В статье рассматривается мотив покоя в творчестве Н. В. Гоголя и его связь с христианской традицией. Статья может быть использована на факультативных занятиях по литературе, предметных кружках с целью углубления знаний.
Ключевые слова: покой, русская литература, Гоголь.
«Старосветские помещики» — первая повесть Николая Васильевича Гоголя из цикла «Миргород», написанная в 1835 году.
Повесть своей идиллической направленностью дополнительно примыкала не только к предыдущему циклу «Вечеров на хуторе близ Диканьки», но и к юношеской поэме Гоголя «Ганц Кюхельгартен». В ней вновь рисовалась идиллическая среда с ее простыми радостями, естественной жизнью, протекающей на лоне щедрой природы, дары которой ничто не может истощить («… благословенная земля производила всего в таком множестве…, что все эти страшные хищения казались вовсе незаметными»).
В литературоведении по-разному оценивается повесть «Старосветские помещики», даже исследователи, которые учитывают христианский контекст, расходятся во мнениях. Так, например, И. А. Есаулов в третьей главе книги «Категория соборности в русской литературе» пишет: «При анализе пространственной организации повести обычно упускается православный подтекст авторского противопоставления, заданного уже в первом абзаце повести: покоя старосветской жизни и беспокойства , которое господствует по ту сторону защитного «частокола». Есаулов рассматривает мир старосветских помещиков как положительное явление, он пишет: «Православная церковь и становится в данном произведении для героев таким духовным пространством, которое посмертно соединяет героев».
Понятие мотива как простейшей повествовательной единицы было впервые теоретически обосновано в «Поэтике сюжетов» А. Н. Веселовского.
«Под мотивом я разумею простейшую повествовательную единицу, образно ответившую на разные вопросы первобытного ума или бытового наблюдения».
Мотив часто рассматривается как категория сравнительно-исторического литературоведения. Выявляются мотивы, имеющие очень древние истоки, ведущие к первобытному сознанию и вместе с тем получившие развитие в условиях высокой цивилизации разных стран. Таковы мотивы блудного сына, гордого царя, договора с дьяволом и т. д.
Категория покоя получает в русской культуре как религиозно-онтологическое, так и художественное осмысление. Религиозно-онтологическая семантика покоя раскрывается в книгах Ветхого и Нового Завета. Покой воспринимается здесь и как завершение миротворения, и как «субботний» покой, и как «акт творчества в духе». Покой трактуется и как наличие высшего Божественного замысла о мире и человеке и его воплощение в совместной деятельности Бога и человека, как «примирение Бога и человека в акте творческой синергии».
В. А. Котельников размышлял о покое как парадигмальном понятии для русской культуры. Обращаясь к Ветхому Завету и святоотеческой традиции, исследователь отмечал: «Премирный покой — любовное, «художественное» созерцание Богом бытия в его завершенности. Созидание мира — акт бытийственного оформления в материи, покой же — акт творчества в духе… Вместе с тем покой — реальная область и состояние, где мир соприкасается и сливается с Богом».
Категория покоя в светской книжной культуре XVIII — начала XIX в. получает иное значение и развивается в основном в трех направлениях. Это высокая ораторская и одическая традиция, которая понимает покой прежде всего как общественное благо, как воплощение общественного согласия и гармонии. Другая линия — горацианско-эпикурейская — трактует покой одновременно как чувственное и интеллектуальное наслаждение, в котором личность обретает нравственную чистоту и внутреннюю цельность. Третья, сентименталистская, линия видит в покое гармоническое слияние «внутреннего человека» с миром природы и культуры, непосредственное переживание «невыразимого».
Для того чтобы разобраться с самим словом «покой», мы обратились к словарям: Ожегова, Даля, Энциклопедическому словарю «Христианство» и др. Выяснили, что это понятие многозначно, оно может обозначать: во-первых, недвижность; бездействие, отдых, мир, тишину, безмятежное состоянье; во-вторых, связан со смертью: заупокойный, относящийся к усопшему и к упокою души его. В Полном церковнославянском словаре Т. С. Олейникова покой также рассматривается как отсутствие смущений, отсутствие страхов, согласие, благополучие, простор. Особое значение это слово имеет в христианстве — покой понимается как высшая степень молитвенного предстояния, как дар Божий и одновременно как плод духовной жизни человека, стяжать который можно только усиленной работой над собой и исполнением евангельских заповедей.
