Фольклорные мотивы и образы в ранних рассказах Всеволода Иванова

Русские писатели 1920–30 годов XX века, связанные с Казахстаном, осваивали окружающую действительность через собственное национальное видение, поэтому органично их обращение к фольклору. В раннем творчестве Всеволода Иванова можно проследить явное тяготение к образам и приёмам, заимствованным из фольклора не только русского, но и казахского народов.

Вс. Иванов прославился «Партизанскими повестями», но в большую литературу вступил как рассказчик. В собрание сочинений, вышедшее в конце 1920 годов, вошло пятьдесят рассказов. Как в дореволюционные годы, так и в советское время Вс. Иванов часто черпал сюжеты своих рассказов, образы, изобразительные средства из русского и национального фольклора. С четырнадцати лет уйдя «в люди», будущий писатель бродил пешком по Сибири и Средней Азии: был помощником приказчика, актёром в ярмарочном балагане, клоуном, борцом, факиром в цирке, матросом. В этих своеобразных «университетах» он слушал и записывал некоторые образцы сибирского и среднеазиатского фольклора. Многонациональная среда — собирательный герой его произведений, автобиографический аспект которых постоянно подчёркнут.

Интерес к фольклору, по мнению Л. А. Пудаловой, «неразменным золотым запасом которого является радостное мировосприятие, стихийный материализм, изначальный демократизм, богатейшая образность, неувядаемая гибкость языка, крылатая фантазия», для Вс. Иванова — «новатора, волшебника, колдуна» — на протяжении всей творческой жизни был явлением естественным и закономерным [1, с.11–12].

Писатель, обращаясь к фольклорным образам и мотивам, не просто воспроизводил их в своих произведениях, а творчески перерабатывал. Он считал, что произведения необходимо подвергать тщательной индивидуальной обработке. К такому выводу приходит писатель, размышляя о проблемах мастерства, о характере восприятия произведений устного народного творчества. Фольклорные мотивы в его рассказах соседствуют с действительностью и причинно обусловлены.

Одним из первых шагов к овладению фольклором является рассказ «На горе Йык», опубликованный в начале 1917 года в «Народной газете». Сюжет рассказа прост: двое русских забрели на гору, у подножия которой, в долине, когда-то кочевали киргизы. Теперь же скотоводы покинули это место, потому что здесь строится железная дорога. В убогой хижине русские встретили только одного человека — шамана Апо. Он и поведал о жизни своих соплеменников, о своём одиночестве и нежелании уходить со священной горы. Когда русские стали прощаться, то шаман Апо подарил им цветок «Кыздари-Козь». «Возьми, русский, — говорил мне шаман, — возьми и плача любви не будешь знать… У нас есть рассказ: была у Бакчалыка-царя дочь, красавица любимая… И заболела. Ой, сколько было лекарей! Тысячи шаманов творили заклинания, а ничего не могли сделать. Но вдруг из рода Доку вызвался один юный шаман лечить дочь хана, и глаза его врачевали ещё больше, чем все приказания шайтанских великих камов. Вылечил — и полюбила она его, но он был беден и незнатен, и приказал хан умертвить шамана. Одиннадцать дней на могиле его плакала царевна, а на двенадцатый расцвел голубой цветочек «Кыздари-Козь»… Одиннадцать дней цветет «Кыздари-Козь», а на двенадцатый увядает» [2, с.12].

Вс. Иванов не констатирует собранное в народе, а использует фольклорные мотивы, подчиняя их решению определённых идейно-художественных задач. Легенда о голубом цветке Кыздари-Козь, занимающая в цикле «Киргизские сказки» самостоятельное место, вводится с целью более выпуклой обрисовки Бурана, с одной стороны, и шамана — с другой. Вложенная в уста последнего, легенда подчёркивает поэтичность его натуры и свойственную ему гуманность. Таким образом, всё сложнее и тоньше ассимилируется народная сказка, попадая в творческую лабораторию вдумчивого художника.

Естественной фольклорностью отличается и сборник рассказов писателя «Седьмой берег», который был опубликован в 1922 году. Тематически и стилистически примыкая к «Партизанским повестям» Вс. Иванова, рассказы сборника «Седьмой берег» дают яркое представление о раннем творчестве писателя, о развитии жанра рассказа в прозе 1920 годов.

