В сознании субъекта неявное знание представляет собой конгломерат слаборефлексированных положений или абсолютно не рефлексированного знания. Чем многостороннее образование субъекта, его круг интересов, различным способом приобретённых знаний, тем более многочисленны составные элементы данного конгломерата и сложнее связи между ними. Однако элементы, образующие неявное знание, как правило, в силу своей невербализованности, не могут являться информационным материалом для осознанной деятельности субъекта. Вместе с тем, мы не можем сказать, что неявное знание вовсе не оказывает никакого воздействия на человека стиль его мышления, ценностные установки и т. д.
В современном научном познании проявляется интерес к предпосылкам и основаниям знания. Вследствие этого возрастает роль саморефлексии науки, а учёные стремятся осмыслить диалектику рефлексивного и нерефлексивного в научном знании. Результатом подобных процессов явилось обнаружение новых или почти не фиксируемых ранее компонентов знания и познания, а также усложнение представлений о структуре и функциях философского знания. Особое внимание уделяется тем компонентам, которые не представлены в познании и знании в явном виде, существующие как подтекст, то есть скрытые основания и предпосылки знания, образующие нерефлексируемый до определённого времени слой в структуре объективированного знания. При таком подходе вводится параметр, фиксирующий присутствие самого субъекта в знании и познавательной деятельности, поэтому научное знание и все процедуры его получения, проверки и обоснования обретают новое измерение, глубину, объёмность. Анализ подобных неявных компонентов даёт возможность выявить и изучить скрытые, неосознаваемые способы введения в науку не только различного рода ценностных ориентаций субъекта, но и определить их когнитивную значимость в процессе построения аргументации.
Мы обращаем особое внимание, что возможность возникновения и существования неявных компонентов научном знании есть объективный и необходимый момент познания, который тесно связан с социальной природой сознания субъекта.
Проблема неявного знания широко обсуждается в философской литературе. Мы начнём рассмотрение понятия «неявное знание» с концепции М. Полани, получившей достаточно широкое распространение в современной философской литературе. Основа его подхода заключается в понимании неявного знания как индивидуального опыта данной личности. Такое знание приобретается только в практических действиях и в значительной мере представляет собой жизненно-практический опыт, а также знание о своём теле, его пространственной и временной ориентации и двигательных возможностях. Тело человека являет собой в данном случае «парадигму неявного знания», поскольку именно оно используется нами как инструмент на протяжении всей нашей жизни. Разрабатывая собственную концепцию знания, Полани в качестве опорных смыслозадающих и смыслосчитывающих элементов рассматривает именно неявное знание субъекта о схеме и положении его тела. Эти опорные элементы присутствуют и варьируются в любой интеллектуальной деятельности. Исходя из этого, Полани говорит о «триаде неявного знания»: личность А может сделать слово В обозначением объекта С, то есть осуществить вспомогательную неявную операцию — интеграцию слова и его референта. Способ, которым человек обеспечивает значением его собственные высказывания, и способ приписывания значения высказываниям других людей являются актами неявного знания.
В системе коммуникации триады усложняются. Так, например, путешественник, описывающий в письме свой путь, осуществляет «триаду триад»: воспринимая окружающую действительность, он осуществляет смыслосчитывающую операцию; затем полученный результат излагает в письме, осуществляя тем самым смыслозадающую операцию; и, наконец, чтение письма адресатом также являет собой смыслосчитывающую операцию, хотя и осуществляется уже другим субъектом. Таким образом, процедура явного изложения высказывания в логико-вербальной форме сопровождается рядом неявных операций.
