Понятие «субкультуры» в 50-е годы ХХ века в научный обиход ввели американский социолог Дэвид Рисмен и британский социолог и медиавед Дик Хэбдидж для обозначения молодежных объединений, предпочитающих ценности и стиль жизни меньшинства, отвергаемые большинством. Первоначальным объектом исследования субкультур были неформальные молодежные объединения, характерным признаком которых была замкнутость.
Позднее термин «субкультура» оказался удобным и стал применяться для изучения культурных явлений и фактов более широко. Так, например, термин «субкультура интеллигенции» использует А. В. Соколов в фундаментальном труде «Поколения русской интеллигенции» [22, с. 358]. Н. А. Хренов использует термин «субкультура дворянства» [26, с. 5.]. Н. А. Хренов и К. Б. Соколов в монографии «Художественная жизнь императорской России (субкультуры, картины мира, ментальность)» делают предметом системного исследования «субкультуры в истории». «По своему строению любая культура плюралистична, поскольку общество состоит из множества групп с несовпадающими культурными ориентациями... Субкультура — это и есть система норм и ценностей, позволяющая одну группу отличить от других» [26, с. 5].
Наиболее авторитетным отечественным исследованием по вопросу субкультур следует признать книгу «Система: тексты и традиции субкультуры» Т. Б. Щепанской, которая, будучи культурологом, вместе с тем, была участницей одной из молодежных субкультур и знает этот вопрос «изнутри» [27, с. 15].
Согласно Т. Б. Щепанской, для субкультуры характерны:
- внутренняя замкнутость;
- состояние сознания участников, противопоставляющее их фоновой культуре;
- символичность предметов быта и поведения, ярко выражающая внешнюю и внутреннюю контркультурную замкнутость;
- устойчивая самовоспроизводимость структуры контркультурной замкнутости (самоорганизация) [27, с. 15].
Различают три стадии развития субкультуры:
Первая стадия — новация первых лидеров молодежной субкультуры с отрицанием существующих культурных ценностей, феноменов и обычаев и противопоставлением себя обществу; символическая манифестация этого рубежа. В центре внимания находится факт индивидуального выхода за пределы общества.
Вторая стадия — личностный разрыв с обществом выходит за пределы единичного поступка отдельного человека и становится групповым; сам факт разрыва становится источником новых межличностных ментальных связей, ценностей, феноменов и обычаев, объединяющих участников в локальную замкнутую группу, осознанно противопоставляющую себя обществу, то есть в субкультуру избирательного меньшинства. Центр внимания переносится с того, что составляет разрыв общества, на то, что объединяет членов группы.
На данном этапе появляются «свои» культурные приоритеты — свои знаменитости, своя мода, свои правила и табу — то же самое, что есть и в основной культуре существующих людей, но только свое собственное — например, то, что получило в субкультуре панков название этического принципа DIY (Do It Yourself) — делай это сам, не завися ни от каких крупных коммерческих организаций. «Нам не нужно полагаться на богатых дельцов, устраивая свое веселье ради их выгоды — мы можем организовать его сами и не ради денег. Мы, панки, сами можем устраивать концерты, проводить демонстрации и участвовать в них, выпускать записи, издавать книги… открывать музыкальные магазины, распространять литературу, устраивать бойкоты, заниматься политической деятельностью» [19, с. 189].
Резко повышается семиотичность поведения, преодоление старого принимает характер воспроизводимого ритуала, смысл которого состоит во включении его участника в замкнутую группу.
В употребление входят новые слова и новые оттенки смысла, выходящие за пределы старых и понятные уже не всем сразу, а только членам складывающейся субкультуры, значение старых слов меняется, появляются новые специфические фонемы как манифестация трансформированного сознания, позволяющая участникам субкультуры идентифицировать друг друга, не будучи лично знакомыми. Семантическую нагрузку получает не только язык, но и одежда, прически, аксессуары, бытовые предметы, манера поведения. В таких случаях инициатива принадлежит одному человеку или узкой группе лиц, но затем семантика языка и поведения становится достоянием многих других — общности, в которой новация теряет определенность авторства, но приобретает воспроизводимость и устойчивость определенного смысла. Эта семантика начинает функционировать как локально-избирательный императив группового поведения. При этом она сохраняет элемент первоначального контркультурного протеста, проводя рубеж между возникающей субкультурой и всей остальной культурой. «Рождение символа становится началом самоорганизации сообщества, точнее — развития его коммуникативной сети» [27, с. 257].
Если человек порвал свою одежду (к примеру, джинсы), то это может остаться фактом его личной биографии, не имеющим культурного значения. Но если он рвет свою одежду преднамеренно и демонстративно, а другие начинают повторять его поступок, то повреждение детали костюма приобретает значение культурного символа, свидетельствуя о начале формирования новой субкультурной общности, выходящей за пределы фоновой культуры.
