Повесть Альбера Камю «Посторонний» (1942 год) является одним из самых известных литературно-философских произведений XX века. Эта повесть начинающего автора сразу вывела Камю в разряд ведущих французских писателей. В диссертационном исследовании данная повесть будет рассмотрена с точки зрения выявления элементов неявного знания, присутствующих в аргументации персонажей произведения.
Как известно, аргументация и защиты главного героя Мерсо, и его обвинителей во многом строится не столько на анализе совершённого им преступления – убийства араба – сколько на попытках воссоздать его «общий» морально-нравственный облик. Подход к делу Мерсо и защиты, и обвинения имплицитно содержит элементы, изначально не связанные с делом об убийстве, но используемые в процессе аргументации.
Первый аргумент обвинения в адрес убийцы касается его поведения на похоронах матери, где он «проявил бесчувственность» [1, с.44]. На важности этой детали настаивает и адвокат: «Понимаете… это крайне важно. И обвинение с успехом использует этот довод, если я ничего не сумею возразить» [1, с.44]. Таким образом, защитник принимает a priori в качестве важнейшей проблемы аспект, абсолютно не относящийся к совершённому уголовному преступлению. Единство позиций и защиты, и обвинения в данном вопросе свидетельствует о том, что оба – и адвокат, и прокурор – мыслят в одной поведенческо-культурной парадигме. Эта парадигма зародилась на заре христианской эпохи и связана с отношением к смерти. Из этого отношения вытекает устойчивый поведенческий стереотип, который предполагает определённые формы выражения отношения к смерти близкого человека (траур, слёзы, угнетённо-подавленное состояние духа и т.п.).
Данный поведенческий стереотип, воспроизводимый на протяжении двух десятков веков, превратился в своеобразный алгоритм мышления, общепринятый у людей, воспитанных в христианской культуре.
Как следствие, несоблюдение данного поведенческого алгоритма вызывает отрицательные оценки данного человека, обвинения в его адрес в бесчувствии, жесткосердечии, равнодушии и т.д. Тот факт, что у других народов, в других культурно-исторических условиях отношение к смерти отличалось и отличается от христианского, позволяет нам говорить о том, что одним из обвинительных аргументов, крайне отрицательно характеризующим Мерсо, явились события, не относящиеся к преступлению и, в принципе, абсурдные для другой культурной среды.
Рассматривая феномен смерти человека, обратимся к различным культурам. Как известно, для греков очень важен был принцип меры. Идея меры пронизывает не только греческую философию, искусство, но и повседневное поведение. Например, существовали достаточно определённые правила, которые регламентировали, насколько допустимо «убиваться» по умершему родственнику, как вести себя в обществе во время траура и т.д. В частности, даже женский плач на похоронах не должен был быть дольше и громче общепринятых, умеренных норм. В буддийских странах смерть воспринимается как желанное освобождение души от оков тела, в силу чего экзальтированное христианское отношение к смерти и вовсе кажется абсурдным. В восточных культурах (Япония, Китай, Индия) человек не мыслится в резком противопоставлении с природой, как в европейской культуре. Человек на востоке – естественная часть природы и, следовательно, он подчиняется общему природному порядку (рождение – развитие - смерть).
Всё судебное разбирательство вращается не столько вокруг совершённого убийства и обстоятельств, ему сопутствовавших, сколько вокруг попыток реконструировать характер, моральный облик подсудимого. И уже в этом свете через призму личностных качеств Мерсо, проявлявшихся в его отношении с людьми, осветить всю историю убийства. В принципе, порочность данной системы аргументов очевидна и для самого прокурора. «Он (прокурор - Е.И.) сказал, что должен сейчас затронуть вопросы, по видимости не имеющие отношение к моему делу, но, быть может, по существу весьма тесно с ним связанные. Я понял: сейчас он заговорит о маме – и мне стало тошно» [1, с.58].
Для характеристики Мерсо прокурор обращается к директору дома престарелых, в котором умерла мать предполагаемого убийцы. Директор перечисляет поступки, якобы ярко характеризующие подсудимого: не хотел видеть маму в гробу, не пролил ни слезинки и не побыл у могилы, а уехал сразу же после погребения [1, с.59]. Перечень «грехов» Мерсо ещё более увеличивает привратник, говоря о том, что подсудимый спал у гроба матери, курил и пил кофе с молоком. Обвинение столь часто возвращается к истории похорон матери, что адвокат восклицает: «Да в чём же его, наконец, обвиняют – что он убил человека или что он похоронил мать?!» [1, с.64].