В данной ситуации Полани сталкивается с тремя взаимозависимыми проблемами. Во-первых, это проблема зависимости семантики слова от интерпретационной деятельности субъекта, то есть семантическая функция личного неявного знания. Во-вторых, неявное знание как компонент и способ существования сознания. Хотя по существу речь здесь идёт о самосознании как неявном знании субъекта о себе самом. Л. А. Микешина отмечает, что эта форма неявного знания, оставшаяся в тени у Полани, была исследована В. А. Лекторским. Он напоминает, что, по данным современной психологии, объективная амодальная схема мира, лежащая в основе всех типов и видов восприятия, предполагает также включенную в неё схему тела субъекта. Именно это знание, а также знание различия между объективными изменениями в реальном мире и сменой субъективных состояний сознания, знание связи той или иной перспективы опыта с объективным положением тела субъекта — все эти разнообразные виды знания включены в «спрессованном» виде в элементарный акт самосознания, тот акт, который, действительно, предполагается любым познавательным процессом. Без самосознания субъект не в состоянии определить объективного положения дел в мире.
И третья проблема — это язык и неявное знание. Полани не согласен, что знание лингвистических правил и их применение в речи является неосознаваемым знанием. По его мнению, знание языка носит вспомогательный характер, а его применение есть неявная интерпретация. Таким образом, язык, которым субъект владеет как родным, становится неявным вспомогательным знанием.
Сложность понимания природы неявного знания в значительной степени объясняется тем, что, существуя неявно, оно вместе с тем существует в сфере сознания, а не за его пределами. Но будучи вспомогательным, по Полани, оно не находится в фокусе сознания. Полани отмечает, что «признав свою способность отличать то, что мы знаем, от того, что об этом может быть сказано, мы имеем теперь право различить факт восприятия некоторого сообщения и знание, которое нам это сообщение даёт. […] прочтя письмо, я тут же забыл, на каком языке оно было написано, хотя содержание письма я знал в точности. То, что я узнал из письма, было его смыслом. […] Когда я читал письмо, я имел сознаваемое представление как о его тексте, так и о смысле этого текста. При этом моё осознание текста как такового имело инструментальный, вспомогательный характер по отношению к осознанию его смысла, благодаря чему сам текст как таковой был для меня «прозрачен». Отложив письмо, я утратил сознательное представление о тексте, продолжая сознавать его в периферическом плане лишь постольку, поскольку располагал неартикулированным знанием его содержания. Таким образом, можно определённо сказать, что молчаливое знание наличествует не только тогда, когда оно не поддаётся адекватному членораздельному языковому выражению, но и тогда, когда такая возможность имеется, как, например, в том случае, когда это знание приобретено нами незадолго до этого, посредством слушания или чтения текста. Но и во время слушания речи или чтения текста внимание фокусируется на значении слов, а не на словах как сочетаниях звуков и значков на бумаге» [1].
Подводя итог описанию концепции неявного знания Полани, нам хотелось бы отметить, что указанные выше особенности неявного знания не исчерпывают его специфики. Остаётся открытым вопрос, как может быть возможно знание в том случае, если оно не вербализировано и не находится в фокусе сознания. Сам Полани в своих рассуждениях опирается на тот факт, что неявное знание, будучи неотделимым от личности, производное от её опыта, не может иметь логико-вербальную форму. Иначе оно утратит свою сущность, преобразовываясь в нечто иное. Полани считает общеизвестным тот факт, что человек обладает невербализованным знанием, что прежде, чем выразить нечто словами, он должен это знать.
Хотя спектр точек зрения на данный вопрос предельно широк, Л. А. Микешина считает, что наиболее убедительным представляется «динамический подход к пониманию этой проблемы, опирающийся на признание движения от невербализованных к вербализованным формам мысли, а также различение собственно когнитивного и языкового способов выражения» [2].
