В данной статье исследуется поэтическое творчество малоизвестной на сегодняшний день широкому русскоязычному читателю самобытной американской поэтессы Шэрон Долин по материалам сборника стихотворений «Burn and Dodge» (2008 г.). В попытке осмыслить приемы светотени и ретуши, заимствованные Шэрон Долин из искусства живописи и фотографии и по-новому ей интерпретированные, дается широкий панорамный взгляд на новые стилистические тенденции в американской поэзии, а также на ряд причин проблемного восприятия американской поэтики русскоязычным читателем. Особое внимание уделяется демонстрации авторских переводческих практик на примере перевода пяти стихотворений Шэрон Долин.
Ключевые слова: Шэрон Долин, стихи, «Burn and Dodge», современная американская поэзия, светотень, стилистические приемы.
«От Хемингуэя до Фолкнера, от Лондона до По, от Уитмена до Фроста, от…» — а далее, с большой вероятностью, усердное перо/палец на клавиатуре русского читателя/литературоведа/всякого интересующегося печально остановится и сникнет. Что выросло за последние полсотни лет за этим туманным многоточием на заокеанских поэтических просторах для нас, русскоязычных буквоедов, до сих пор остается тайной, покрытой мраком. Как бы активно в России ни переводились и ни издавались с большими тиражами в угоду времени прозаические творения Майкла Каннингема и Денниса Купера, с талантливыми стихами американских поэтов дело обстоит гораздо плачевнее. У нас их не издают, не интересуются, не печатают вовсе. И даже относительно свежая (2007 года выпуска) антология современной американской поэзии, выпущенная уроженкой США — переводчицей Линднер Эйприл под эгидой Комитета по культуре Москвы и Посольства США в России, проливает неяркий свет на актуальную картину американского поэтического «сегодня» [1, c. 242]. В значительной части переводов на русский язык, представленных в антологии, это интерпретированное «сегодня» не соответствует оригиналам ни ритмически, ни стилистически, ни прагматически. Об этом говорил небезызвестный переводчик и поэт Станислав Львовский (наст. имя Ю. М. Сорочкин) на страницах «Нового литературного обозрения» [4, c. 304]. Равным образом, непростительный минус упомянутого издания заключается в том, что в представленной составителями как попытке отобрать самое лучшее из плеяды поэтов — детей холодной войны, антологии, парадоксально, не нашлось места краеугольным именам современной американской поэзии — Тиму Сайблзу, Джойс Сатфен и Шэрон Долин [3, c. 4]. Рожденные в пятидесятых годах прошлого века, эти пииты, в полной мере, выражают душу, мысли, желания и стремления своей страны, дополняя друг друга свойственной им манерой восприятия мира, своей эстетикой по-американски. Попробуем угадать ингредиенты, из которых состоят изысканные блюда их distinguished poetry. Тим Сайблз — «мятежный нерв» антирасизма, вибрирующий мелодичными перекрестными рифмами. Джойс Сатфен — мастер метафизического подтекста и сочных, непревзойденных аллюзий («…a dim constellation, small consolation» в поэме «Naming the stars») [8]. И, наконец, Шэрон Долин — необходимая и гениальная связующая нить от Уитмена до Сайблза, чей сборник стихов «Burn and Dodge» по праву считается квинтэссенцией поиска свободы и самовыражения всего векового американского поэтического наследия.
Переходя от эпитетов к фактам, приведем отрывок из аннотации к сборнику «Burn and Dodge» (University of Pittsburgh Press, 2008): «Шэрон Долин является автором восьми поэтических сборников, последние из которых — «Realm of the Possible» («Область невозможного»), «Serious Pink» («Глубокий Розовый»), «Heart Work» («Движения сердца») и «Burn and Dodge» («Светотень») [7, Наш перевод]. «Burn and Dodge» получил свое название, благодаря особенностям стихов автора, которые то затемняются, то снова выходят на свет, в зависимости от контекста. В каждом стихотворении Долин исследует человека и его жизнь под давлением эмоций. Отказываясь от внешних атрибутов формы, она выбирает подвижность языка и глубину смысла. Долин пишет на грани стягивания многозначных трактовок, схлопывая строки в некую памятную речь. (Bob Hicok)» [5, c. 110]
Любопытно узнать, что же именно стоит за этим загадочным «схлопыванием строк». Отправной точкой на пути к пониманию нового способа поэтического смыслопостроения в современной американской поэзии служит название сборника, заимствованное из методов ретуши и затемнения/осветления в фотографии, что по-английски звучит как «Dodge&Burn» [6]. Вторым звеном в цепи наших рассуждений стал эпиграф к сборнику «Burn and Dodge», взятый из Песни XXV «Чистилище» «Божественной комедии» Данте Алигьери [2, с. 52]:
И я увидел духов, шедших там,
И то их путь, то вновь каймы полоска
Мой взор распределяли пополам.