Название сборника идёт от одноименного рассказа. В «Истории моих книг» Вс. Иванов писал: «В этом рассказе была казахская легенда о седьмом береге. Богатырь переправляется через три неимоверно быстрые реки. Первая река — река рождения, вторая река — река учения, третья река — река работы. Только перейдя три реки, шесть берегов, богатырь подходит к четвёртой реке, на седьмой берег, — к реке счастья. Однако рассказ этот показался мне вычурным, и я выбросил его. Но другое название книге подобрать было трудно, и я оставил прежнее — «Седьмой берег», надеясь, что какому-нибудь критику известна легенда и он разъяснит её читателю. Я преувеличил знания критиков…» [3, с.53].

К сожалению, даже на сегодняшний день трудно найти легенду, о которой говорит писатель, но важным является тот факт, что в названии заложен фольклорный мотив о поиске счастья, удачи, определяющий идейно-стилистическое своеобразие сборника в целом.

Фантазию автора часто питают народные поверья, сказания. Их немало слышал Всеволод Иванов за годы скитаний. Исследователи заметили, что в рассказах мысль и воображение автора остаются в кругу образов и представлений, навеянных среднеазиатским фольклором. Часто автор сам сочинял легенды и аллегории.

В центре почти каждого рассказа, включённого в сборник «Седьмой берег», стоит человек странствующий, ищущий, испытывающий духовный голод, беспокойный, влекомый желанием найти счастье. В произведениях фольклора образ счастья приобретает нередко конкретный облик «праведной земли». Для писателя же наибольший интерес представляет не столько сама «обетованная земля», сколько образ героя-искателя.

Даже Трифона из рассказа «Бык времен» можно назвать искателем счастья, не говоря о таких «вопрошателях», как Трофим Михалыч из «Авдокеи».

Фольклоризм рассказа «Авдокея» не вызывает сомнения, его стилеобразующими элементами являются такие жанры фольклора, как заговор и причитание. Герой этого рассказа Трофим Михалыч, по определению Л. А. Пудаловой, — «вопрошатель» [1, с.57]. «Обо всём надо спрашивать… Надо мне все слова знать» [4, с.137] — в этом главная особенность этого героя-искателя: он ищет слова, которые бы могли объяснить смысл не виданных ранее исторических событий. «Заговорил он всех словами», — сказал Трофим Михалыч и, ощущая происходящее как непонятную и даже враждебную силу, начал вспоминать заговоры для отпугивания тёмных сил. Его заговоры состоят из непонятных слов: «Нуффаша, зинзама, охуто, ми!.».. [4, с.138].

Трофим Михалыч, который ищет правдивое слово, — полнокровное подтверждение того, как глубоко люди верили в силу своего слова, а вера эта объясняется явной и вполне реальной пользой речи, организующей социальные взаимоотношения и трудовые процессы людей. Герой рассказа не случайно обращается к заговору, так как заговор является словесной формулой, которая обладает репутацией неотразимого средства для достижения определённых результатов.

Автор рассказа знает специфику заговора, который представляет собой формулу, весьма строгую по композиции. Недаром героиня рассказа Марья Фроловна, мать Авдокеи, замечает, что протокол написать нетрудно: «Диви бы заговор какой» [4, с.143]. Протокол, написанный под её диктовку, — плач-оповещение: «…собрались мужики наши со всех волостей, от Бусей-реки, от Хавкина-озера, от тёплых гор Алиньских; говорили-рассуждали… из-за жёлтого поганого моря поднялся на мирный люд злоглазой да мерзкой человечишко… А над пашнями-то палы идут, скотину-то поедает красный волк да барс…Мужиков-то хоронить некому: над силушкой-то уходящей поплакать сил не найдёшь…Никто о нас не подумает, не смилуется: никто-то никогда не погорюет, издевается — изголяется…» [4, с.143].

В отличие от заговоров, все виды причитаний не имели устойчивых текстов, определённой фабулы. Причитание Марьи Фроловны, как и фольклорное, отличается эмоциональной направленностью, которую усиливают вопросительные и восклицательные интонации: «Владычица!.. Детишек-то наших порезали, дома-то наши попалили — на какие муки по тайге скитаться пустили?» [4, с.143].

Причитание в рассказе Вс. Иванова, как и в фольклоре, отражает настроение в деревне. В нём звучит мысль о счастье «за девятью морями, за девятью землями, пешком идти — в три года не дойти, орлом лететь — в три года не долететь». Мысль-надежда, прозвучавшая вопросом, кажется и не предполагает ответа, а он уже есть — в концовке рассказа деловая информация о том, как осуществляется план сопротивления врагу: «Ударил набат. С винтовками к школе сбегались мужики. Из ячейки на длинную фуру железного хода вкатили пулемёт» [4,с.145].