Третья стадия — культурные ценности субкультуры стабилизируются воспроизводятся в качестве нового устойчивого компонента культуры. К примеру, молодежный жаргон входит в состав компонентов общей культуры.
Русская интеллигенция являет собой все характерные черты субкультуры в таком расширенном смысле: контркультурный протест, противопоставивший интеллигенцию доминантной культуре, замкнутость самоорганизации, символическая значительность внешности и поведения, устойчивая воспроизводимость объединяющих ее ценностных приоритетов.
Распространенное мнение, что интеллигенция возникла из стремления разночинцев к образованию, не вполне отражает то, что происходило в действительности. Преображение личности интеллигента было гораздо более глубоким и всеобъемлющим, чем может дать образование. Радикальным изменениям подверглись все ценностные приоритеты и основы существования человека в культуре. По воспоминаниям публициста-народника Н. Ф. Анненского «все традиционно существовавшее и принимавшееся ранее без критики, пошло в переборку. Все,– начиная с теоретических вершин, с религиозных воззрений, основ государственного и общественного строя, вплоть до житейских обычаев, до костюма и прически волос» [1, с. 6]. Один из авторов сборника «Вехи» С. Л. Франк утверждал: «Интеллигенция есть... особый мирок со своими строжайшими и крепчайшими традициями, со своим этикетом, со своими нравами, обычаями... почти со своей собственной культурой» [25, с.193].
Интеллигенция возникла как трансформация сознания «новых людей», радикально порывающих с системой базовых ценностей существующей культуры. Радикально менялся сам способ связи индивида и социума: личность отдельного человека освобождалась от подчинения императивам социума, выходила за их пределы и начинала подчинять социум себе и своим личным интересам. «В русской жизни совершается великий перелом — внешний и внутренний… Верховным принципом морали, да и всего мировоззрения становится вера в личность, вера в ее творческие силы, защита «естественных» движений в душе и наивная вера в «разумный эгоизм». Все это слагается в некое психологическое единство и переживается как отличие «новых людей» от предыдущего поколения. Этот духовный склад складывается с необыкновенной быстротой и очень скоро создает действительную пропасть между новой и предыдущей эпохами» [10, с. 127].
Культура становится разночинной, но не в том смысле, что в ней начинают участвовать «разночинцы». Они и раньше участвовали в ней, не деформируя систему приоритетных ценностей дворянской культуры. Интеллигенция отличается от остального общества не столько образованностью, сколько тем, что чины, происхождение, родственные связи, должности и звания теряют какое-либо значение. Точнее, следовало бы назвать эту культуру не «разночинной», а «внесословной», так как дворяне, в том числе родовитые аристократы, участвуют в ней наравне с детьми духовенства, крестьян, купцов, мещан, офицеров, чиновников любого ранга, не имея иных ценностных приоритетов, кроме личного достоинства. «Из всего, что есть на земле, может быть выгоднее всех выгод, даже в том случае, если и приносит нам явный вред и противоречит самым здравым заключениям нашего рассудка о выгодах самое главное, самое дорогое — наша личность и наша индивидуальность» [9, с. 619–620] — вот новый взгляд на человека и общество. Д. С. Лихачев утверждает: «Какими высокими и мужественными интеллигентами были интеллигенты из потомственных дворян! Я часто вспоминаю Георгия Михайловича Осоргина, расстрелянного 28 октября 1929 года на Соловках. Он уже находился в камере смертников, когда к нему неожиданно для соловецких властей приехала жена (урожденная Голицына). Неожиданность произошла от полного беспорядка в тогдашних лагерях: власти на материке не знали, что по своему произволу предпринимали начальники на острове... под честное слово дворянина Осоргина выпустили из камеры смертников на свидание с женой, обязав не говорить ей, что его ожидает. И он выполнил свое обещание, данное палачам»... [18, с. 619–620].
В общем движении повышения роли личности в русской культуре интеллигенция возникла, противопоставив себя всему остальному обществу предельной радикальностью своей позиции. Она вошла в структуру русской культуры как совершенно новый компонент, не только не совпадающий ни с одним из ранее существующих, но строящий своей образ мысли и действия на осознанном противостоянии себя обществу, то есть как субкультура.
По свидетельству Софьи Ковалевской, в 60-х годах XIX века в России стали происходить события, принимавшие характер эпидемии: юноши и девушки разных сословий уходили из своих семей, порывали с ними всякие связи, отказывались от содержания и наследства по причинам, которые казались странными — «не сошлись убеждениями» [12, с. 57]. Молодые люди тысячами уходили «в народ», деля с ним пищу, одежду, трудности нищего быта. «Зараза распространилась даже на людей зрелых, с обеспеченным положением, на приобретение которого они затратили свои лучшие молодые силы — судей, врачей, офицеров.».. [23, с. 351].
