Танатологические мотивы в поэзии А. Белого
Автор: Латыйпова Лейсан Тагировна
Рубрика: 2. История литературы
Опубликовано в
Статья просмотрена: 1095 раз
Библиографическое описание:
Латыйпова, Л. Т. Танатологические мотивы в поэзии А. Белого / Л. Т. Латыйпова. — Текст : непосредственный // Филологические науки в России и за рубежом : материалы I Междунар. науч. конф. (г. Санкт-Петербург, февраль 2012 г.). — Санкт-Петербург : Реноме, 2012. — С. 24-27. — URL: https://moluch.ru/conf/phil/archive/26/1851/ (дата обращения: 30.10.2024).
Целью работы является изучение специфики танатологических мотивов в поэзии А.Белого в тесной взаимосвязи с мировоззренческими и художественными особенностями его творчества.
Актуальность проведенного исследования связана с обостренным вниманием современной литературы к экзистенциальным аспектам человеческого существования.
Новизна работы определяется тем, что мы опираемся на методологию семантического анализа танатологических мотивов, разработанную в исследованиях Топорова, Ханзен-Леве, Красильникова.
Для ранней поэзии А.Белого характерна интерпретация смерти в игровом ключе. Прежде всего, лирический герой акцентирует внимание на красоте, волшебстве окружающего мира и открывает перед читателем сказочное пространство, населенное необыкновенными существами. Происходит романтизация окружающего мира, а вместе с тем и романтизация смерти:
На мшистой лужайке танцуют скелеты
В могильных покровах неистовый танец [1, с.35].
Смерть воспринимается всего лишь как игра, иллюзия. Стоит сказать «нет» и она исчезнет. Но иллюзией является и сама жизнь. Черта, отделяющая свет и темноту, становится очень зыбкой. Лирический герой пытается утвердить бессмертие через идею вечного повторенья, обновления мира. Но, вместе с тем, не забывает, что вернется и сама смерть:
За холм скрываясь на меня взглянула,
Сказав: «Прощай, до нового свиданья» [1, с. 43].
Постепенно смерть перестает восприниматься в игровом ключе, проникает в мир реальный. Перед нами предстает «страшный мир» Белого: разбитые стекла окон, стая грачей в форме траурной фаты, красный лунный диск. Весь земной шар воспринимается как одно большое кладбище: «И жизнь отлетела от бедной земли» [1, с.65]. Мир этот становится клеткой для человека:
И понял я – замкнулся круг,
и сердце билось, билось, билось [1, с.62].
Поэт приходит к традиционному противопоставлению жизни и смерти. Смерть становится символом исчезновения, погружения во тьму:
Что средь пустынного, мучительного ада
Желанный луч не заблестит для нас [1, с.97].
Страх смерти, прежде всего, обусловлен страхом перед забвением:
Роптал он: «За что же,
Убитый ненастьем,
о Боже,
умру – не помянут участьем» [1, с.86].
Над лирическим героем довлеет ощущение собственного одиночества и неприкаянности. Он ощущает собственную ответственность перед миром, ведь именно к нему в надежде обращаются мертвецы. Но не может помочь, так как одинок и слаб сам:
Вот и кладбище… В железном гробу
чью-то я слышу мольбу.
Мимо иду… [1, с.115].
Огромную роль в данном контексте играет образ Вечности, несущий в себе двоякую символику. С одной стороны, это вера в торжество справедливости:
Пускай же охватит нас тьмы бесконечность –
Сжимается сердце твое?
Не бойся: засветит суровая вечность
Полярное пламя свое [1, с.148].
Но неизбежно встает вопрос: а обитаемая ли Вечность? Не бездушный ли это свет? Автор не дает однозначного ответа на этот вопрос.
Путь спасения поэт видит в обретении гармонии, слиянии с миром и приятии всего происходящего:
Река, что время:
Летит – кружится… [1, с.176]
Однако со временем лирический герой осознает, что и этого не станет достойным оружием в борьбе со смертью. Осознание собственной конечности порождает разочарование в Боге:
Нет ничего… И ничего не будет…
И ты умрешь…
Исчезнет мир… И Бог его забудет.
Чего ж ты ждешь? [1, с.152]
Это даже не страх за свою жизнь. Здесь очевидна разочарование в Боге, обида на его равнодушие. Ведь божественное признание было залогом дальнейшего духовного поиска. Лирический герой взывает к Высшей Силе и не находит ответа: «Великий Бог!.. Ответа нет» [1, с. 187].
Но, несмотря на все сомненья, в нем не угасает огонек надежды. Снова и снова возникает мотив моленья, признания внутренней связи с высшими силами: «И снова я молюсь, сомненьями томим» [1, с.211].
Образ Иисуса Христа становится одним из важнейших этапов духовной эволюции лирического героя. Божий Сын воспринимается как символ торжества вечности над смертью:
Иисус Христос безвременной свечою
Стоя вдали в одежде снежно-льняной… [1, с.236]
Эпитет безвременной говорит о, неугасаемости мировой свечи, которая является залогом вечной жизни.
Лирический герой чувствует себя соратником божьего сына:
Перекрестясь, отправились мы оба
Сквозь этот мир на праздник воскресенья [1, с.248].
И в данном случае речь вовсе не об Учителе и Ученике. Они с Христом абсолютно равны. И на Голгофу два пророка взойдут вместе:
Нам пора…
Багряницу несут
И четыре колючих венца [1, с.249].