В данном рассказе жанр плача сочетается с жанром заклинания. Это соответствует творческому замыслу писателя: ему важно было показать, как скорбит народ в период гражданской войны и как значительна сила правдивого слова, помогающего сильнее оружия в борьбе с ненавистными врагами.

В ранней прозе Вс. Иванова постоянно противостояние повторяющихся образов — образа движущегося праздничного «мирового пожара», опустошительного и одухотворяющего, — и образа неподвижной хлебной избяной духоты. Запах хлеба, исконно сладкий для человека, в двадцатые годы кажется Вс. Иванову запахом почти грозным, потянет ли им из огромных бревенчатых домов в рассказе «Лога». Лейтмотивным образом логов (плодородных земель), заковавшим село и определившим судьбу героини, организован сюжет рассказа. Земля плодородная, необозримая, вечная кажется героине, охваченной духовным томлением, воплощением самодовольной сытости, равнодушия к человеческой боли.

В этом рассказе существенное значение имеет образ дороги — «…основной организующий образ русского фольклора, из которого этот образ перешёл в русскую литературу и искусство» [2, с.66]. «Через лога дорога извилистая по кустам и березняку на юг… Дорогу трава заедает… И жмут дорогу лога — колею украсили чертополохи. Синий колючий чертополох за колёса цепляется…А перед глазами дорога — убогая, тонкая, как киргизы те на арбах, голодные» [4, с. 132–133].

Через село в «Логах» проезжают арбы с умирающими от голода киргизами. Сравнения у писателя щедрые, неожиданные, вызывающие ассоциации по сходству. Киргизы лежали на тонкой кошме «тонкие, как жерди» [4,с.130], «лупящаяся кожа пластами, как алебастр, прорывала острые кости» [4, с.131], верблюды были голы, и «кожа их морщилась, как солнце в засуху» [4, с. 131].

Обрисовав дорогу, Вс. Иванов делает важное замечание о том, что мысли главной героини «цепляются за дорогу, как чертополох за колеса, сердце в горькой и едучей полыни сохнет…» [4, с.133]. Сытая деревня, окруженная логами, враждебна дороге, связывающей её с городом. Дорога «пьёт сердце» Аксинье, не умеющей сжиться с хозяйственным бездушием села, ей жаль дорогу, как жаль умирающих, которым она ночью тайком носит хлеб. Прекрасна в логах сцена — своего рода трагический плач героини, плач её по мёртвым, и по «Расее», и по этой пропадающей в траве дороге: «…Ударилась Аксинья в землю, заголосила. Чертополох попал под грудь, переломился. Отдёрнулись под телом травы, и, хрустя, как травы, ломалось в груди…» [4, с.135.].

Хотела Аксинья уйти по дороге в новую жизнь не одна, с любимым, но её обожгло разочарование. Желание уйти от дикости и жестокости не покидает героиню, уверенность в этом придают финальные слова рассказа: «А сумрак зелёный нашёл лога. Убрал травы, тупо пахнувший боярышник и одинокую, хилую, заглоданную травами дорогу через лога, на юг…» [4, с.135].

Фольклорные мотивы использованы автором и в рассказе «Дитё», который завершает книгу «Седьмой берег». Действие рассказа отнесено в монгольские степи, по которым издавна шло переселение народов. Прииртышские мужики — партизаны из отряда Селиванова — чувствуют себя в дикой Монголии одиноко и неприкаянно. Хотя то правое дело, ради которого они бросили дом и пашню, по-прежнему дорого им (Они — бойцы революции), суровая, жестокая обстановка влияет на их настроение («Злобны, как волки весной, мужики»). В произведении возникает знакомый по другим рассказам «Седьмого берега» образный контраст: земля (пашня) — песок (камень), жизнь — смерть. Пашня в прошлом, далека, как и родной дом. И всё, что связано с домом — пашней, становится трепетно дорогим. Так подготавливается появление «дитё» в отряде. Его родители — белогвардейцы — убиты разведкой Селиванова. Ради спасения русского ребёнка партизаны-красногвардейцы убивают киргизское дитё, чтобы его матери хватило молока для ребёнка белых.