То, что двигало ими, заведомо не было материальным интересом, более того, исключало этот интерес. Ими двигало чувство протеста. Основная причина происходящего была самого общего характера — стремление выйти из-под контроля семьи и сословия, получить право самому нести ответственность за собственное существование, определять цели своих поступков и смысл своей жизни. Это была борьба за свободу сознания от внеличных императивов сословных традиций и государственной верноподданности. «Люди стремились не только к достижению определенных практических целей, но вместе с тем к удовлетворению глубокой потребности личного нравственного очищения» [23, с. 351].
Стремление молодежи к образованию играло в этом процессе важную роль, но не как овладение определенной полезной отраслью знаний, позволяющее занять свое место в обществе, а как общекультурное саморазвитие собственной личности, выходящей за пределы общества.
Возникающая интеллигенция вычленяет и вовлекает в свой состав представителей всех сословий, начиная с родовитых аристократов, не делая различий между ними и уравнивая в правах всех без исключения. «Молодые люди бросали военную службу, конторы, прилавки и стремились в университетские города. Девушки, получившие аристократическое воспитание, приезжали без копейки в Петербург, Москву и Киев, чтобы научиться делу, которое могло бы их освободить от неволи в родительском доме, а впоследствии, может быть, и от мужского ярма» [15, с. 270]. Не разночинцы входили в дворянскую культуру, а дворяне — в разночинную. «Первым душевным движением дворянской интеллигенции 60-х гг. по адресу «младшего брата», ставшего ей известным и близким прежде всего в виде «разночинца», и была борьба за право одинакового с ним самоутверждения личности» [16, с. 305].
По свидетельству П. Б. Струве «в 60-х годах, с их развитием журналистики и публицистики, «интеллигенция» явственно отделяется от образованного класса как нечто духовно-особое» [24, с. 156].
Возникающая русская интеллигенция не совпадала ни с образованным и творческим слоем, ни с какой-либо профессиональной группой, занятой умственным трудом. Более того, нередко отношения интеллигенции с образованным слоем конфликтны. Интеллектуалы обвиняли интеллигенцию в «отщепенстве» [24, с. 157], в «ложном принципе — признании безусловного примата общественных форм» [7, с. 10] называя ее «интеллигентщиной» (Н. А. Бердяев); интеллигенты обвиняли интеллектуалов в «безнравственном индифферентизме» (П. Л. Лавров), называя «образованщиной» (А. И. Солженицын).
Главным источником протеста, породившего интеллигенцию в середине XIX века, был социальный конфликт, который соединил в себе два компонента русской жизни. Первое: политический и нравственный деспотизм, угнетающий человеческую личность. Второе: бедственное положение бесправного народа. В протестном поступке «новых людей», порывающих с семьей и уходящих «в народ», соединялись два способа разрешения острого социального конфликта: самоутверждение свободной личности и служение народу. Эти два противоречивых компонента в данном поступке были связаны. Противоречие было осознанно и разрешено в социальных теориях Н. К. Михайловского и П. Л. Лаврова, которые имели огромный успех, особенно у молодежи. Провозглашая синтез общественного служения и самоутверждения личности, они превращали эмоциональный порыв отдельного человека в осознанный принцип культурного существования. «По учению Лаврова, ясно понятые интересы личности требуют, чтобы она стремилась к осуществлению общих интересов, а общественные цели могут быть достигнуты исключительно в личностях... Борьбу за осуществление этой «желательной возможности» Лавров и Михайловский считали главной задачей русской интеллигенции» [16, с. 306].
С чем-то подобным мы имеем дело, когда два противоположных направления ураганного ветра объединяются в кольцо торнадо, в составе которого они не ослабляют друг друга, а многократно взаимно усиливают. Такое кольцо самоорганизации реализует себя независимо от обстоятельств, разрушая все на своем пути. В синергетике это явление называется «точкой бифуркации».
В сознании интеллигента образуется кольцо альтернативных побудительных мотиваций самоутверждения и общественного служения. Эти взаимно обусловленные мотивации усиливают друг друга до предельных значений: самоутверждение и свободу — до всеобъемлющего нигилизма и анархии, а служение — до готовности к самоотречению и жертвенности.
«В основе этого движения лежал безусловный индивидуализм. Это было отрицание, во имя личной свободы, всяких стеснений, налагаемых на человека обществом, семьей, религией. Нигилизм был страстной и здоровой реакцией против деспотизма не политического, а нравственного, угнетающего личность в ее частной, интимной жизни» [23, с. 338]. В то же время русский интеллигент «…это, прежде всего, человек, с юных лет живущий вне себя… то есть признающий единственно достойным объектом своего интереса и участия нечто лежащее вне его личности — народ, общество, государство… настоящий человек лишь тот, кто думает об общественном, интересуется вопросами общественности, работает на пользу общую» [6, с. 506].
