В статье рассматривается одна из граней моральной проблематики творчества Достоевского. Такой узкий взгляд открывает путь к решению более широких проблем, в том числе к проблеме правдивости или правдоподобности языкового творчества с точки зрения автора. Исследования показало, что полученные результаты могут быть использованы в процессе изучения романа Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы» при подготовке общих и специальных вузовских и школьных курсов по истории русской литературы XIX века.
Ключевые слова: казуистика, Бог, Ф. М. Достоевский, роман, «Братья Карамазовы», главные герои, иезуит, силлогизм.
Казуистика представляет собой методику применение общих принципов к конкретным случаям (казусам) или определения степени правдоподобности отдельных решений в свете общепринятых законов. Возникая при необходимости примирить категорические религиозные и юридические законы с неопределенными, в сущности, реалиями жизни, казуистика разрабатывала тонкое искусство распределять явления по категориям, диалектически развивать и обобщать принципы, классифицировать различные точки зрения, и, наконец, стала целой наукой в кругах богословов, юристов и других [4].
Религиозная казуистика особенно была развита в средневековых монашеских орденах, сначала у доминиканцев и францисканцев, а с XVI века у иезуитов. И хотя казуистика, на практике, нередко служила причиной извращения духа законов и циничных оправданий отступлений от норм, она по- своему служила развитию логического мышления Нового времени.
Достоевский, так же как и Б. Паскаль и И. Кант, интересовался этой квазинаукой, причем в двух аспектах: прежде всего он считал ее имманентным признаком морального упадка западной цивилизации, в том числе католицизма, и подвергал сомнению. В некоторых очерках современного католицизма, опубликованных в его журнале «Эпоха», можно найти критические описания иезуитов с их софизмом и циничными нарушениями морали с целью. Кстати, это было время народного восстания в Польше и подъема антикатолицизма в России. А в «Преступлении и наказании» слово «казуистка» употребляется три раза (6; 38; 58; 321) в смысле логики героя для национального оправдания для преступления.
Более ярким примером негативного отношения Достоевского к иезуитской казуистике служит его скрытая полемика с К. Д. Кавелиным, где он сравнивался позитивистское мышление оппонента с манерой иезуита, который «лжёт, убежденный, что лгать полезно для хорошей цели». Кстати, схема критики позитивизма у писателя в основном похожа на анти — казуистскую логику Б. Паскаля (особенно в «Письмах к провинциалу»): они вместе исходя из сознания относительности убеждения индивидуального человека и шаткости его рационального суждения, и выводят необходимость обращения к Божьему авторитету [2].
Но в то же время, Достоевский вроде бы видел в казуистике особую систему мышления, истекающую из принципиальной амбивалентности сознание человека, который, при ограниченности своего разума, имеет дело с такими безгранично широкими понятиями, как Бог, истина и т. д. Как будто Достоевский видел в глубине казуистики, этого исторического явления, некую традиционность мышления религиозного человека Нового времени. В этом обобщенном смысле казуистика служила одним из основных элементов для развития идей его романов.
Такое двойственное отношение писателя к казуистике можно наблюдать в романе «Братья Карамазовы».
Условно можно сказать, что в романе изображены две группы казуистов: «закаленные казуисты», которые умеют оправдать любой человеческий поступок, и те, кто в процессе определения своего отношения к миру невольно обращается к казуистской логике. Первую группу представляют Смердяков и Митин адвокат Фетюкович, а вторую — Алеша и Иван [4].
Казуистский талант Смердякова обнаруживается в сцене «Контроверза» (ч. 1, кн. 3, гл. VII), где он доказывает, что отречение от веры военного пленного (русского солдата, захваченного мусульманами) не является поводом для религиозного наказания. Здесь Смердяков, как «квалифицированный» казуист, четко выделяет из данной ситуации возможные случаи («если этого похвального солдата подвиг был очень велик — с»; «…едва только я скажу мучителям: «Нет, я не христианин…»; А коли я уже не христианин…» и т. д. — (14; 117–119) и под каждой из них подводит основание ненаказуемости данного солдата, либо на основании общепринятой морали, либо на основе Божьего учения. На это реагирует Федор: «Ах ты, казуист. Это он был у иезуитов где-нибудь…» [3, с. 119].
Кроме таланта софистского силлогизма, есть еще некоторое сходство с Смердяковым и историческим образом иезуита: во-первых, преданный брату Ивану, Смердяков по — своему обобщает тезис Ивана и принимает его на практике (совершает отцеубийство). Это и напоминает роль иезуитского ордена (папского корпуса) по отношению к Папе римскому, тем более, что идея Ивана об объединении церковной власти со светской, вместе с идейной позицией Великого инквизитора, косвенно характеризуется в романе как католическая. Не случайно Иван называет Смердякова «передовым мясом» [3, с.122]. Во-вторых, Смердякову присущи психологическая расчетливость поведения и способность играть двойственную роль: смирного слуги — хитрого убийцы и т. д. Это те же самые негативные моменты, за которые в свое время обличали иезуитов сотрудники журнала Достоевского «Эпоха». В-третьих, Смердяков со временем вырастает из покорного слуги в самостоятельного субъекта, и, наконец, ошеломляет своего вождя (Ивана) умом и дееспособностью. Это опять напоминает сложные отношения между иезуитами и Папой римским, пришедшие однажды к ликвидации Климентом XIV.