Разрозненные факты из жизни Мерсо, соединённые в единое целое, призваны характеризовать его как закоренелого преступника. И столь безобидные факты, как то курение, кофе с молоком и т.д. прокурор именует «сокрушительными показаниями» [1, с.60]. Таким образом, в качестве фактов, имеющих юридический вес и способных привести человека на эшафот, используются культурно-поведенческие стереотипы, отход от которых является неоспоримым доказательством виновности Мерсо.
Ещё один факт, который сторона обвинения использует против Мерсо, это его отношения с Мари. В качестве факта, крайне порочащего подсудимого, прокурор приводит следующее: «… на другой день после смерти матери этот человек едет на пляж купаться, заводит любовницу и идёт в кино на развесёлую комедию. Больше мне нечего вам сказать» [1, с.63]. В истории взаимоотношений Мерсо и Мари также ярко прослеживается роль элементов неявного знания в аргументации.
Интимные отношения с Мари, начавшиеся в день похорон матери, прокурор явно интерпретирует в качестве греховных, что призвано лишний раз доказать глубокую порочность подсудимого. В данном аспекте в системе юридических аргументов явно присутствует культурно-исторический феномен. Ведь понятие греха – это детище христианской культуры, вне христианского культурного ареала мы не встречаемся с таким понятием. «Грех» – это понятие во многом аксиологическое, призванное характеризовать то или иное явление как положительное (допустимое) или отрицательное (недопустимое) для человеческого сообщества.
Прокурор выстраивает достаточно чёткую цепочку, когда, перечисляя «грехи» Мерсо на похоронах матери, в отношениях с Мари, в истории с Раймоном, говорит: «Я обвиняю этого человека в том, что на похоронах матери он в сердце своём был уже преступен» [1, с.64]. В конечном итоге из-за оценочных суждений, проистекающих из культурных стереотипов, прокурор делает далеко идущие юридические выводы, абсолютно никак не связанные с совершённым преступлением: «… перед судом не заурядный преступник, но выродок без стыда и совести» [1, с.64].
Возможно, помимо собственного желания, прокурор стал жертвой своих культурных предрассудков, субъективных взглядов и оценок, рассматривая их как факты юридического характера и выстраивая на их основании систему своих обвинительных аргументов, в которых истории с убитым арабом отводится эпизодическая роль.
Культурные стереотипы, предрассудки, оценки, которые свойственны любому человеку, свойственны и прокурору. По большому счёту ни один человек не может освободить своё сознание от предрассудков. Ведь что такое предрассудок? Предрассудок – это то, что идёт перед рассудком, перед разумом, в каком-то смысле до них. Каждый человек, прежде чем накопленное им знание, жизненный опыт позволит ему мыслить самостоятельно, самостоятельно оценивать те или иные события, проходит очень продолжительный период (детство, подростковый возраст, юность), когда он лишь пользуется чужими знаниями, устоявшимися оценками, общеизвестными стереотипами и алгоритмами поведения. И во многом становление человека как самостоятельной личности есть ни что иное, как процесс освобождения от предрассудков, чужих мнений, оценок, которые стали естественной частью сознания, мировоззрения, мировосприятия ещё в тот период, когда человек был исключительно стороной «воспринимающей», а не оценивающей и рассуждающей.
Прокурор делает из преступления, совершённого Мерсо, далеко идущие выводы: «… пустыня, которая открывается нам в сердце этого человека, грозит разверзнуться пропастью и поглотить всё, на чём зиждется наше общество» [1, с.67]. Нетипичность, по мнению прокурора, поведения подсудимого до совершения преступления заставляет его сделать выводы, абсолютно противоречащие реальным фактам. Обращаясь к присяжным, которым после дела Мерсо предстоит рассмотреть ещё дело отцеубийцы, обвинитель делает, на первый взгляд, абсурдное предположение. Но это предположение является вполне естественным, если исходить из его системы оценок, поведенческих и культурных норм. Прокурор фактически обвиняет Мерсо в убийстве матери. «… Кто убил родную мать душевной чёрствостью, столь же бесповоротно отторгает себя от человечества, как и тот, кто поднял на родителя преступную руку. Во всяком случае, первый открывает путь деяниям второго, в известном смысле предвещает их и узаконивает» [1, с.68]. В глазах прокурора Мерсо становится своеобразным идейным вдохновителем отцеубийцы. И из логики прокурора явно вытекает, что отцеубийца менее виновен, чем Мерсо – его своеобразный духовный наставник и едва ли не подстрекатель. «… Человек, сидящий сейчас на скамье подсудимых, виновен также и в убийстве, которое вы будете судить завтра (отцеубийство – Е.И.)» [1, с.68].