Анализируя повесть Гоголя, можно заметить, что мотив покоя возникает с первых её строк — автор погружает читателя в атмосферу уединенной тихой жизни: «Я иногда люблю сойти на минуту в сферу этой необыкновенно уединенной жизни, где ни одно желание не перелетает за частокол, окружающий небольшой дворик <…>». На первый взгляд даже кажется, что в произведении звучит гимн покою и миру. Жизнь главных героев спокойна и размеренна: Пульхерия Ивановна искренне заботится о своем муже, хранит семейный очаг; Афанасий Иванович — «добрый старичок» также привязан к своей жене и тихой беззаботной жизни. Семейная пара превыше всего дорожит покоем в своем доме, это ценит и рассказчик: «даже тогда, когда бричка моя подъезжала к крыльцу этого домика, душа принимала удивительно приятное и спокойное состояние…». Быт, устройство жизни, обстановка дома — все говорило о стремлении хозяев создать умиротворенную, размеренную атмосферу тепла и комфорта (о культе еды отдельно говорить не будем, это хорошо подчёркивается во всех исследованиях).
Однако при внимательном прочтении произведения, можно заметить, что все аргументы и примеры указывают исключительно на внешнее проявление мира и покоя в доме старичков: их жизнь едва ли можно назвать спокойной. Да и о том не спокойствии, которое царит на самом деле в окружающем мире, рассказчик забывает только на минуту: «Жизнь их скромных владетелей так тиха, так тиха, что на минуту забываешься и думаешь, что страсти, желания и неспокойные порождения злого духа, возмущающие мир, вовсе не существуют и ты их видел только в блестящем, сверкающем сновидении». То есть, рассказчик констатирует, даже если ты забываешь о «порождениях злого духа», но на самом деле они никуда не деваются, не искореняются, они действуют в мире, и, если, забывая о них, человек становится более уязвимым, это всё равно, что на войне забыть об окружившем тебя враге, усыпить бдительность.
Как выясняется, впечатления гостей о жизни Пульхерии Ивановны и Афанасия Ивановича не однозначны: к чувству умиротворения тут же примешивается чувство жалости: «Душа моя полна еще до сих пор жалости, и чувства мои странно сжимаются», хозяев также выдают поющие двери: «та, которая была в сенях, издавала какой-то странный дребезжащий и вместе стонущий звук, так что, вслушиваясь в него, очень ясно наконец слышалось: «батюшки, я зябну!» и другие неприятные звуки: «На стеклах окон звенело страшное множество мух, которых всех покрывал толстый бас шмеля, иногда сопровождаемый пронзительными визжаниями ос». Покой нарушается и бесстыдным поведением девушек: «Пульхерия Ивановна почитала необходимостию держать их [девушек] в доме и строго смотрела за их нравственностью. Но, к чрезвычайному ее удивлению, не проходило нескольких месяцев, чтобы у которой-нибудь из ее девушек стан не делался гораздо полнее обыкновенного». Кроме того, Афанасий Иванович, «добрый старичок», как выясняется, имеет одну странность — любит подшутить над женой, пугая ее, приводя в ужас.
Кстати сказать, слова с отрицательной коннотацией «ужас», определение «страшный, ужасный» звучит в произведении гораздо чаще, чем слово «покой»: «[Девки] так ужасно там объедались, что целый день стонали и жаловались на животы свои», «ужасно жрали все в дворе», «комнатки эти были ужасно теплы», «страшное множество слив и яблок», «Афанасий Иванович, ходя по комнате, стонал», не мог уснуть от переедания, а сама еда называется рассказчиком «дрянью» и «всей этой дряни наваривалось, насоливалось, насушивалось такое множество, что, вероятно, она потопила бы наконец весь двор». Однако Пульхерия Ивановна и Афанасий Иванович считали лекарством всё, что относилось к еде:
«— А не лучше ли вам чего-нибудь съесть, Афанасий Иванович?
— Теперь так как будто сделалось легче»
Включая спиртные напитки:
«— Вот это, — говорила она [Пульхерия Ивановна], снимая пробку с графина, — водка, настоянная на деревий и шалфей. Если у кого болят лопатки или поясница, то очень помогает. После этого такой перечет следовал и другим графинам, всегда почти имевшим какие-нибудь целебные свойства». Да и вообще телесное здоровье для них — это высшая ценность: «И руки себе поотобьет, и лицо искалечит, и навеки несчастным останется», — отвечает Пульхерия Ивановна мужу на очередное запугивание. На самом деле, физическое здоровье само по себе никогда не являлось важнейшей ценностью для христианской традиции, на которой основывается русская литература, но являлось ценностью для западноевропейской (античной), на что и указывает Гоголь, сравнивая своих героев с Палемоном и Бавкидой.