Именно кольцо взаимной связи альтернативных мотиваций свободы и нравственного долга составляет ядро самоорганизации интеллигенции, позволяющее ей реализовать себя в поколениях, не растворяясь в обществе.
В начале ХХ века С. Л. Франк в статье «Этика нигилизма (К характеристике нравственного мировоззрения русской интеллигенции)» так определяет мировоззрение русской интеллигенции: высшая и единственная задача человека — служение народу, отсюда следует аскетическая ненависть ко всему, что препятствует осуществлению этой задачи. «Нигилизм и морализм, безверие и фанатическая суровость нравственных требований, беспринципность — ибо нигилизм есть отрицание объективного различия между добром и злом — и жесточайшая добросовестность в соблюдении эмпирических принципов — это своеобразное, рационально непостижимое и вместе с тем жизненно-крепкое слияние антагонистических мотивов в могучую психическую силу» [25, с. 176]. Дальнейшее историческое развитие подтвердило мнение С. Л. Франка о жизненной крепости соединения антагонистических мотиваций освобождения личности и ее служения обществу в сознании интеллигенции.
Многие последовали за интеллигенцией в ее стремлении к свободе личности, но гораздо меньше людей склонно реализовать свою свободу в императивах общественного долга и «больной совести». Можно не принимать и осуждать такое соединение свободы со служением (как это делали, например, авторы сборника «Вехи»), но нельзя не признать, что оно фактически существовало в русской истории, сыграло в ней важную роль и не теряет своего значения до настоящего времени.
Индивидуализм свободного самосознания русской интеллигенции сближает ее с ментальностью европейской культуры, но реализация свободы в общественном долге проводит между ними рубеж взаимного отчуждения и непонимания. Принципиальные отличия образа мысли не позволяют рассматривать процесс формирования интеллигенции как следствие прямого влияния Европы на Россию. Их взаимоотношения следует рассматривать как «вызов» и «ответ» (А. Тойнби). Русская культура реагирует на вызов европейской, не теряя самобытности, а утверждая ее.
Три существенных особенности ментальности отличают субкультуру русской интеллигенции от западноевропейской культуры.
Первое: Отношение к собственности — бескорыстие вместо сакрализации собственности и стремления к богатству. «Интеллигенция любит только справедливое распределение богатства, но не самое богатство; скорее, она даже ненавидит и боится его. В ее душе любовь к бедным обращается в любовь к бедности» [25, с.190].
Второе: Отношение к закону — правовой нигилизм вместо сакрализации закона, стремление к полному освобождению личности от каких-либо законодательных ограничений, доминирование «совести» и «справедливости» над верой в закон. «Надо признать общим свойством всей нашей интеллигенции непонимание значения правовых норм для общественной жизни… наше общественное сознание никогда не выдвигало идеала правовой личности. Обе стороны этого идеала — личности, дисциплинированной правом и устойчивым правопорядком, и личности, наделенной всеми правами и свободно пользующейся ими, чужды сознанию нашей интеллигенции» [11, с. 128]. Ее правосознание формируется состоянием предельного бесправия, преодолевая которое, она присваивает себе всю полноту прав самому себе, не признавая над собой никаких других законов, кроме собственной совести и справедливости. Интеллигент уверен в своем праве самому вершить закон справедливости.
Третье:
Обостренное чувство личного долга, находящее выражение в императивах готовности к «служению» народу и «общему делу» вместо служения своим собственным интересам. «С самого грубого и элементарного проявления в человеке сознания своего личного достоинства и обязательности поступать согласно этому достоинству для него начинается нравственная жизнь, начинается нравственное развитие» [17, с. 392]. Это люди, которые расточают свои чувства, разум, активную силу на служение человечеству, совершая акт самоотвержения [15, с. 308–309].
На рубеже ХХ и XXI веков, на основании опыта своей долгой жизни, Д. С. Лихачев утверждал: «Основной принцип интеллигентности — интеллектуальная свобода, свобода как нравственная категория. Не свободен интеллигентный человек только от своей совести и от своей мысли» [18, с. 617].
Нередко «интеллигенцию» и творческий образованный слой путают, называя общим именем. Однако, субкультура интеллигенции сохраняет отчетливые рубежи. Ее от остального общекультурного слоя отличает сознание безусловного нравственного долга («больная совесть»). Широкий слой образованных людей, отличают от интеллигенции отсутствие готовности отказаться от сытого уютного быта, концентрация внимания человека на самом себе, а не на том нравственном долге перед народом, который выделил субкультуру интеллигенции как устойчивую социальную структуру.