Пожалуй, нет нужды рассматривать прокурора как заведомо необъективного злонамеренного и пристрастного служителя Фемиды. Он также является иллюстрацией абсурдности человеческого бытия или неким экзистенциальным роком, висящим над каждым человеком. Ещё в семнадцатом веке Б. Спиноза призывал не осуждать или проклинать других людей, их мысли и поступки, а понимать их. Прокурор не смог понять произошедшие события. Он не смог разграничить своё отношение к человеку, непонимание его поведения, его движущих мотивов и конкретное деяние – убийство. Для него это всё звенья одной цепи. И совершенно очевидно, что весь тот культурный потенциал, с которым прокурор подошёл к делу Мерсо, явился тем неявным знанием, которое придало определённую заданность и одномерность восприятия им рассматриваемого дела.
В качестве ещё одного примера имплицитного присутствия элементов неявного знания в практике аргументации мы можем привести сцену допроса Мерсо следователем [1, с.46-48]. Следователь просил обвиняемого аргументировать, почему он сделал паузу между первым выстрелом в араба и четырьмя последующими. А в ответ на молчание Мерсо следователь «… провёл ладонями по лбу и повторил изменившимся голосом:
- Почему? Скажите мне, это необходимо: почему?... Он резко поднялся, большими шагами прошёл через весь кабинет к картотеке и открыл ящик. Вытащил оттуда серебряное распятие и … совсем другим тоном, чуть ли не с дрожью в голосе, воскликнул:
- Да знаете ли вы его?» [1, с.46]. Поведение следователя явно указывает на его крайне возбуждённое состояние. Это подтверждает и сам Камю, характеризуя следователя как человека, который «… с жаром заговорил: он верит в Бога, он убеждён, что нет на свете человека столь виновного, чтобы Господь Бог его не простил, но для этого виновный должен раскаяться и стать душою как дитя – открыт и доверчив» [1, с.46-47]. На наш взгляд, столь странное амплуа, в котором выступает следователь – амплуа проповедника, священника – позволяет предположить что следователь в данном случае движим не столько профессиональными мотивами, сколько глубоко личностной потребностью.
Текст Камю позволяет сделать предположение, что вопрос религии, веры в бога по каким-то причинам глубоко личностного свойства чрезвычайно важны для следователя. Не зря он восклицал, обращаясь к обвиняемому, верит ли он в бога, а, получив отрицательный ответ, сердится и говорит, что все люди верят в бога, даже те, кто от него отворачивается и если он будет вынужден в этом усомниться, вся его жизнь потеряет смысл.
«- Неужели вы хотите, чтобы жизнь моя потеряла смысл! – воскликнул он» [1, с.47].
Крайне взволнованное и напряжённо-эмоциональное состояние следователя говорит о том, что вопросы, задаваемые Мерсо, во многом адресованы ему самому. Следователь с такой настойчивостью желает услышать от обвиняемого, что тот верит в бога, доверяется ему, что возникает закономерная мысль, а верит ли он сам в бога? Человек, для которого этот вопрос решён, который твёрдо и однозначно верит в бога, не ищёт столь отчаянно подкрепления своей веры у другого человека. Для верующего человека существование бога, его участие в человеческой судьбе – это аксиома, не требующая доказательств. По нашему мнению, Камю описал следователя в состоянии какого-то личностного кризиса, когда вера в бога стала, по сути дела, его единственной опорой, единственным спасением в жизни. Камю не пишет ничего о личности следователя, обстоятельствах его жизни, этот персонаж лишь мимолётно возникает на страницах повести, даёт очень эмоционально насыщенный фрагмент и исчезает. Искренняя эмоциональность следователя, столь не похожая на демонстративный пафос речей прокурора и умиротворённую благостность выступления адвоката, позволяет сделать нам ряд выводов, имеющих непосредственное отношение к теме нашего диссертационного исследования. Рассуждения следователя явно не имеют никакого отношения к сфере его профессиональной деятельности. Столкнувшись в лице Мерсо со спокойной отрешённостью от повседневности, нежеланием обсуждать метафизические вопросы и уверенной атеистической позицией, следователь видит в обвиняемом не столько угрозу общественному порядку, сколько угрозу собственному хрупкому душевному миру, собственному спокойствию. Позиция Мерсо на допросах парадоксальным образом пришла в противоречие с умонастроением следователя.