Неслучайность цитирования именно этого отрывка, в котором повествуется об относительности взгляда и его светотеневом распределении в пространстве и времени, подвели к другому важному понятию, активно используемом в живописи — светотени. В живописной терминологии светотень обозначает распределение светлых и теневых штрихов, пятен на картине, игру света и тени [9]. Ключевое слово — «игра», переносимая в поэтическое пространство как игра тонкого психологизма, которая по уровню восприятия окружающего мира у Шэрон Долин сродни Фросту, но имеет одну отличительную черту. Острие этого восприятия направлено не во внешний мир, не в бесконечные сельские просторы, что наблюдается в стихотворениях Фроста «The Pasture», «Birches», а внутрь себя [8]. Глубокая исповедальность стихов Шэрон Долин, усиленная потоком прямых библейских аллюзий, объясняет еще одну интересную особенность её поэтической манеры — каждый момент обыденной жизни получает у неё многослойную философско-метафизическую интерпретацию. Осмысление людских пороков, греха во всех его проявлениях (в стихотворениях «Regret», «To Guilt», «Envy Speaks») затемняет поэтическую реальность, сгущает краски бытия, тогда как трогательные воспоминания о детстве, маме и пятилетнем сынишке (в стихотворениях «Shame», «If My Mother», «I Have») разукрашивают поэтическое полотно в солнечные краски простого человеческого счастья любящей матери и дочери [5, с. 3–7]. Таким образом, рождается и крепнет новая концепция психологического мышления, отражая как новаторские приемы метафоризации в поэтике, так и изменившееся за двадцать лет умонастроение и взгляд американского народа на бытие в общечеловеческом понимании. Условно назовем эту идею концепцией светотени. Именно она пришла на смену истертой и фальшивой концепции «Don’t Worry, Be Happy», провозглашенной в далеком 1988 году Бобби Макферрином в одноименной песенке. Катаклизмы, теракты, военные конфликты, экономическая нестабильность первых десятилетий XXI века расчертили жизнь американского обывателя темно-белыми полосами. Широкие смайлы остались если что в электронной переписке. Эта участь не миновала и американских поэтов конца XX– начала XXI века; без тени, в том или ином понимании, теперь уже невозможно представить ни одно стоящее произведение. Сделаем оговорку — подобная трансформация поэтических практик стала возможна после творческих опытов Шэрон Долин, которая первой облекла в словесную, объемную форму принцип затемнения/осветления мысли и образа. Облекла новаторски, не называя напрямую объекты, о которых писала («They»), жонглируя грамматикой и авторскими окказионализмами, выстраивая филигранную ритмику. Именно газель в лучших традициях арабской поэтической школы IX-X вв. стала той жанровой формой, вокруг которой, подобно плоти вокруг остова, наросли яркие поэтические образы в сборнике «Burn and Dodge». Последнее замечание тем более ценно для русскоязычного читателя, что позволяет оторваться от давно навязанного взгляда на европейскую/американскую поэзию как на похожие друг на друга серые, неудобоваримые верлибры. К слову сказать, это неверное, ограниченное видение привело к ошибочной переводческой практике со стороны переводчиков — наших соотечественников, многие из которых ради максимальной адаптации иностранной поэтики в условиях богатой русской поэтической традиции, до сих пор переводят верлибры ямбами. Отсюда возникает и множится на протяжении долгих лет абсурдность восприятия, а точнее сказать, неприятия русским читателем современной европейской/американской поэзии. Низкое качество переводов лишает читателя возможности проникнуть в суть реальности и познакомиться с картиной мира другой страны, с мировоззрением другого человека. Мы надеемся, что предложенные под занавес настоящей работы переводы стихов Шэрон Долин покорят хрупкой интимностью и, в то же время, универсальностью чувств, волнений, движений мысли и сердца.