П. Я. Гальперин обращает внимание на необходимость различать когнитивное и лингвистическое отражения, каждое из которых является элементом разных систем: в первом случае — это отношения между вещами, во втором — отношения между людьми. П. Я. Гальперин считает, что когнитивное сознание является продуктом познания вещей, то есть объектов, в том числе и самого языка. Это средство для ориентировки действий с этими вещами. К достоинствам когнитивного сознания он относит его истинность, проверяемая практикой, планомерным воздействием на вещи и мерой совпадения его фактических результатов с ожидаемыми. Будучи свободным от сиюминутных потребностей, но при этом предусматривающее разнообразное использование, когнитивное сознание стремится к полноте отражения своих объектов и поэтому открыто для дополнений и изменений, которые могут быть необходимыми в связи с новыми фактами, полученными при дальнейшем развитии практики.
В отличие от когнитивного сознания языковое сознание сложилось как средство организации совместной деятельности людей за счёт такого сообщения о вещах, которое создаёт определённое представление о них, тем самым настраивая слушателя на действия в необходимом направлении. Достоинства языкового сознания могут быть проверены эффективностью речевого сообщения, степенью совпадения поведения адресата с ожиданиями говорящего.
Гальперин указывает, что оба вида сознания имеют свои объекты, своё назначение, свои каналы отражения и свои критерии правильности. Без этих видов сознания процесс аргументации был бы несостоятельным. «Познавательные образы являются отражением вещей и призваны обслуживать действия с вещами, каналом их познания служат органы чувств и логическое мышление. Их основная характеристика — истинность, то есть полнота и чёткость воспроизводства чёрт объектов в отражении. Их критерием служит практика как согласование фактических результатов процесса с тем, что ожидалось согласно исходным представлениям о вещах. Языковые значения являются отражением интересов и условий сообщения мыслей (другим людям) и призваны обслуживать организацию совместной деятельности. […] Каналами понимания речи служат не только органы чувств и не столько мышление, сколько сопереживание слушателем речевого сообщения, а для говорящего критерием правильности избранного построения речи является соответствие поведения адресата цели речевого сообщения» [3].
Л. А. Микешина обращает внимание на «зазор» между когнитивным и языковым отражением. Она считает, что он позволяет понять, почему в реальном познании и функционировании языка возможно некоторое довербальное отражение действительности, которое требует следующим своим шагом найти адекватные логико-вербальные формы. Этот следующий шаг, подразумевающий собой снятие различия между когнитивным и языковым отражениями в реальном мыслительном процессе, не вытекает из концепции П.Я Гальперина. По мнению Л. А. Микешиной, он оставляет в тени важную функцию языка — мыслеоформляющую, в соответствии с которой когнитивное отражение в его развитых формах может реализоваться только на основе языка. Но при этом она замечает, что в форме непосредственно воспринимаемых данных, а также в сфере самосознания когнитивное отражение может существовать как невербализованное знание.
Эту ситуацию рассматривает Д. И. Дубровский, который выдвигает три точки зрения об отношении неявного знания, «непосредственно данного», к языку и речи. Согласно первой точки зрения, непосредственное знание о собственных сознательных состояниях всегда вербализовано. Вторая точка зрения исходит из того, что «непосредственно данное» является совершенно особым видом знания, которое существует только в невербализованном виде. Наиболее крайняя формулировка этой точки зрения подчёркивает принципиальную невербализуемость такого рода знания, невозможность выразить и передать его средствами обычного языка. Но Д. И. Дубровский обращает внимание на ложность данной точки зрения, поскольку человечество состоит из личностей, общество ассимилирует индивидуальный вклад этих личностей, и самые глубокие и оригинальные субъективные переживания могут быть выражены средствами обыденного языка, что подтверждается опытом общения.
Язык, в силу своей полифункциональности, «позволяет не только передавать информацию, но и искажать её» [4]. Обращаясь к мысли Дубровского, мы можем сделать вывод, что общество не только ассимилирует индивидуальный вклад личностей, но в процессе ассимиляции, используя языковые формы, может ввести в общественную практику идеи и ценности как конструктивного, так и деструктивного характера. Трансляция индивидуального опыта или опыта малой группы осуществляется посредством определённых языковых механизмов (форм). Использование этих языковых механизмов в процессе трансляции может быть как сознательным, целенаправленным, таки спонтанным. В результате мы можем получать как идейновыверенный «продукт», так и неформальный комплекс идей. Эти идеи, становясь достоянием общества, могут выступать мотивами деятельности, становится своеобразной ориентационной системой. Процесс внедрения идей в массовое сознание помимо прочего может иметь своей целью манипулирование им.