Сложный комплекс мотивов следователя, заставляющих его произносить перед убийцей страстные речи и вступать с ним в теологические споры, вплетается в систему аргументации следователя, которая носит исключительно субъективный характер и применима только к его умонастроению и мировосприятию. Комплекс неявных мотивов личностного, религиозного, профессионального характера, не будучи раскрытым автором, тем не менее, придаёт чёткую определённость направлению мыслей и выстраиванию системы аргументов следователя. Систему собственных идеалов, ценностей, сомнений и страхов следователь проецирует на Мерсо, предполагая найти у него отклик. Эта мировоззренческая система кажется следователю абсолютно естественной, обоснованной и необходимой и её неприятие Мерсо вызывает у него удивление, негодование, непонимание.
Таким образом, деятельность следователя, призванная опираться исключительно на факты, более того, на факты, касающиеся исключительно совершённого преступления, во многом направляется его субъективной системой идеалов и моральных представлений. Неявные мотивы, предпосылки становятся той силой, в соответствии с которой выстраиваются отношения юриста с совершившим преступление.
Рассмотрев повесть Камю, мы убеждаемся, что самое очевидное присутствие в аргументации элементов неявного знания встречается в речах следователя и прокурора, даже в большей степени у прокурора.
Логика обвинительной речи, независимо от того, говорит ли прокурор о самом факте убийства араба или о поведении Мерсо на похоронах матери, о взаимоотношениях с Мари или Раймоном – речь всегда идёт о морально-нравственных оценках. Однако, как известно, оценки подобного рода, как и любые оценки вообще, не являются исключительно субъективным отношением конкретной личности к какой-либо проблеме. Оценки, в значительной степени, есть производные от практики коммуникации. Если не углубляться в аксиологические нюансы данной проблемы, то мы можем охарактеризовать оценки как своеобразные «правила игры», которые формируются в определённом обществе и обеспечивают большую эффективность межличностной коммуникации. Естественно, что оценки несут определённую печать эпохи и культуры, чего мы касались выше, сопоставляя по некоторым параметрам взгляды, сложившиеся в разных культурах на одни и те же проблемы. Именно эта культурно-историческая составляющая во многом определяет отношение к тому или иному явлению. Например, в Японии харакири является одним из высших актов проявления мужества и верности самурая своим принципам, верности «кодексу бусидо», а в Европе это самоубийство – один из тягчайших грехов.
Однако в повести Камю рубежным событием в жизни Мерсо является убийство. Каким образом данное преступление связано с таким достаточно отвлечённым понятием как оценка? По нашему мнению, связь – прямая. В смертном приговоре, вынесенном Мерсо, как это явно прослеживается в повести, решающую роль сыграл не факт лишения человека жизни, а попытки прокурора реконструировать общий моральный облик подсудимого, увязывая в единую цепь все события предшествующей жизни Мерсо, в которой убийство представлено в качестве своеобразного итога жизни, к которому подсудимый шёл всю жизнь, через якобы забвение элементарных моральных принципов. «В своих речах прокурор и защитник много рассуждали обо мне – и, пожалуй, больше обо мне самом, чем о моём преступлении» [1, с.65].
Самая крупная ошибка прокурора заключается в том, что сознательно или бессознательно он придаёт своим моральным оценкам юридическое измерение, рассматривая в качестве доказательств вины абсолютно все факты жизни обвиняемого. Таким образом, все основные пункты обвинительной речи – поведение на похоронах матери, взаимоотношение с Мари и Раймоном и т.д. – пропущены сквозь призму оценок, стереотипов и предрассудков, сложившихся в христианской культуре, трансформировались у прокурора в систему аргументов, изложенных последовательно, логично и подчёркнуто рационально. В результате такой интерпретации событий прокурор приходит и к вовсе абсурдной мысли: «Насколько я (Мерсо – Е.И.) понял, суть его мысли заключалась в том, что я совершил убийство с заранее обдуманным намерением. По крайней мере, он старался это доказать» [1, с.66].
Литература:
Камю А. Избранные произведения. М.: Панорама, 1993.