Окунитесь с головой в безусловное и всепоглощающее обаяние поэзии Шэрон Долин. Да будет светотень!
The want room
I want to unshroud my desire
for desire, now that I’ve plumbed midlife
where nothing nimbles the heart numbed,
so that the most I can do is long for longing,
hanker for rank hunger, thirst for raw thirst.
I want to kneel at the foot
of this desk, bed, door and pray
I can still pray for something
that the blood and breath of this body
can still rise and pant for someone.
That even if it’s taken all day to unfold
these few minutes acсordioned in
before I snap on the body –
suit of Mother, the Goodly
Housewife at the sofa, the table, the range,
that the Want Room will still open for me
with my blunted key: a yearning to turn
in the welter, crash through the soundproofed,
blind look unstuck. That I can crave time
for time, lust for lust, hope for
hoping I awaken each day, wanting
to want.
Комната желаний
Хочу открыть тайну желания
желать, вгрызаюсь в средний возраст свой,
ничто не оживляет отупь сердца,
остается лишь хотение хотеть и голод
и голодать, и жажды жаждать.
Хочу встать на колени
перед столом, кроватью, дверью и молиться,
Я все еще молюсь о том,
что кровь, дыханье в этом теле
по-прежнему горят, о ком-то грезят
И даже если целый день я буду это постигать,
Минуты прозвенят аккордом,
пока не завяжу передник
Матери, и Милой
Домохозяйки на диване, у стола, и в этой веренице
еще смогу открыть я Комнату Желаний
тупым своим ключом: в стремленье повернуть
вспять хаос и прорвать непроницаемую молчь,
слепую пелену развеять. Молить у времени
о времени, алкания алкать, надеяться
надеждой и просыпаться каждый день с желанием
желать.
They
They terrified us.
They were the gnarled roots of where her life was going or had gone — exposed.
They didn’t keep her from walking — she barely walked anyway.
They were her yellowed ivory keys — unplayed — her twin sets of venomous
spears.
(How did they ever fit inside her shoes?)
They were her rage hardened to a brittle clasp of curls. They were the last to stop
growing.
They were her Medusa ringlets of keratinized horn.
They were sirens of beetles; they clicked when she talked.
They were a plague on both her daughters.
They were so hard we soaked them before cutting them. They resprouted
overnight, insidious fungi in the rain.
They were the only ugly unforgivable thing about her.
They are what happens when a mind lets a body go.
Они
Они страшили нас.
Они, сучковатые корни, ветвились, откуда жизнь её произрастала или увядала — обнаженно.
Они не сдерживали шаг — она шагала без стесненья.
Они желтели клавишами из слоновой кости — неигранные-они, её двойные гроздья ядовитых стрел.
(Как только в туфлях умещались?)
Они из гнева вырвались её, сомкнулись в скрюченную ломкость. Они последними расти в ней перестали.
Они свивались кольцами Медузы в ороговелую твердыню.
Они гудели саранчой, трещали с каждым её словом.
Они чумой легли на дочерей обеих.
Они крепки настолько были, что их замачивали, прежде чем срезали. Они проклевывались за ночь поганками после дождя.
Они единственным клеймом её чернили,
Они возникли там, где дух поддался телу.
Regret
Here’s another sin you’re sunk within
owl-necked looking back
to where you might have been
or what you could have done
to keep you from the muck
you’re stuck standing in.
The lover not kissed the one
You seem to miss
this tree not the one you want to see or shinny
you can’t believe this skintight is your skin.
The road not taken was always
the one worth trying. But you didn’t
think so back then only now
in constant replay
while you’re stewing out here
on the highway thumbing
for your life.
Сожаление
Есть еще один грех на твой век,
Лихой азарт смотреть назад
Туда, где мог бы быть,
Где что-то мог бы сделать,
Чтоб не тонуть в дерьме,
Где вязнешь ты теперь.
И кажется, что упустил
Любовь под номером один,
И дерево совсем не то, куда вскарабкаться готов,
И кожу, что легла плотней, уже не признаешь своей.
Дорогу, что не выбрал, всегда
будешь жалеть. Тогда
не думал, но сейчас
проигрываешь каждый раз,
дрожа и голосуя
на автостраде судеб
за жизнь свою одну.