И упомянутую нами речь из «Контроверзы» можно считать не только обобщением идеи Ивана, но и провокацией Смердякова — иезуита, направленной на Ивана — Папу, поскольку там доказано, что не только без Бога, но и при Боге, даже по логике Божьего учения, все будет позволено.
Фетюкович — юридический вариант казуиста. Собственно, он проповедник теории неопределимости явлений. Вроде бы он хочет сказать, что поскольку невозможно уловить все нюансы явлений, то решения человека относительны, иначе говорю, у всякого решения есть своя доля истины. На этой основе Фетюктович в ходе защиты Мити прибегает к такому софизму: даже если преступление было совершенно Митей, то виноват был не он, а убитый отец, который не был настоящим отцом, и, следовательно, не было отцеубийство и т. д. Наконец, он доходит до того, что «нет, он лишь махнул пестом в омерзительном негодовании, не желая убить, не зная, что убьет» [3, с. 172].
Интересно сравнивать его логику со знаменитыми казуистскими репликами, упомянутыми в статье «Иезуиты» «Энциклопедии» Брокгауза — Ефрона: «На вопрос, предложенный убийце: он ли он убил такого — то? — совершивший убийство может смело отвечать: нет, подразумевая про себя, что он не посягал на жизнь убитого им человека «до его рождения». «Позволительно сыну, отвлеченным намерением <…>, желать отцу своему смерти, конечно не как зла для отца, но как добра для себя, рад значительного наследия» — слог оригинальный, но это цитата. Можно считать, что это тоже — примитивные примеры казуистики и грубые варианты вседозволенности.
Силлогизм Смердякова и Фетюковича, вместе с фантастическими дебютами Федорова, Великого инквизитора и Черта из кошмара Ивана, составляют пародию на казуистику и ее церковных и светских вариантах.
Переходя ко второй группе казуистов, прежде всего, интересно заметить, что Алеша, самый наивный из героев, тоже назван в один момент иезуитом. Узнав о замыслах Ивана освободить Митю из заключения, Алеша одобряет его, говоря, что ссылка слишком тяжела для неготового к мученичеству и, к тому же, невинного Мити, который и без этого совершил бы искупление и пережил возрождение. На это Митя реагирует: «Значит, я Алешу моего иезуитом поймал!» [3, с.186].
И действительно, кроме такой явно сомнительной логики, вроде бы идущей от излишка доброжелательности, у этого невинного юноши есть желание объяснить все и определить даже неопределимое, что иногда приводит его либо к поспешным заключениям (например, психологический анализ поведения Снегирева — отца), либо к отчаянию от необъяснимости событий. Добавим, что такое наивное отношение к причинно-следственным связям было и в основном казуистики.
В этой связан любопытно, что даже целомудренный старец Зосима был назван «иезуитом» в пьяной тираде Федора [14; 124]. Такая безосновательная клевета тоже не без смысла, если мы обратим внимание на потенциальную критику по адресу Зосимы, за его свободные толкования религиозных норм, за его слишком открытое общение с людьми, особенно с женщинами и т. д. Надо заметить, что и иезуитов в свое время критиковали за распущенность и отступление от норм морали.
Ивана тоже можно считать казуистом, но уже в другом смысле. Его сближает с казуистами не столько методика интерпретации отдельных случаев, столько позиция миропонимания: он, сопоставляя Божий замысел с человеческим разумом, отказывается от понимания первого, как недоступно человеку, и ищет объяснения мировых явлений по логике последнего.
Здесь можно наблюдать далекий отзвук человекоцентрического мышления внутреннего христианства, начиная от дискуссии Пелагия о преобладании свободной воли человека над Божьей милостью в деле спасения до более явного «приземления» Божьего замысла в эпоху Возрождения, интеллектуальная основа которого была связана и с иезуитской казуистикой.
Конечно, Иван, интеллектуал XIX века, многим отличается от религиозного казуиста конца средневековья, в том числе и тем, что его интересует не поиск повода для оправдания конкретных казусов на основании Божьих законов и проведение квазипорядка в мир, а освобождение человека от чувства неполноценности перед Богом. Ивана можно сравнить с ребенком, который нуждается в сильном и правдивом образе отца и в то же время противится ему.
Если бы Иван отрицал Бога вообще, то он бы неизбежно столкнулся не только с проблемой вседозволенности свободного человека, но и с проблемой непосредственной ответственности каждого человека за все мировые явления. Но он не понимал по этому направлению, и Достоевский тоже исключил такой вариант.
В этом смысле самой яркой характеристикой его позиции является следующая реплика Черта: «все дозволено», и шабаш! Все это очень мило: только если захотеть мошенничать, зачем бы еще <…> санкции истины? Но уж таков наш русский современный человек: без санкции и смошенничать не решится, до этого уж истину возлюбил…» [3, с.84].
Здесь пародируется современный вариант казуиста, который, несмотря на сознание неразумности и неопределимости мира, все же требует существования абсолютного для конструкции своей логической идеи.
Литература:
- Ветловская В. Е. Роман Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы». СПб.: Издательство «Пушкинский дом», 2007. — 640 с.
- Л. Аллен // Достоевский. Материалы и исследования. — Т. 15. — СПб.: Наука, 2000.
- Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы // Полн. собр. соч.: в 30-ти.т. т.14. — Л.: Наука, 1976. — 511 с.
- Достоевский в конце XX века: Сб. статей / Сост. к.А. Степанян. — М.: Классика плюс, 1996. — 621 с.