Далее слово «страшное» Гоголь употребляет при описании хозяйского леса: «Пульхерия Ивановна не могла не заметить страшного опустошения в лесу и потери тех дубов, которые она еще в детстве знавала столетними страшное опустошение в хозяйском лесу», при описании «майской темной ночи», «обдающей сад, дом и дальнюю реку своими раскатами, страхом и шорохом ветвей»..., да и сам рассказчик замечает: «Я любил бывать у них, и хотя объедался страшным образом, как и все гостившие у них, хотя мне это было очень вредно, однако ж я всегда бывал рад к ним ехать». Вообще попадание в дом помещиков описывается как своего рода плен, пусть и приятный, но плен с пустыми разговорами «иной раз слушаешь, слушаешь, да и страшно станет», — замечает рассказчик. Хозяева настолько мастерски создают иллюзию покоя и гармонии, что им без труда удается пленить, затянуть в свой собственный мир всех гостей, и они непременно должны были остаться на ночь и съесть всё, поставленное перед ними, не смотря на явный вред. Интересен и тот факт, что эта «спокойная» часть произведения заканчивается упоминанием о смерти: «не имеет ли самый воздух в Малороссии какого-то особенного свойства, помогающего пищеварению, потому что если бы здесь вздумал кто-нибудь таким образом накушаться, то, без сомнения, вместо постели очутился бы лежащим на столе».
Теперь обратимся ко второй части, кульминационному «печальному» событию повести. Здесь страшные картины разворачиваются в полную силу: пугает описание леса и диких котов: «Он [лес] был глух, запущен, старые древесные стволы были закрыты разросшимся орешником и походили на мохнатые лапы голубей. В этом лесу обитали дикие коты. Большею частию народ мрачный и дикий; они всегда ходят тощие, худые, мяукают грубым, необработанным голосом» и т. д. Из текста выясняется, что и возвращение любимой кошки также не принесло покоя Пульхерии Ивановне: она «протянула руку, чтобы погладить ее, но неблагодарная, видно, уже слишком свыклась с хищными котами или набралась романтических правил, что бедность при любви лучше палат, а коты были голы как соколы; как бы то ни было, она выпрыгнула в окошко, и никто из дворовых не мог поймать ее».
Это происшествие повлекло за собой смерть Пульхерии Ивановны, абсолютно нелепую смерть, основанную не на вере, а на суеверии. Напомним, понятие покоя также тесно связано и с понятием смерти. Верующий человек не боится смерти, он относится к ней как к переходу в иной мир, уповая на милосердие и прощение Божие. Здесь же смерть сопряжена с ужасом. По христианскому мировоззрению, умирая, человек должен думать о спасении своей души. О чем же думала Пульхерия Ивановна в последние минуты своей жизни? Она наказывает своей ключнице Явдохе: «когда я умру, чтобы ты глядела за паном, чтобы берегла его, как глаза своего, как свое родное дитя. Гляди, чтобы на кухне готовилось то, что он любит. Чтобы белье и платье ты ему подавала всегда чистое; чтобы, когда гости случатся, ты принарядила его прилично», — забота снова сосредоточена исключительно на бытовой, материальной, биологической стороне жизни. Пульхерия Ивановна так и не осознала, что никто лучше Бога не позаботиться о человеке, не поможет ему обрести покой. Мало того, умирая, она произносит проклятие, решает за Бога участь человека: «Не забывай же, Явдоха: ты уже стара, тебе не долго жить, не набирай греха на душу. Я сама буду просить Бога, чтобы не давал тебе благополучной кончины. И сама ты будешь несчастна, и дети твои будут несчастны, и весь род ваш не будет иметь ни в чем благословения Божия». Рассказчик с сожалением замечает: «Бедная старушка! она в то время не думала ни о той великой минуте, которая ее ожидает, ни о душе своей, ни о будущей своей жизни» Безусловно, со скорбью звучат слова рассказчика: «Я никогда не думал, чтобы мог человек создать для себя такой ад, в котором ни тени, ни образа и ничего, что бы сколько-нибудь походило на надежду».
Такая же нелепая смерть, и предшествующая ей бессмысленная, «бесчувственная», по словам автора, жизнь постигла и Афанасия Ивановича после кончины супруги. Он настолько привык к тому, что был окружен заботой и вниманием жены, его устраивало существование в мире грез, не духовная жизнь, а плотское и душевное удовлетворение собственных потребностей. В итоге, мы видим, как рушится искусственно созданный покой, рушится его собственная жизнь: «Это были слезы, которые текли не спрашиваясь, сами собою, накопляясь от едкости боли уже охладевшего сердца», — сердце охладело, а боль не покинула героя, то есть, ни о каком покое даже речи быть не может. Он оказался жертвой собственных иллюзий, душа его не была готова к потрясению, вызванному смертью жены. Не случайно по отношению к своему герою Гоголь часто употребляет определение «бесчувственный».
