белого: разбитые стекла окон, стая грачей в форме траурной фаты, красный лунный диск. Весь земной шар воспринимается как одно большое кладбище: «И жизнь отлетела от бедной земли» [1, с.65]. Мир этот становится клеткой для человека:

И понял я – замкнулся круг,

и сердце билось, билось, билось [1, с.62].

Поэт приходит к традиционному противопоставлению жизни и смерти. Смерть становится символом исчезновения, погружения во тьму:

Что средь пустынного, мучительного ада

Желанный луч не заблестит для нас [1, с.97].

Страх смерти, прежде всего, обусловлен страхом перед забвением:

Роптал он: «За что же,

Убитый ненастьем,

о Боже,

умру – не помянут участьем» [1, с.86].

Над лирическим героем довлеет ощущение собственного одиночества и неприкаянности. Он ощущает собственную ответственность перед миром, ведь именно к нему в надежде обращаются мертвецы. Но не может помочь, так как одинок и слаб сам:

Вот и кладбище… В железном гробу

чью-то я слышу мольбу.

Мимо иду… [1, с.115].

Огромную роль в данном контексте играет образ Вечности, несущий в себе двоякую символику. С одной стороны, это вера в торжество справедливости:

Пускай же охватит нас тьмы бесконечность –

Сжимается сердце твое?

Не бойся: засветит суровая вечность

Полярное пламя свое [1, с.148].

Но неизбежно встает вопрос: а обитаемая ли Вечность? Не бездушный ли это свет? Автор не дает однозначного ответа на этот вопрос.

Путь спасения поэт видит в обретении гармонии, слиянии с миром и приятии всего происходящего:

Река, что время:

Летит – кружится… [1, с.176]

Однако со временем лирический герой осознает, что и этого не станет достойным оружием в борьбе со смертью. Осознание собственной конечности порождает разочарование в Боге:

Нет ничего… И ничего не будет…

И ты умрешь…

Исчезнет мир… И Бог его забудет.

Чего ж ты ждешь? [1, с.152]

Это даже не страх за свою жизнь. Здесь очевидна разочарование в Боге, обида на его равнодушие. Ведь божественное признание было залогом дальнейшего духовного поиска. Лирический герой взывает к Высшей Силе и не находит ответа: «Великий Бог!.. Ответа нет» [1, с. 187].

Но, несмотря на все сомненья, в нем не угасает огонек надежды. Снова и снова возникает мотив моленья, признания внутренней связи с высшими силами: «И снова я молюсь, сомненьями томим» [1, с.211].

Образ Иисуса Христа становится одним из важнейших этапов духовной эволюции лирического героя. Божий Сын воспринимается как символ торжества вечности над смертью:

Иисус Христос безвременной свечою

Стоя вдали в одежде снежно-льняной… [1, с.236]

Эпитет безвременной говорит о, неугасаемости мировой свечи, которая является залогом вечной жизни.

Лирический герой чувствует себя соратником божьего сына:

Перекрестясь, отправились мы оба

Сквозь этот мир на праздник воскресенья [1, с.248].

И в данном случае речь вовсе не об Учителе и Ученике. Они с Христом абсолютно равны. И на Голгофу два пророка взойдут вместе:

Нам пора…

Багряницу несут

И четыре колючих венца [1, с.249].

Постепенно образ Иисуса уходит на второй план. Герой начинает воспринимать себя как божьего преемника и спасителя мира. Смерть в данном контексте трактуется как отказ от себя, отречение от предназначенного свыше тернового венца:

Раздался вздох среди могил:

«Ведь ты, убийца,

себя убил…» [1, с.256].

Герой А.Белого все больше и больше подчеркивает собственную значимость. Основополагающей становится идея Спасения мира. Смерть воспринимается как подвиг во имя искупления грехов человеческих:

Я погибну за вас,

беззаветно смеясь и любя… [1, с.265]

Поэт акцентирует внимание на собственной физической слабости, незащищенности от агрессии внешнего мира. Об этом нам говорят детальные описания телесных мук:

Зашатался над пропастью я

и в долину упал, где поет ручеек.

Тяжкий камень, свистя,

Размозжил мне висок [1, с.268].

Лирический герой приносит себя в жертву миру. Но нужна ли людям его жертва? Люди не понимают и не принимают пророка. Носитель истины вынужден оправдываться перед людьми, которые полагают его безумным:

я не болен, нет, нет:

я - Спаситель... [1, с.279]

Возникает значимый для поэзии А.Белого образ юродивого:

Хохотали они надо мной,

над безумно-смешным Лжехристом.