Сам же Дубровский придерживается иной, третьей, точки зрения, суть которой заключается в том, что «”непосредственно данное” всегда частично вербализовано, а частично невербализовано, что между этими его «частями» существует связь, в силу которой непрестанно «движущееся» содержание «непосредственно данного» выступает в качестве динамической двумерной структуры. Динамизм этой структуры заключается в том, что невербализованное становится вербализованным, открывая всё новые пласты невербализованного, способствуя их «всплытию» до уровня потребности в адекватной вербализации» [5].
Мы согласны с последней точкой зрения, поскольку, отрицая принципиальную невербализованность, она признаёт наличие в каждый данный момент невербализованного знания, которое в последующий момент может быть вербализовано. Исходя из этого, Дубровский приходит к выводу о существование несловесной мысли, которая составляет непременный компонент познавательных процессов.
Сходную мысль о невербализованных компонентах познавательной деятельности высказывает П. Сорокин. Ещё в 1920 году в своей работе «Социальная аналитика» он писал: «Цивилизованный человек живёт в мире идей (ideational). Для него мир реальных объектов в значительной степени заменён миром идей,символов (standards), ценностей. Эти идеи, символы, ценности постепенно развивались и накоплялись в течение всей человеческой истории. Сама история человечества, таким образом, представляется как бы развивающейся традицией или социальным духом (social mind), который не может быть понят вне его содержания» [6]... Как видим, Сорокин делает очевидный упор не на мир реальных объектов, а на мир идей, символов и ценностей. Эти нематериальные понятия он рассматривает в контексте всей человеческой истории, образующей, таким образом, своеобразный непрерывный вектор развития «социального духа», если воспользоваться терминологией Сорокина. Что это значит? Идейно-ценностные ориентиры, которые необходимы для развития любого общества, формируются и воспроизводятся постоянно, не зная перерывов. Каждый человек, «вступая в жизнь», реализуя себя в социальном пространстве, изначально оказывается в определённомидейно-ценностно-смысловом поле. Эти понятия укоренялись в сознании человека ещё на таких этапах развития, когда он не мог рефлексировать (детство, юность). Таким образом, определённые идейно-ценностные понятия стали естественными компонентами мышления и сознания, образуя некий «интеллектуальный горизонт» данной личности. А как говорил Л. Витгенштейн «Граница моего языка есть граница моего мира». То есть человек осознаёт мир, действует в рамках сложившейся задолго до его рождения интеллектуальной традиции. Большинство из этих понятий становится настолько неотъемлемой частью мышления человека, что он пользуется ими, не рефлексируя. Следовательно, происходит формирование некоего комплекса неявного знания, который чаще всего не осознаётся субъектом, но тем не менее оказывает вполне реальное влияние на познавательный процесс.
Каким же образом происходит выявление неявного знания? Л. А. Микешина объясняет сложность выявления и исследования феномена предпосылочности следующим образом. Во-первых, данный элемент структуры научного знания не улавливается, если анализ знания осуществляется на уровне отдельных предложений, поскольку этого оказывается недостаточно для обнаружения недедуктивных способов получения знания. Во-вторых, предпосылочное знание, являясь знанием очевидным, не имеющим отношения к специально-научному знанию, чаще всего явно не формулируется и существует в имплицитной форме.
Может показаться, что всё предельно просто: любой способ рассуждения, познания, оперирования знанием — это также и способ введения неявного знания. Исходя из этого, мы ставим вопрос иначе: как зависят формы неявного знания и способы его введения от этапов, методов и форм научно-познавательной деятельности, от процесса аргументации?