Вклад интеллигенции в русскую культуру состоит, прежде всего, в распространении представлений о свободе личности, сознания, совести и свободы принятия решений во всех областях деятельности как самостоятельной базовой культурной ценности. Этот вклад был хорошо усвоен широкими слоями общества. Но другой компонент этого вклада — нравственный долг — остается достоянием собственно интеллигенции. Здесь проходит рубеж между обществом и интеллигенцией, отчетливо осознаваемый и той, и другой стороной.
Возникновение субкультуры интеллигенции (так же, как и любой субкультуры) является не простым культурным развитием на основе существующих общих ценностных приоритетов. Напротив, контркультурный протест разрывает это развитие, отвергая систему существующих ценностей как «источник страданий» («теодицея страдания» по терминологии Макса Вебера).
На этом пути протест, формирующий субкультуру интеллигенции, проходит три стадии:
Первая стадия: внимание концентрируется на на факте индивидуального протесте и его причине — страдании. Связь между участниками субкультуры осуществляется как цепная реакция (эпидемия) решительных поступков, выражающая себя в символической манифестации готовности к такому поступку (изменение повседневного поведения, одежды, прически, речи). Эта цепная реакция поступков превращает каждый из них из факта личной биографии человека в факт культуры. А. Ф. Кони вспоминает, что нижегородский предводитель дворянства С. С. Зыбин, сын богатых родителей, «в 1861 году, во время студенческих волнений в Петербурге, весьма либеральничал, ходил умышленно в грязном и разорванном платье, кипел негодованием при виде карет с красными придворными лакеями и подарил мне… свою карточку, изображавшую его в рубахе-грешневике и высоких сапогах, со штофом и огурцом в руках…» [14, с. 285]. Е. Брешко-Брешковская вспоминает такой эпизод: «Меня в свою маленькую коммуну пригласила Евгения Суздальская... Я застала их за обедом, который состоял из соленых огурцов и каравая черного хлеба... На блюдце лежало несколько кусочков сахара. Такой обед удивил меня, так как я знала, что у этих девушек есть средства, чтобы питаться более прилично» [3, с. 33]. Таким образом, соленый огурец, дополнительно к своему прагматическому значению пищи, в среде «новых людей» нагружается семантикой многозначного символа, смысл которого состоял в манифестации готовности к протесту (всеобъемлющей, но неопределенной). Подобная символическая манифестация быта (синие очки, мужеподобная одежда у женщин) была одним из характерных признаков интеллигентов, позволяя им узнавать друг друга, и в то же время делая их подозрительными для органов правопорядка. Современники вспоминают, что «Александр II во время пеших прогулок, завидев женскую фигуру в синих очках, сворачивал в сторону.».. [8, с. 122]. На этой стадии основной способ реализации протеста — это поступок: нигилизм, разрыв с семьей, анархия, пропаганда.
Накопившаяся потенциальная энергия протеста трансформировалась в энергию пассионарного взрыва. «Ничего подобного не было ни раньше. Ни после... Точно какой-то могучий клик, исходивший неизвестно откуда, пронесся по стране, призывая всех, в ком была живая душа, на великое дело спасения родины и человечества. И все... отзывались и шли на этот клик, исполненные тоски и негодования на свою прошлую жизнь, и, отдавались движению с тем восторженным энтузиазмом, с той горячей верой, которая не знает препятствий, не меряет жертв.».. [23, с. 350–351].
Восторженная эйфория участника движения подтверждается свидетельством его противников. В секретной записке императору «Успехи революционной пропаганды в России» министр юстиции граф Пален утверждал, что сетью революционных кружков к 1874 году была покрыта большая половина России (37 губерний). Многие лица не молодые, отцы и матери семейств, обеспеченные материальными средствами и почетным положением в обществе, не противодействовали, а напротив, нередко оказывали видимое сочувствие, помощь и поддержку революционерам. Он приводит яркие и многочисленные примеры: богатый землевладелец и мировой судья Эндауров укрывал одного из главных и опасных деятелей — Войнаральского, бывшего прежде также мировым судьей. Жена жандармского полковника Голоушева не только не отклюняла своего сына от участия в деле пропаганды, но помогала ему советами и сведениями. Профессор лицея Духовской ввел агитатора Ковалика во внутреннюю жизнь лицея. «Дочери действительных статских советников Наталья Армфельд, Варвара Батюшкова и Софья Перовская, дочь генерала-майора Софья Лешерн-фон-Герцфельд и многие другие, шли в народ, занимались полевыми поденными работами, спали вместе с мужчинами-товарищами по работе, и за все эти поступки не только не встречали порицания со стороны некоторых своих родственников и знакомых, а напротив сочувствие и одобрение [2, с. 173–174].
Символическая манифестация повседневного поведения, свидетельствующая о трансформации сознания интеллигента, предваряет организационные и идеологические формы субкультуры.
