Ударение в поэзии: норма или поэтическая вольность



Так уж повелось, что стихи большинством людей воспринимаются как образцовая, правильная речь. Приходилось слышать: «...еще у Лермонтова в стихах говорится: Внизу огни дозорные // Лишь на мосту горят, // И колокольни черные, Как сто́рожи, стоят» и эти варианты устаревших ныне ударения и окончания принимаются носителями языка за образец.

Иногда, рассуждения ведутся от обратного: «Отку́пори шампанского бутылку иль перечти «Женитьбу Фигаро» Пушкина может представляться устаревшим или нарочито неправильным вариантом. Взять для примера более современных авторов: Зинаиду Гиппиус называли поэтом с абсолютным слухом, но правильность ударения в строках «Был дан мне ключ заветный, И я его берёг. Он ржа́вел незаметно…», подвергается сомнению — насколько он соответствует не только современной, но и устаревшей норме.

Понимая, что поэтический текст — это текст с особой, эстетической, по мнению Ю. М. Ломана, функцией, можно к подобному факту относиться как к нарочитой неправильности, как целенаправленному приему,так называемой поэтической вольности. Но это понятие часто употребляется как оправдание любой речевой ошибки.

Необходимость уточнения термина связано с тем, что, по замечанию А. Квятковского [1, 32] — это термин старой поэтики, и поэтому в справочной литературе это понятие толкуется крайне поверхностно, в виде традиционной формулы. Например, так:

Вольность поэтическая — допускаемое в стихах по традиции незначительное отклонение от языковых норм: «Из пламя и света рожденное слово» (М. Ю. Лермонтов).

Согласно такому определению под понятие вольность попадают все случаи нарушения ортологических норм в поэтическом тексте, которые к тому же оправдываются традицией.

В различных вариантах подобный подход встречается и в других толкованиях.

Интернет-энциклопедия Википедия дает такое определение: «Поэтическая вольность (licentiapoetica) — право поэта в целях большей художественности «нарушать» как нормы общепринятого литературного языка, так и канонические формы развертывания сюжета».

Определение из «Поэтического словаря» А. П. Квятковского: «Вольность поэтическая (лат. licentia роetiса) — термин старой классической поэтики, преднамеренное или невольное отклонение стихотворной речи от языковых, синтаксических, метрических и других норм» [1, 213].

В этом определении ключевыми являются параметры, по которым можно судить — ошибка перед нами или все-таки прием: преднамеренное или невольное отклонение от норм, т. е. этот факт поэтической речи рассматривается с точки зрения его целесообразности и необходимости, но эти критерии оценки факта нарушения нормы не получают точного определения.

Хочется добавить еще и такое рассуждение о природе поэтической вольности, которое отталкивается от личностных творческих характеристик поэта, поскольку «право» на вольность может быть только заслуженным, и на него имею право поэты, признанные как мастера слова. Так, в определении поэтической вольности (Энциклопедический словарь / Брокгауз Ф. А., Ефрон И. А. — В 86 тт. с илл. и доп. мат.) — помимо указания на то, что это —«различного рода неправильности, вызванные требованиями размера или же созвучия стихов»,говорится: «границы такой вольности невозможно определить с точностью, и личный вкус писателя должен быть его руководителем в этом отношении».Ю. М. Лотман приводит такие примеры: «Вяземский отстаивал свое право на орфографические ошибки как на выражение своей личности в тексте. Блок настаивал на написании “жолтый”, отличая его от “желтый”» [2, 113].

Итак, общее во всех определениях: поэтическая вольность — нарушение в поэтической речи норм литературного языка, первоначально оно было связано с соблюдением стихотворного размера, но быстро, уже в античное время, стало художественным приемом. В словарях акцент делается на формальную сторону стиха для сохранения стихотворного размера. Именно эта функция, ритмообразующая, была положена в основу самого термина «поэтическая вольность» изначально: выражение это («licentiapoetica») означает отступление от грамматических правил, которое допускается в стихах ради требования размера или рифмы. Оно принадлежит римскому писателю Сенеке (I в. до н. э.), у которого в сочинении «Естественно-научные вопросы» (кн. 2, гл. 44) сказано: «Это нечто относящееся к поэтическим вольностям». До него у Горация в «Искусстве поэзии» говорится: «Живописцам и поэтам всегда была дозволена какая угодно вольность» (Гораций. О поэтическом искусстве. — М., 1981, с. 83).

Однако часты случаи, когда поэтическая вольность становится средством сильной экспрессии, двусмысленности, и видимая (а точнее, слышимая) неправильность на самом деле предстает как намек на нечто, скрытое под ней, она сама становится приемом выразительности.

Поэтому определение терминологического словаря-справочника В. П. Москвина нам кажется наиболее полным: «фигура нарочитой неправильной речи, состоящая в нарушении литературных норм с целью сохранить ритм и рифму стиха — случай, когда поэт “жертвует правильностью в угоду выразительности”» [3, 149]. Мы имеем в виду такую вольность, когда понимаем, что автор достаточно талантлив, чтобы позволить себе вот так поиграть словами, и выглядит это все равно естественно.

Таким образом, весьма заметные в речи факты отклонения от нормативного ударения могут быть нарочитыми и поддерживаться двумя функциями — ритмической (ритмообразующей) и стилистической (или обеими вместе); либо б представлять собой ошибку, если определить функцию (или коммуникативную целесообразность) затруднительно. Мерилом, в частности, может служить языковое чутье, когда мы, как читатели, ощущаем, что перед нами, как писал В. К. Тредиаковский, — «слово нелепое, странное, дикое», т. е. не поддерживается речевой практикой, оно отвлекает внимание читателя, нарушает благозвучие, точность речи и в целом негативно сказывается на качестве поэтической речи.