Далее автор вводит новеллу о молодом человеке, который лишился своей возлюбленной: «Я никогда не думал, чтобы мог человек создать для себя такой ад, в котором ни тени, ни образа и ничего, что бы сколько-нибудь походило на надежду», — обращаем внимание, что он не обстоятельства винит, а именно полная ответственность лежит на человеке — это он сам создал ад в своей душе. Однако, в конце вставной новеллы мы узнаём, что всё же страсть исчерпала себя и он женился. Тогда как, Афанасий Иванович фактически умер при жизни: «уже бесчувственный, старик, которого за жизнь, казалось, ни разу не возмущало ни одно сильное ощущение души, которого вся жизнь, казалось, состояла только из сидения на высоком стуле, из ядения сушеных рыбок и груш, из добродушных рассказов, — и такая долгая, такая жаркая печаль!».
Далее рассказчик задаётся вопросом: «Что же сильнее над нами: страсть или привычка? Или все сильные порывы, весь вихорь наших желаний и кипящих страстей — есть только следствие нашего яркого возраста и только по тому одному кажутся глубоки и сокрушительны?». И сам отвечает на этот вопрос: «Что бы ни было, но в это время мне казались детскими все наши страсти против этой долгой, медленной, почти бесчувственной привычки», — то есть, такая бесчувственная привычка, ведущая, по выражению Гоголя к «этой ужасной, мёртвой тишине», «сердечной пустыне», из которой рассказчик бежал в детстве «с величайшим страхом и занимавшимся дыханием».
Итак, мы приходим к выводу, что покой в повести носит иллюзорный характер. За покоем, идиллией и буколическим существованием помещики неосознанно скрывают страх, смерть, отсутствие истинной веры. Мы можем убедиться, что ложные ценности, перевернутая, искаженная картина мира и отдаленность от бога могут только негативно сказаться на событиях жизни.
Заключение
Гоголь был художником высочайшего уровня, но он обладал и обострённой религиозной одарённостью. В конце концов, она возобладала в нём над чисто художественной жаждой творчества.
Совершенная истина жизни в повестях Гоголя тесно соединяется с простотою вымысла. Он не льстит жизни, но и не клевещет на нее; он рад выставить наружу все, что есть в ней прекрасного, человеческого, и в то же время не скрывает ни мало и ее безобразия. В нравственной области Гоголь был гениально одарён; ему было суждено круто повернуть всю русскую литературу от эстетики к религии. Все черты, характеризующие русскую литературу, ставшую мировой, были намечены Гоголем: её религиозно-нравственный строй, её гражданственность и общественность, её боевой и практический характер, её пророческий пафос и мессианство. С Гоголя начинается широкая дорога, мировые просторы.
Таким образом, Гоголь спорит с европейской (античной) традицией, утверждая ценности русской литературы. Он, жалея своих героев, забывших и не заботившихся о собственной душе, о её спасении, показывает их бездуховную жизнь. Ложные ценности, перевернутая, искаженная картина мира, отсутствие веры в Бога приводят к поверхностному, иллюзорному покою, сквозь который сквозят страх, ужас и смерть.
Литература:
- Вайскопф М. Я. Сюжет Гоголя. Морфология. Идеология. Контекст. — М., 1993. 2-е изд., испр. и расшир.: М.: РГГУ, 2004. 686 с.
- Виноградов В. В. Язык Гоголя // Виноградов В. В. Язык и стиль русских писателей. От Карамзина до Гоголя: Избранные труды / АН СССР. Отд-ние лит. и яз. — М.: Наука, 1990. — С. 271–330.
- Гаричева, Е. А. Движение к покою в лирике Я. П. Полонского // Евангельский текст в русской литературе XVIII — XX веков: цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр: Сборник научных трудов. Вып. 5. Петрозаводск, 2008.
- Дунаев М. М.. Вера в горниле сомнений: Православие и русская литература в XVII—XX веках. — М.: Издательский Совет Русской Православной Церкви, 2003. — 1056 с.
- Есаулов И. А. Спектр адекватности в истолковании литературного произведения («Миргород Гоголя»). М., 1995. Гл.2
- Котельников В. А. «Покой» в религиозно-философских и художественных контекстах // Русская литература. 1994. № 1. С. 3–41.
- Лазарева А. Н. Духовный опыт Гоголя. РАН, Ин-т философии. — М.: ИФРАН, 1993. — 163 с.
- Машинский С. Художественный мир Гоголя. — М.: Просвещение, 1979. — 432 с.
- Словарь Даля [Электронный ресурс]. — URL: http://slovar-dalja.ru/slovar-dalya/pokoj/28890/
- Словарь Ожегова [Электронный ресурс]. — URL: http://www.ozhegov.org/words/24881.shtml
- Фундаментальная электронная библиотека [Электронный ресурс]. — URL: http://feb-web.ru/feb/gogol/critics/gvs/gvs-3402.htm