На второй стадии внимание концентрируется не на факте индивидуального протеста, а на связях между участниками протеста. Способ его участия в мотивации поведения интеллигенции существенно меняется: из побудителя к протестному поступку человека с неопределенным итогом он превращается в коллективный императив соучастия в группе с определенной осознанной целью. Контркультурный протест приобретает организационные формы замкнутой группы избранников, осознающих свою принадлежность к ней и готовых следовать ее групповым нормам поведения. И. А. Бунин так описывает коммуну, членом которой он был в молодости: «члены ее…имели все свое, особое и непоколебимое: свои дела, свои интересы, свои события, своих знаменитостей, свою нравственность, свои любовные, семейные и дружеские обычаи и свое собственное отношение к России: отрицание ее прошлого и настоящего и мечту о ее будущем, веру в это будущее, за которое и нужно было «бороться» [4, с. 167]. На этой стадии человека мысли — пропагандиста — сменяет человек дела — террорист организации «Народная воля», связанный жесткой самодисциплиной. Символы манифестации освобождения личности от общества приобретают значение принадлежности личности к замкнутой общности, имея обязательный характер. С. В. Ковалевская в повести «Нигилист» описывает, как осознанно изменяли свой облик совершенно разные по происхождению девушки, становясь курсистками: в редакцию журнала «Современник входят три молодые девушки. Одна из них — Корали — еврейка, дочь очень богатого банкира, другая — Яковлева, приехала из Пермской губернии, уйдя из семьи путем фиктивного брака, третья — Надя Суслова, дочь крепостного крестьянина, ставшая впоследствии первым в Европе дипломированным врачом-женщиной. «Все три девушки были одеты в черные юбки и цветные гарибальдийки, подпоясанные у пояса кожаными кушаками» [13, с. 175].
Сопричастие групповым ценностям приобретает характер символического ритуала. Один из них описан И. Е. Репиным в книге «Далекое близкое»: «Молодая, здоровая, с пышными волосами… провинциалка… робко, благоговением переступала порог заседания организационного комитета… Обряд был очень краток, надо было ответить на три вопроса: Первый вопрос: Отрекаешься ли ты от старого строя?.. Второй вопрос. Проклинаешь Каткова?.. Третий вопрос. Веришь ли в третий сон Веры Павловны?.. Острые ножницы производили резкий энергичный звук: «чик», и пышная коса падала на пол» [20, с. 354].
На третьей стадии субкультурного протеста его культурная функция в очередной раз меняется: вместо группового императива он начинает функционировать как неизменный (ортодоксальный) нравственный принцип интеллигентности, воспроизводимый в любых обстоятельствах. Внимание концентрируется на осмыслении и реализации ценностных приоритетов, соответствующих понятию интеллигентности, которое не зависит от состава тех, кто сознает себя интеллигентом. Его можно соблюдать или не соблюдать, но его уже нельзя произвольно изменить (как нельзя произвольно изменить значение слова обыденного языка). Такая норма культурной мотивации поведения позволяет выделить интеллигента не только среди живых, но и среди усопших предков и неродившихся потомков так, как будто интеллигенция существует вне времени, а не родилась в России в 60-е годы XIX века.
Примером функциональной стабилизации контркультурного протеста могут послужить приведенные в книге «Санкт — Петербургские высшие женские (Бестужевские) курсы 1878–1918» коллективные фотографии курсисток разных лет, начиная от первых деятелей по организации курсов до фотографии, датированной 1969 годом. Все эти женщины, от курсисток 1 выпуска до академика О. А Добиаш-Рождественской — более ста человек — одеты и причесаны практически одинаково, подобно курсисткам на картинах Н. А. Ярошенко — строгие платья темного цвета с отложными или стоячими воротничками, строгие прически. Их совершенно не коснулся калейдоскоп преображений облика женщин ХХ века — от артистического до пролетарского [21, с. 303].
Это вполне соответствовало характеру личности интеллигенции: сознания собственной ответственности и готовности к любым обстоятельствам. Таким образом, облик нигилистки — интеллигентки оставался практически неизменным на протяжении ста лет, но его культурная значимость трансформировалась: от демонстративного общественного протеста нигилистки — коротко остриженной девушки в синих очках и темном узком платье — к респектабельности интеллигентной женщины в очках, с гладко зачесанными назад волосами и в строгом платье, которая противопоставляет себя как ярко накрашенной женщине-моднице со взбитыми локонами и со множеством аксессуаров в одежде, так и облику заводской работницы. Этот облик сохранил значение, отличающее интеллигенцию от остального общества, начиная с ее рождения, только вначале это значение определялось вызывающим изменением, а теперь — столь же вызывающей неизменностью, устойчивой независимо от любых жизненных обстоятельств и вопреки им.