Начнём мы с «узаконенных» логических методов введения имплицитных элементов содержание науки. Дедуктивный вывод является наиболее предпочтительным способом введения предпосылок в знание. Это легко объяснить эксплицитной формой презентации предпосылок, имеющих статус логических посылок, а логической необходимостью знания, следующего из них. Но при этом дедуктивное следование может быть интерпретировано и как экспликация в выводе неявного знания, содержащегося в посылках. Энтимема также может быть рассмотрена в качестве логической формы введения неявных предпосылок в знание. Отсутствие одной из посылок в энтимеме есть способ функционирования и воспроизводства уже известного знания, поэтому оно и может существовать в неявной форме, не создавая до поры до времени ни противоречий, ни парадоксов.
Более широкими возможностями введения неявных предпосылок в научное знание обладают индуктивные методы. В этих методах следование имеет вероятностный характер, предположение о его правомерности, правдоподобии основано на неполной информации и зависит от различного рода неявных предпосылок, в том числе и мировоззренческого характера. Усиление этих моментов происходит во «внелогических» процедурах, таких как сравнение, выбор, предпочтение гипотез, методов, оценки и решения проблемы, способов доказательства и т. д. В каждой из них имеют место интуитивные, неэксплицированные, невербализованные и не всегда осознаваемые элементы в качестве интеллектуального и ценностного фона субъекта научной деятельности.
Помимо указанных способов введения неявного знания, мы хотели бы обратиться к ещё одной процедуре выявления неявных элементов — перевод явного знания в неявное, в подтекст. Под этим приёмом мы подразумеваем умолчание об очевидном знании. Очевидность — это харакетристика не познавательного образа, а принятия его истинности субъектом. Истинность знания очевидна для субъектов в том случае, если её обоснование не требует экспериментальных операций и специальных логических рассуждений, а определяется субъектом при помощи чувств или проверкой этого знания прежде.
Могут быть выделены следующие группы высказываний, общие всем современным наукам, которые, как правило, не формулируются явно в научных текстах:
логические и лингвистические правила и нормы;
общепринятые, устоявшиеся конвенции;
общеизвестные фундаментальные законы и принципы;
более сложные содержательно-нормативные группы высказываний: философско-мировоззренческие, которые не выражены эксплицитно либо как очевидные, либо поскольку вообще не осознаются исследователем; научные картины мира, стиль мышления и т. д.
Как мы видим, во всех этих случаях очевидность — это не чувственная достоверность, а интеллектуальная убедительность на основе определённого способа видения или усвоенных мировоззренческих и методологических регулятивов, либо языковых и логических норм и правил. Такого рода очевидность имеет ярко выраженное социокультурное и коммуникативное происхождение: какой-либо факт может быть очевиден отнюдь не всякому, а лишь принадлежащему к определённому социуму, усвоившему определённый стиль мышления, систему мировоззрения. В этом случае очевидное может уйти в подтекст, приобрести имплицитную форму. Это может произойти лишь в силу того, что по принципиальным механизмам своего осуществления познавательная деятельность всегда носит социально-опосредованный характер и осуществляется в коммуникации.
«Только при условии, что функционируют чётко налаженные формальные и неформальные коммуникации и знание очевидно как для автора, так и для некоторого научного сообщества, оно может принимать имплицитные формы, не утрачивая своих функций предпосылок и оснований, реализуя их неявным образом. Социальная (коммуникативная) опосредованность научной деятельности, явная или неявная диалогичность научных текстов, их ценностная «нагруженность» и контекстуальная многоплановость закономерно ставят вопрос о динамике перевода господствующих в культуре и собственно в знании стереотипов, общепринятых истин на положение неявного, невербализуемого в данном тексте знания. Задача их актуализации и экспликации вновь встаёт в повестку дня при пересмотре оснований, вызванной сменой парадигм, стиля мышления и научной революцией в целом» [7].