Постепенно образ Иисуса уходит на второй план. Герой начинает воспринимать себя как божьего преемника и спасителя мира. Смерть в данном контексте трактуется как отказ от себя, отречение от предназначенного свыше тернового венца:
Раздался вздох среди могил:
«Ведь ты, убийца,
себя убил…» [1, с.256].
Герой А.Белого все больше и больше подчеркивает собственную значимость. Основополагающей становится идея Спасения мира. Смерть воспринимается как подвиг во имя искупления грехов человеческих:
Я погибну за вас,
беззаветно смеясь и любя… [1, с.265]
Поэт акцентирует внимание на собственной физической слабости, незащищенности от агрессии внешнего мира. Об этом нам говорят детальные описания телесных мук:
Зашатался над пропастью я
и в долину упал, где поет ручеек.
Тяжкий камень, свистя,
Размозжил мне висок [1, с.268].
Лирический герой приносит себя в жертву миру. Но нужна ли людям его жертва? Люди не понимают и не принимают пророка. Носитель истины вынужден оправдываться перед людьми, которые полагают его безумным:
я не болен, нет, нет:
я - Спаситель... [1, с.279]
Возникает значимый для поэзии А.Белого образ юродивого:
Хохотали они надо мной,
над безумно-смешным Лжехристом.
Капля крови огнистой слезой
застывала, дрожа над челом [1, с.296].
С мотивами безумия и юродства связана «арлекинада» Белого, когда весь мир представляется как сплошное театральное представление. Похороны кажутся автору праздником безумных Арлекинов:
Мы колыхали красный гроб;
Мы траурные гнали дроги,
Надвинув колпаки на лоб... [1, с.302]
Но мертвец в гробу кричит о неизбежной кончине такого мира. Слова о грядущем возмездии за нравственную слепоту заставляют лирического героя вздрогнуть:
Вы думали - я был шутом?..
Молю, да облак семиглавый
Тяжелый опрокинет гром
На род кощунственный, лукавый! [1, с.182]
Со временем меняется трактовка образа Арлекина. Из шута, глупой куклы Арлекин превращается в безвольную игрушку судьбы, символ трагичности существования:
В своих дурацких колпаках,
В своих ободранных халатах,
Они кричали в желтый прах,
Они рыдали на закатах [1, с. 213].
В раскрытии темы похорон Белый во многом продолжает традиции И.Анненского. Цветы воспринимаются как проводники в загробный мир:
Сквозь горсти цветов онемелых,
Пунцовых —
Савана лопасти —
Из гиацинтов лиловых
И белых —
Плещут в загробные пропасти [1, с. 231].
Постепенно автор приходит к описанию собственных похорон, которое поражает чрезмерной физиологичностью:
В черном лежу сюртуке,
С желтым —
С желтым
Лицом;
Образок в костяной руке [1, с.256].
На первый взгляд, кажется, что лирический герой смиряется со смертью:
Сверкнула лампадка.
Тонуть в неземных
Далях —
Мне сладко [1, с.281].
Но в реальности за этим скрывается лишь ирония над происходящим и признание всей жизни. Об этом нам говорит рефрен в одном из последних стихотворений А.Белого: «Дилинь бим-бом!» [1, с.298]
Тема смерти непрерывно варьируется Белым на протяжении всего творчества. Нельзя сказать, что это самостоятельный, ведущий мотив. Но танатология выступает как своеобразная увеличительная лупа, мерило всех вещей и раскрывает специфику художественного мира Белого.
Прежде всего, мотив смерти определяет особенности создания окружающего мира, который в поэзии Белого чрезвычайно многолик. Можно представить своеобразную градацию: от волшебной земли до страшного мира, арлекинады, всеохватного сумасшествия до тленного мира И.Анненского. Огромную роль играют описания смерти как физиологического процесса. Поэт в данном контексте становится своеобразным переходным звеном от Л. Толстого, И.Анненского к творчеству В.Маяковского.
Не менее важным является образ лирического героя, который также невозможно однозначно интерпретировать. Мы можем проследить лишь смену масок: от стороннего наблюдателя к искупителю человеческих грехов, от шута и сумасшедшего к представлению себя как орудие божественного возмездия и, наконец, просто смертному телу. Особую роль в XX веке приобрел образ шута как носителя истины, который стал в поэзии А.Белого центральным. Каждая из масок, в которые облекает себя герой так или иначе связана с мотивами смерти, грядущего апокалипсиса, божественного прозрения.
Говоря о танатологических мотивах, нельзя обойти вниманием и мотив богоискательства в творчестве Белого. Ожидание мессии и мотив грядущего апокалипсиса можно объяснить влиянием символизма. Но многое в раскрытии мотива смерти выходит за рамки символистов. В частности, это своеобразный «смех сквозь слезы», ирония над происходящим (в том числе, над жизнью и смертью), сквозь которую проступают обида и горечь.
Мы попытались построить своеобразную градацию образов и мотивов, так или иначе связанных с размышлениями о смерти. Необходимо заметить, что в поэзии А.Белого очень тяжело проследить четкую эволюцию «поэтики смерти»: мотивы повторяются, переплетаются, варьируются, проникают друг в друга. Поэт никогда не делает окончательных выводов. Лишь намечает те или иные аспекты танатологических тем и идей, которые впоследствии будут развиваться в XX веке.
Литература:
1. Белый А. Стихотворения и поэмы. В 2-х т. – СПб-М.: Академический проект. Прогресс-Плеяда, 2006 – 1298 с.