Реализацию трех стадий развития интеллигенции в истории русской культуры фиксирует А. В. Соколов в своем монументальном труде «Поколения русской интеллигенции». «Субкультурная русская интеллигенция в XIX веке прошла три этапа своего развития: 60-е годы — этап вызревания… интеллигентского самосознания, принявшего форму нигилистической молодежной моды; 70-е годы — формирование народнической этико-политической идеологии, воспринятой…интеллигенцией…в качестве жизненной программы борьбы и труда; 80-е годы — раскол народнического… движения на мирную этико-просветительскую субкультуру — книгоиздателей, учителей, врачей, библиотекарей и прочих, и воинствующую… субкультуру боевиков-революционеров» [22, с. 358].
Задачей субкультуры интеллигенции в итоге ее развития стали саморефлексия, то есть определение твердых нравственных ценностей и самоутверждение в базовом принципе интеллигентности — интеллектуальной свободе как нравственной категории (Д. С. Лихачев). Если на первой стадии самым главным для субкультуры был выход индивида за пределы существующей культуры, то на третьей главными становятся устойчиво воспроизводимые формы реализации этого выхода.
Субкультура русской интеллигенции родилась как индивидуальный протестный поступок в конкретных жизненных обстоятельствах, разрывающий действующие культурные связи. В своем развитии она достигла состояния устойчивого комплекса новых связей индивида и социума, определяющих культурную норму поведения человека как элемент его самосознания.
Разрывы действующих культурных связей, отвергающие ценности, смыслы и значения культурных мотиваций, которые формируют затем новые нормы культурной мотивации (подобно истории субкультуры русской интеллигенции) — не редкость в истории культуры. Субкультуры могут служить моделью развития культуры, выходящей время от времени за собственные пределы. Подобным образом возникают и развиваются религии спасения, производятся научные революции, возникают новые слова с новым смыслом, соединяя синхронию и диахронию языка.
Перечисленные феномены преображают культуру, проходя тот же путь развития, что и субкультуры меньшинства, противопоставляющие себя большинству. Они начинаются как поступок человека, отвергающего культуру в конкретной жизненной ситуации, отвергая культуру как источник «страдания». Этот поступок может вызвать цепную реакцию контркультурных поступков других людей, преодолевающих страдание — пассионарный взрыв, преобразующий единичный поступок в факт культуры («теодицея страдания») [5, с. 49]. Между людьми образуются ментальные связи, формирующие замкнутую субкультуру меньшинства, объединенную единством императивных контркультурных мотиваций. Эти мотивации фиксируются как новые ортодоксальные культурные нормы поведения, реализуемые независимо от жизненных ситуаций своих носителей, устойчиво воспроизводимые неопределенно долгое время.
Литература:
1. Богданович Т. А. Любовь людей шестидесятых годов. По воспоминаниям, дневникам и письмам/ Т. А. Богданович/ предисл. Н. К. Пиксанова. — Ленинград: Аcademia, 1929. — 447 с.
2. Богучарский В. Я. Активное народничество семидесятых годов/В. Я. Богучарский/ Изд. 2 — е, испр. Москва: Либроком, 2011. — 392 с.
3. Брешко-Брешковская Е. Скрытые корни русской революции. Отречение великой революционерки. 1873 –1920/ Е. Брешко-Брешковская/ Пер. с англ. Л. А. Игоревского. — Москва: ЗАО Центрополиграф, 2006. — 336 с.
4. Бунин И. А. Жизнь Арсеньева. Юность/И. А. Бунин//Собрание сочинений, Т. 6./ под общ. ред. А. С. Мясникова, Б. С. Рюрикова, А. Т. Твардовского — Москва: Художественная литература, 1966. — 340 с.
5. Вебер М. Хозяйственная этика мировых религий. Попытка сравнительного исследования в области социологии религии/М. Вебер//Избранное. Образ общества/Пер. с нем. — Москва: Юрист, 1994. — С. 43–73.
6. Гершензон М. О. Исторические записки (о русском обществе)/М. О. Гершензон//Избранное. Т. 3. Образы прошлого/гл. ред.,сост. т. С. Я. Левит, коммент. е. Н. Балашова, Ю. В. Литвин, И. Б. Павлова, В. Ю. Проскурина, худ. П. П. Ефремов. — Москва: — Иерусалим: Университетская книга, Gesharim, 2000. –С. 427–525. — (Российские Пропилеи).
7. Гершензон М. О. Предисловие к 1-му изданию/М. О. Гершензон // Вехи. Из глубины/сост. и подг. текста А. А. Яковлева, прим. М. А. Колерова, Н. С. Плотникова, А. Келли. — М.: Правда, 1991. — С. 9–10.