Однако не все факты «нестандартного» с точки зрения современной нормы ударения можно оценить как вольность или ошибку. Важно оценивать поэтический текст с позиции «времени», эпохи написания: возможно, это устаревшие, архаичные ударения, в этом случае речь идет не о вольности, а о норме. Без учета этого факта — подвижности и изменчивости акцентологической нормы — невозможно ответить на вопрос: что же перед нами — вольность или норма. «Учение о поэтической вольности, являющееся одним из важных элементов старой нормативной поэтики, возникает в результате неисторического подхода к произведениям с меркой чуждых им норм другой эпохи. Отсюда неправильное истолкование архаизмов — забытых форм языка — и сюжетосложения как намеренных отступлений поэта от известных ему правил (особенно характерны в этом отношении толкования античных классиков)» [5].

И в этом смысле важно ограничить объект исследования временными рамками и идиостилями поэтов, признанныхкак мастеров слова. И к современному периоду развития русской литературы и поэзии в частности нужно приступать после изучения поэзии классических периодов — «золотого» и «серебряного» веков. Как заметил Г. Хазагеров:«А есть ли авторитетные писатели, за чьей практикой ходить? За всеми лингвистическими банальностями об изменении нормы как-то упускается из виду та культурная ситуация, в которой мы оказались. Литература больше не задает языковой нормы. Реальность такова, что общество не очень-то доверяет языковому чутью современных писателей» [4].

Для анализа нами выбраны стихотворные тексты, написанные на рубеже XIX-XX веков, а также произведения признанных авторов «серебряного века» (кроме поэтов-футуристов и других представителей авангардных течений), поскольку «неправильное», а точнее непривычное словесное ударение легко обнаруживается только в метрическом стихе например, в стихотворении Н. Гумилева:

О пожелтевшие листы

В стенах вечерних библио́тек,

Когда раздумья так чисты,

А пыль пьянее, чем наркотик!

«В библиотеке», 1909

Поэты-символисты и их предтечи и поэты акмеисты, как известно, придерживались классической системы стихосложения, с уважением и почтением относились к традициям русского стихосложения (к ее строфике, ритмике, рифме). Интересна следующая строфа поэта К. Случевского:

Значит, подслушали нас! Ударенья

Ясны и четки на тех же словах,

Что и тогда, в эту ночь удивленья...

«Шарманщик», 1881

Но на первый взгляд, материал для анализа выбран не совсем удачно: в почти двухстах стихотворениях нам встретилось не более 30 фактов «вольных» ударений. При этом такие поэты как Константин Фофанов, Федор Сологуб, Валерий Брюсов не прибегают к этому приему ни разу. Известно, что В. Брюсов выступал против поэтической вольности, считая, что поэт таким образом «коверкает слова».

Поэтическая вольность предстала как нечто уникальное, единичное, имеющее окказиональный характер, и поэтому нарочитое, оправданное художественной целью.Например, сплошная выборка из поэтических тестов И. Анненского показала, что его идиостилю не свойственно использование нарочитых нарушений норм, но три ярких факта все-таки обнаруживается.

Однако анализ показал, что это не вольность, а использование архаичных, книжных или устаревающих вариантов ударения, подчеркивающих торжественность стиха.

...Для чего ж с конту́ров нежной,

Непорочной красоты

Грубо сорван саван нежный,

Жечь зачем ее цветы?

«Дочь Иаира», 1905

Как известно, у двухсложных и трехсложных имен существительных мужского рода наблюдается тенденция к переносу ударения с последнего слога на предшествующий (регрессивное ударение). Не относится ли это слово к тем, у которых этот процесс завершился до времени написания стихотворения? Сомнение придает графически выраженный знак ударения, поставленный в слове самим поэтом.

Поэтому на фоне идеально правильной речи слово КонтУров выделяется не только фонетически, но и графически, что не свойственно нормативному употреблению.

К тому же использование таких слов, как: саван, застылость, подъявший, дочерь, зазывал и прилагательных в краткой форме: сине пламя, бела раскаленность, нежны и т. д. подчеркивает стилистическую значимость ударения — устаревающий вариант в функции стилизации под архаичную речь. Таким образом, отметим третью функцию акцентологической «поэтической вольности».

... ни кремлей, ни чудес, ни святынь,

Ни мира́жей, ни слез, ни улыбок...

«Петербург», 1909

На общем фоне ударение мира́жей также легче всего причислить к нормативным, но устаревающим, выполняющим стилистическую функцию — создание нарочито книжной речи.

Как видим, широко распространенное мнение о поэтической вольности как индульгенции на ошибку не подтверждается фактами: ни одного случая случайной неправильности, ни одного случая вольности, заданной исключительно ритмом. Поэтому традиционное толкование поэтической вольности весьма несправедливо и видимо нуждается в пересмотре.

В поэзии достаточно часто встречаются случаи архаичных ударений, но и они употребляются с собой, стилистической функции. При этом ударение это, как правило, допустимо как устарелое или устаревающее, т. е. традиции его употребления еще не утеряны.

Литература:

1. Квятковский А. Поэтический словарь. М.: Сов. энциклопедия, 1966.

2. Лотман Ю. М. О поэтах и поэзии. СПб.: Искусство СПБ, 1996.

3. Москвин В. П. Выразительные средства современной русской речи: Тропы и фигуры. Терминологический словарь-справочник. — М.: Едиториал УРСС, 2004

4. Хазагеров Г. Реформа лирики сильно взволновала физиков // http://nature.web.ru:8001/db/msg.html?mid=1166414

5. http://ruwiki.org/wiki/Поэтическая_вольность.