Из всего выше сказанного можно сделать вывод, что знание, помимо прочих характеристик, обладает ещё и такими особенностями, фиксирующими форму его существования, как имплицитность и эксплицитность. Само присутствие явного и неявного в знании носит фундаментальный характер, обладая всеобщностью в этой сфере деятельности. Оно выполняет функцию оптимизации знания, фиксирует его непосредственную отнесённость к субъекту, его ценностям и коммуникациям.
Когнитивный процесс, несмотря на многочисленные исследования в этом вопросе, до сих пор остаётся недостаточно прояснённой процедурой. Это приводит к тому, что в цепочку сознательных, логическивыстроенных рассуждений очень часто вторгаются такие знаниевые компоненты, которые относятся к сфере неявного знания. Парадокс заключается в том, что эти знаниевые элементы нерефлексивного характера существенно влияют на саму архитектонику, как познавательного процесса, так и на его результаты. Обычно в науке этот феномен именуется невыраженными посылками.
Существует несколько причин, почему современные специалисты в области теории аргументации, риторики, логики и речевого общения интересуются невыраженными посылками, которые также часто называют пропущенными посылками или имплицитными посылками. Важность исследования данного феномена ещё заключается и в том, что результативность процесса нашего познания во многом зависит от того, насколько чётко мы осознаём те факторы, которые влияют на наше сознание, присутствуют в скрытом виде в наших мыслительных операциях. Мы нуждаемся в надёжном методе определения невыраженных посылок, основанном на достаточной теоретической базе, которая поддаётся верификации и, следовательно, позволяет нам достаточно чётко отслеживать наличие в наших мыслительных процедурах невыраженных посылок. Невыраженные посылки являются важной частью процесса аргументации, и для того, чтобы иметь возможность проанализировать и оценить эту аргументацию, невыраженные посылки должны быть правильно определены. Однако сделать это непросто. Поскольку человек, выполняющий анализ, имеет дело с чем-то подразумевающимся, он должен воссоздать то, что изначально отсутствует.
Вторая причина, почему невыраженные посылки интересуют различных теоретиков, заключается в необходимости объяснить невыраженные посылки как языковое явление. Носители языка в процессе повседневного общения выражают некоторые понятия явно, в то время как другие понятия остаются подразумевающимися. Они делают это непроизвольно, и это обычно не является серьёзной проблемой в общении.
Однако с точки зрения теории не так легко объяснить, как работает соответствующий мыслительный процесс и на каком основании носители языка приходят к той или иной интерпретации. В теории аргументации невыраженные посылки рассматриваются как один из наиболее сложных объектов для исследования.
Другая проблема, занимающая важное место в новейших исследованиях в области невыраженных посылок, касается определения точной природы высказывания, которое называется невыраженной посылкой. При изучении примеров рассуждения из реальной жизни вскоре становится ясно, что на практике многие имплицитные элементы играют ту или иную роль в аргументации и совсем не просто выделить тот, который можно считать невыраженной посылкой. В традиционных лингвистических теориях выделяются имплицитные элементы, встречающиеся в повседневной речи, которые могут считаться невыраженными посылками.
Литература:
Полани М. Личностное знание. На пути к посткритической философии. М.: Прогресс, 1985. С. 134-135.
Микешина Л.А. Эпистемология ценностей. М.: Российская политическая энциклопедия, 2007. С. 234.
Гальперин П.Я. Языковое сознание и некоторые вопросы взаимоотношения языка и мышления // Вопросы философии. 1977. № 4. С. 99.
Kress G, Hodge R. Language as Ideology. L 1979. -P. 6.
Дубровский Д.И. Существует ли внесловесная мысль? // Вопросы философии, 1977. № 9. С. 100.
Сорокин П. Система социологии Т.1. Социальная аналитика П.1920, С.бб.
Микешина Л.А. Эпистемология ценностей. М.: Российская политическая энциклопедия, 2007. С. 209.