Образный строй рассказа, с одной стороны, рисует суровую обстановку, где люди просто не могут не быть жестокими, а с другой — автор сочувствует этим людям, жалеет детей, страдающих в дни ожесточённой борьбы. Гуманизм писателя ярче всего выражен в своеобразной форме плача, построенного по принципу ассоциации: «… ехал Афанасий Петрович, держал в руках ребёнка… Вспоминал он посёлок Лебяжий — родину; пригоны со скотом; семью; ребятишек и тонкоголосо плакал. Ребёнок тоже плакал. Бежали и тонкоголосо плакали жидкие сыпучие и спаленные пески. Бежали на низеньких крепкомясных монгольских лошадях партизаны, были они спаленно-лицые и спаленно-душие» [5, с.13].

Автор сочувствует как «беленькому», так и «жёлтенькому» (сыну киргизки) ребёнку. Поэтому один и тот же образ — плач повторяется до конца рассказа. О взаимодействии с фольклором в этом отрывке говорит исконный для народного творчества, литературно-усиленный, цепной параллелизм: «тонкоголосо плакал Афанасий Петрович», «плакал ребёнок», «бежали и тонкоголосо плакали спаленные пески», «бежали партизаны, спаленно-лицые и спаленно-душие».

Большое значение в рассказе имеет использованный автором тройственный повтор. Трижды вспоминают партизаны, немилосердно, как пишет автор, загнанные в далёкую монгольскую степь, свою родину — Прииртышье: «Всё чужое, не своё, беспашенное, дикое» [5, с.8]. «Каки там покосы-то?...Неужто и там засуха.».. [5, с.9]. Все знали: там — это на родине, на Иртыше. Трёхкратное упоминание о родине помогает ощутить ту тоску по родным краям, которая является устойчивым мотивом русских народных сказок.

Вс. Иванов так описывает поиски лучшего места жительства диким монгольским человеком: «… от русских далеко, через пустыню Нор-Кой стал жить. И, говорят ещё, уйдет он за Китай и Индию, в синие непознаваемые страны» [5, с.7].

По мнению Л. А. Пудаловой, «когда автор пишет об Индии и Китае, он… не имеет в виду территории, обозначенные на карте, это не что иное, как непознаваемые страны на семи берегах» (прямая связь с названием книги, включающей рассказ «Дитё», «Седьмой берег»). Непознаваемые страны — как раз то, что в фольклоре называется «тридевятым царством, тридесятым государством… Индия и Китай — это то, что далеко, как сказочное царство, неизвестно, как сказочное государство…» [1, с.62].

Лишь после метафорического зачина с символическими «Монголией», «монгольским человеком», «Китаем и Индией» идёт речь в стиле бытового реализма о вполне конкретных фактах: о прииртышских киргизах, во время гражданской войны перекочевавших в степь, находящуюся на границе с Монголией (конкретной страной), о русских красных партизанах из Прииртышья, которых загнал в эту степь тоже пожар гражданской войны.

Мужики верят, что революция, в которой они участвуют на стороне большевиков, обеспечит будущее, поэтому, воспринимая русское дитё трепетно и трогательно, они видят в нём залог того будущего, за которое сражаются. Они хотят, чтобы ребёнок рос здоровым, чтобы достались ему золотые россыпи не только на земле, но и на луне. С этой целью введена в повествование своеобразная сказка, будто на луне «… нашли… золотые россыпи. Промывать не надо, как мука, чистёхонькое золото. Сыпь в мешок …» [5, с.13].

Таким образом, Вс. Иванов в ранних рассказах плодотворно использует фольклорные жанры («Авдокея»), фольклорную образность («Дитё») и фольклорные образы («Лога»). Идея, образ, жанр, средство, приём, воспринятые в фольклоре, подвергаются в творческой лаборатории писателя сложной обработке. Автор является свидетелем недавнего прошлого и раскрывает современникам собственное видение пережитого и выстраданного, показывая глубину и многогранность происходящего. Фольклор нужен писателю не для буквального воспроизведения, а, как правило, служит истоком для его индивидуальных художественных открытий.

Литература:

1.                  Пудалова Л. А. Проза Всеволода Иванова и фольклор.– Томск: Изд-во Томск. ун-та, 1984. — 136 с.

2.                  Минокин М. В. Путь Всеволода Иванова к роману (20-е годы). — Орёл: Орловский государственный педагогический институт, 1966. — 152 с.

3.                  Иванов Вс. История моих книг // Cоч.: в 8-ми т — М.: ГИХЛ, 1958. — Т 1. — С. 7–126.

4.                  Иванов Вс. // Cоч.: в 8-ми т. — М.: Худож. лит., 1974. — Т 2.– 632 с.

5.                  Иванов Вс.В. У, Дикие люди. — М.: Книга,1988. — 399 с.