8. Длуголенский Я. Н. Век Достоевского. Панорама столичной жизни. Книга 2-я (Серия: Былой Петербург)/Я. Н. Длуголенский. — Санкт-Петербург: Издательство «Пушкинского фонда», 2007. — 280 с., ил. ISBN 978–5-89803–159–6 (кн.14) ISBN 5–89803–009–3
9. Достоевский Ф. М. Записки из подполья/Ф. М. Достоевский//Полное собрание сочинений в 30 томах, Т. 5. — Ленинград: Наука, 1973. — С. 99–179.
10. Зеньковский В. В. История русской философии/В. В. Зеньковский/В 2 т. Т. 1, Ч. 2. — Ленинград: Эго, 1991. — 280 с.
11. Кистяковский Б. А. В защиту права (Интеллигенция и правосознание)/Б. А. Кистяковский //Вехи. Из глубины/сост. и подг. текста А. А. Яковлева, прим. М. А. Колерова, Н. С. Плотникова, А. Келли. — Москва: Правда, 1991. — С. 122–149.
12. Ковалевская С. В. Воспоминания детства /С. В. Ковалевская// Воспоминания детства. Повести. К 125-летию со дня рождения/Отв. ред. П. Я. Кочина — Москва: Наука, 1974.– С. 9–89.
13. Ковалевская С. В. Нигилист/С. В. Ковалевская//Воспоминания детства. Повести. К 125-летию со дня рождения/Отв. ред. П. Я. Кочина — Москва: Наука, 1974.– С. 157–181.
14. Кони А. Ф. Воспоминания о деле Веры Засулич/А. Ф. Кони //Избранное/сост., вступ. ст. и примеч. Г. М. Миронов и Л. Г. Миронов. — Москва: Советская Россия, 1989. — С. 277–420.
15. Кропоткин П. А. Записки революционера/П. А. Кропоткин /Послесл. и примеч. В. А. Твардовской. — Москва: Мысль, 1990. — 526 с.
16. Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры. В 3 т.:Т. 2, ч. 1. — Москва: Прогресс — Культура, 1994. — 416 с.
17. Лавров П. Л. Социальная революция и задачи нравственности. 1884./П. Л. Лавров//Философия и социология. Избранные произведения. В 2т.: Т. 2/ сост. и прим. И. С. Книжника-Ветрова, под общ. ред. А. Ф. Окулова. — Москва: Мысль, 1965. — С.383–505.
18. Лихачев Д. С. О русской интеллигенции/Д. С. Лихачев//Раздумья о России. 2-е изд., испр./ред. Г. Павлова. — Санкт-Петербург.: Logos, 2004. — С. 615–630.
19. О'Хара К. Философия панка: больше, чем шум/К. О'Хара /пер. О. Аксютина, А. Артюх и др. — Москва: Нота — Р, 2004. — 206 с.
20. Репин И. Е. Далекое близкое/И. Е. Репин. — Ленинград: Художник РСФСР, 1982. — 520 с., ил.
21. Санкт — Петербургские высшие женские (Бестужевские) курсы 1878–1918. — 2 — е изд., испр. и доп./ под общ. ред С. Н. Валка, Н. Г. Сладкевича, В. И. Смирнова, М. Л. Тронской — Ленинград: Издательство Ленинградского университета, 1973. — 303 с.
22. Соколов А. В. Поколения русской интеллигенции/А. В. Соколов. — Санкт-Петербург: СПбГУП, 2009. — 672 с.
23. Степняк — Кравчинский С. М. Подпольная Россия/С. М. Степняк — Кравчинский //Сочинения. В 2-х т. Т. 1. Россия под властью царей.Подпольная Россия/Вступ. ст. и подгот. текста Е. Таратута; коммент. Н. Пирумовой, М. Перпер. — Москва: Художественная литература, 1987. — С. 338–364.
24. Струве П. Б. Интеллигенция и революция/П. Б. Струве//Вехи. Из глубины/сост. и подг. текста А. А. Яковлева, прим. М. А. Колерова, Н. С. Плотникова, А. Келли. — Москва: Правда, 1991. — С. 150–166.
25. Франк С. Л. Этика нигилизма (К характеристике нравственного мировоззрения русской интеллигенции)/С. Л. Франк //Сочинения/вступ. ст., сост., подг. текста и прим. Ю. П. Сенокосова. — Москва: Правда, 1990. — С.77–110.
26. Хренов Н. А. Художественная жизнь императорской России (субкультуры, картины мира, ментальность)//Н. А. Хренов, К. Б. Соколов. — Санкт-Петербург: Алетейя, 2001. — 816 с.
27. Щепанская Т. Б. Система: тексты и традиции субкультуры/ Т. Б. Щепанская. — Москва: ОГИ, 2004. — 286, [2] с.: ил.