The visit
There will always be this place
inside
where I feel her absence
where I feel the echo of her lost voice –
the one she would have used to call me
back from sadness as she had to be
called so many times back from madness.
What would it take to summon her –
Not having an address, just a marker
for where she is not
I can only go and visit
her absence her remains
which become less and less like her
more and more like the earth and trees,
the sky she continually faces.
I’d rather picture her under the sea
hair waving to the fishes and the brine,
being washed clean by
sharks and plankton
than under those pines by
the stone bench: one more desiccating root
in a garden of bones.
Посещение
Оно всегда будет внутри
это место
там я чувствую её отсутствие
оттуда слышу эхо утраченного голоса
её голоса который звал меня
прочь от тоски как звали её
сотни раз прочь от безумия.
И что теперь её вернет –
Нет адреса, одна зарубка,
там, где её уж нет
Там я могу лишь навестить
её небытие, останки,
всё менее близкие ей,
всё более схожие с почвой, деревьями,
небом, куда она глядится бесконечно.
Яснее вижу я её на дне,
где стайки рыб играют с волосами,
а остов драят добела
акулы и планктон,
чем здесь, под соснами
у каменной скамьи: еще один засохший корень
в саду костей.
If my mother
If my mother
were not an emaciated bird
who stands shorn of everything
but her pocketbook
she dangles — empty
save for her lipstick and pounds of change –
the sac worn outside
like the one in which I curled, slept, sucked
my thumb — if there weren’t so little left of her
barely keeping herself erect — how could she
ever keep anyone — herself — warm again –
if my mother were not a flamingo that we leave in
the hospital lobby — half-terrified
that her bed — so close to the other patients’
coats — might threaten her — my mother,
who has fought her visions for 45 years
and received no medal –
watched her husband wrench away out of disgust
and grief — if her newest children were not wires
she sees everywhere — sparks
of her life escaping to endanger her…
then I could not be brave –
become like
my sister — unshaken who holds me in
the bathroom of some forsaken diner
in New Jersey — after my mother has
cursed the meal, everything, even the rice pudding: slop,
real slop — and we have to laugh
at how right she is –
as she gets up
and hobbles out of the diner
to the parking lot –
not knowing where we are taking her
wounded by all the people who
might kill her
Если б мама
Если б мама
не была той измученной птицей
отделенною и обделенной
ридикюлем одним лишь
трясла своим — тощим
для помады свободным да мелочи горсти –
наружным мешком
так похожим на тот, где свернулась, спала и сосала
я палец — если б в ней не осталось столь мало от той
горделиво и прямо держащей себя — как держала
любого она — и себя — теплой вновь -
если б мама не была той фламинго, что оставили мы
в вестибюле больницы — той пуганой птицей,
что кровати страшилась своей — к курткам прочих больных
безоглядно прижатой — и возможно опасной — той мамой,
кто сражался с химерами 45 лет
без единой награды –
кто взглядом вытягивал мужа из бездны отчаяния
и печали — если б дети сверхновые вспышки в проводах
ей не виделись всюду — вспышки
жизни её, что угрозу несли, удаляясь…
я не стала бы смелой–
такой, как
сестра — непреклонная, что заставляла ждать её
в туалете закусочной, доживающей век свой
в Нью Джерси — едва стоило маме
охаять еду, всю подряд, даже рисовый
пудинг: бурда,
вот бурда — мы, смеясь, признавали
её правоту –
и вставала она
и брела из закусочной
прочь на парковку –
не зная, куда увезем её мы
всеми раненную всеми кто
мог её убить
Литература:
1. Бунимович Е. А. — Connectingpoets, или Кто победил — тот и прав/ Иностранная литература: 2007, № 9.
2. Данте Алигьери — Божественная комедия/Перевод М. Лозинского. — М.: Издательство Правда, 1982. — 440 с.
3. Линднер Э. — Современная американская поэзия. Антология. — М.: Издательство ОГИ, 2007. — 504 с.
4. Львовский С. — Дождь в Испании падает в основном по плоскости/Новое литературное обозрение: 2007, № 88.
5. Sharon Dolin «Burn and Dodge»/University of Pittsburgh Press, 2008. — 110 p.
6. http://en.wikipedia.org/wiki/Dodging_and_burning
7. http://www.sharondolin.com/