Капля крови огнистой слезой

застывала, дрожа над челом [1, с.296].

С мотивами безумия и юродства связана «арлекинада» Белого, когда весь мир представляется как сплошное театральное представление. Похороны кажутся автору праздником безумных Арлекинов:

Мы колыхали красный гроб;

Мы траурные гнали дроги,

Надвинув колпаки на лоб... [1, с.302]

Но мертвец в гробу кричит о неизбежной кончине такого мира. Слова о грядущем возмездии за нравственную слепоту заставляют лирического героя вздрогнуть:

Вы думали - я был шутом?..

Молю, да облак семиглавый

Тяжелый опрокинет гром

На род кощунственный, лукавый! [1, с.182]

Со временем меняется трактовка образа Арлекина. Из шута, глупой куклы Арлекин превращается в безвольную игрушку судьбы, символ трагичности существования:

В своих дурацких колпаках,

В своих ободранных халатах,

Они кричали в желтый прах,

Они рыдали на закатах [1, с. 213].

В раскрытии темы похорон Белый во многом продолжает традиции И.Анненского. Цветы воспринимаются как проводники в загробный мир:

Сквозь горсти цветов онемелых,

Пунцовых —

Савана лопасти —

Из гиацинтов лиловых

И белых —

Плещут в загробные пропасти [1, с. 231].

Постепенно автор приходит к описанию собственных похорон, которое поражает чрезмерной физиологичностью:

В черном лежу сюртуке,

С желтым —

С желтым

Лицом;

Образок в костяной руке [1, с.256].

На первый взгляд, кажется, что лирический герой смиряется со смертью:

Сверкнула лампадка.

Тонуть в неземных

Далях —

Мне сладко [1, с.281].

Но в реальности за этим скрывается лишь ирония над происходящим и признание всей жизни. Об этом нам говорит рефрен в одном из последних стихотворений А.Белого: «Дилинь бим-бом!» [1, с.298]

Тема смерти непрерывно варьируется Белым на протяжении всего творчества. Нельзя сказать, что это самостоятельный, ведущий мотив. Но танатология выступает как своеобразная увеличительная лупа, мерило всех вещей и раскрывает специфику художественного мира Белого.

Прежде всего, мотив смерти определяет особенности создания окружающего мира, который в поэзии Белого чрезвычайно многолик. Можно представить своеобразную градацию: от волшебной земли до страшного мира, арлекинады, всеохватного сумасшествия до тленного мира И.Анненского. Огромную роль играют описания смерти как физиологического процесса. Поэт в данном контексте становится своеобразным переходным звеном от Л. Толстого, И.Анненского к творчеству В.Маяковского.

Не менее важным является образ лирического героя, который также невозможно однозначно интерпретировать. Мы можем проследить лишь смену масок: от стороннего наблюдателя к искупителю человеческих грехов, от шута и сумасшедшего к представлению себя как орудие божественного возмездия и, наконец, просто смертному телу. Особую роль в XX веке приобрел образ шута как носителя истины, который стал в поэзии А.Белого центральным. Каждая из масок, в которые облекает себя герой так или иначе связана с мотивами смерти, грядущего апокалипсиса, божественного прозрения.

Говоря о танатологических мотивах, нельзя обойти вниманием и мотив богоискательства в творчестве Белого. Ожидание мессии и мотив грядущего апокалипсиса можно объяснить влиянием символизма. Но многое в раскрытии мотива смерти выходит за рамки символистов. В частности, это своеобразный «смех сквозь слезы», ирония над происходящим (в том числе, над жизнью и смертью), сквозь которую проступают обида и горечь.

Мы попытались построить своеобразную градацию образов и мотивов, так или иначе связанных с размышлениями о смерти. Необходимо заметить, что в поэзии А.Белого очень тяжело проследить четкую эволюцию «поэтики смерти»: мотивы повторяются, переплетаются, варьируются, проникают друг в друга. Поэт никогда не делает окончательных выводов. Лишь намечает те или иные аспекты танатологических тем и идей, которые впоследствии будут развиваться в XX веке.

Литература:

1. Белый А. Стихотворения и поэмы. В 2-х т. – СПб-М.: Академический проект. Прогресс-Плеяда, 2006 – 1298 с.