А. В. Блюм (1933–2011) — библиограф, историк книги и цензуры в России и СССР, доктор филологических наук, профессор.
А. В. Блюм окончил Ленинградский библиотечный институт в 1955 году. Служил в Советской армии с 1956 по 1958 год. Отдав долг Родине, историк стал заниматься научной деятельностью, работал библиографом в библиотеке Челябинского Совнархоза, Челябинской областной публичной библиотеке, Государственной публичной, Научной библиотеке им. Горького. С 1966 по 1970 г. Блюм преподавал в Ленинградском государственном институте культуры им. Н. К. Крупской на кафедре библиографии. В 1992 г. защитил докторскую диссертацию, до 2010 работал на кафедре общей библиографии и книговедения Института культуры — Санкт-Петербургской государственной академии культуры — Санкт-Петербургского университета культуры и искусств. Читал циклы лекций в Бохуме и Оксфорде.
А. В. Блюм ушел из жизни 4 июня 2011 года в Санкт-Петербурге. С 2012 г. в Ленинградском государственном университете им. А. С. Пушкина ежегодно проводится международная конференция памяти А. В. Блюма.
Основные направления научной деятельности Блюма — история провинциальной книги и отечественной цензуры. В своих исследованиях Блюм проследил всю историю советской цензуры. Из-под его пера вышли работы: «За кулисами «Министерства правды»: Тайная история советской цензуры, 1917–1929», «Закат Главлита: Как разрушалась система советской цензуры: Документальная хроника 1985–1991 гг»., «Как было разрушено «Министерство правды»: Советская цензура эпохи гласности и перестройки (1985–1991)», «Советская цензура в эпоху тотального террора, 1929–1953» и др. К последнему из вышеупомянутых трудов мы обратимся в нашей рецензии.
Рецензируемая монография была написана в 2000 г. Работа посвящена одному из уникальных инструментов советского тоталитаризма — цензурной системе контроля над литературой. В монографии освещается одна из самых мрачных эпох истории не только России, но и истории вообще. Блюм раскрывает механизмы и результаты цензурного насилия во всех сферах литературного, издательского, библиотечного дела. Книга написана на базе богатейшего архивного материала. Содержит именной указатель.
Прошло уже много лет со времен тотального контроля, однако и сейчас данная тема представляет трудности для исследований, ведь некоторые материалы до сих пор «утеряны». Однако, несмотря на это, жуткая история советской цензуры — тема, привлекающая историков. К ней обращались Т. М. Горяева, Т. В. Олейникова, Л. В. Максименков, Г. В. Жирков, М. Н. Глазков и др. Историки разбирали механизмы цензурного контроля, результаты деятельности соответствующих органов, прослеживали судьбы произведений и их авторов, которые были отвергнуты советской цензурой.
В качестве источников автор использует документы и постановления, приказы о цензуре, сохранившиеся в архивах Санкт-Петербурга Москвы, опирается так же на обзор документов Горяевой, работы по исследуемой проблеме Л. Г. Фогалевича, Д. Л. Бабиченко и др. авторов.
А. В. Блюм начинает монографию эпиграфом, цитирует Замятина: «Человек перестал быть обезьяной, победил обезьяну в тот день, когда написана первая книга. Обезьяна не забыла этого до сих пор: попробуйте, дайте ей книгу — она сейчас же ее испортит, изорвет, изгадит» [1, с. 6]. Замятин намекает на цензоров, которые травили писателя вплоть до его отъезда заграницу. Блюм неслучайно вынес слова знаменитого писателя в качестве эпиграфа: советская цензура в эпоху тотального контроля представляла собой настоящий инструмент насилия над искусством. Книга, носительница истины, учительница, способная влиять на умы людей силой слова, была мишенью, подверглась различным истязаниям со стороны цензуры. В эпоху тотального контроля не только судьбы произведений, но и судьбы писателей зависели от решений цензоров. «Советские писатели — инженеры человеческих душ», — сказал Сталин. А человеческие души должны были быть «сконструированы» и «настроены» так, как это было угодно партии, причем порой ее требования менялись ежедневно. Так как художественным текстом можно гораздо сильнее повлиять на человека, чем с помощью сухих научных теорий, литература стала заложницей системы надзора и контроля со стороны цензуры.
Каждое произведение проходило несколько этапов цензурирования. Автор выделяет пять уровней контроля, которые сложились к 30-м годам. Первый уровень — самоцензура, когда сами авторы проверяли свои произведения на предмет содержания запрещенной цензурой тематики. Следующим уровнем была редакторская цензура, причем порой редакторы были даже страшнее цензоров, ведь, имея литературное образование, они могли найти скрытые запрещенные посылы авторов аудитории, поэтому советский читатель должен был так же владеть искусством понять автора буквально между строк. Третьим уровнем был контроль Главлита, которому принадлежала принципиально важная роль, так как Главлит и его местные инстанции выполняли практическую работу. Последними уровнями являлись карательная цензура органов тайной политической полиции и идеологическая цензура, осуществляемая партийным руководством. На деле границы между уровнями были размыты, деятельность инстанций переплеталась. Активно делу способствовали цензоры-добровольцы. Как отмечает Блюм, «в неразделимости и порой неотличимости функций различных ветвей идеологического надзора — одна из главных особенностей тоталитарного государства» [1, с. 25].
Безусловно, огромную роль в процессе цензурирования играл Главлит. «Без разрешительной визы Главлита не могло появиться ни одно печатное произведение, имеющее хотя бы оттенок вербального смысла, — вплоть до почтовой марки, визитной карточки, спичечной наклейки и пригласительного билета», — пишет автор [1, с. 36]. Каждый текст трижды проверялся в Главлите на этапах предварительной, последующей и конфискующей цензуры. На первой стадии оформлялся специальный типовой паспорт на рукопись, текст внимательно читался, затем выносилось заключение цензора. Блюм отмечает, что порой произведения не пропускали просто из-за неугодной фамилии автора, не говоря уже о содержании тематики, которая была под запретом. Порой цензоры отвергали тексты «из политических соображений», хотя тому не было причин. Все боялись. И цензоры в том числе. На втором этапе текст проходил дополнительную идеологическую проверку: это было важно в постоянно меняющейся политической обстановке. Третья стадия — конфискующая. В начале 30-х старались избегать изъятия готовой продукции, однако с началом Большого террора все изменилось, уничтожались десятки тысяч экземпляров.
Книжные издательства находились под особым контролем. Наверху отбирались произведения, которые соответствовали идеологии и партийной политике. А. В. Блюм говорит о том, что огосударствление такого дела имело роковые последствия для культуры [1, с. 78].
Не остались без внимания цензуры и СМИ. Газеты проверялись на наличие контрреволюционных опечаток, просматривались даже соседние статьи, заголовки, рисунки. Делалось все, чтобы в умах читателей не возникло нежелательных ассоциаций.
Отдельным сюжетом монографии является библиоцид, результаты которого приводит Блюм. В 20-е годы прошли 3 волны «очистки» публичных библиотек под руководством Н. К. Крупской. В итоге их фонды сократились на 50 %. Книги уничтожались чаще всего не из-за их содержания, а из-за упоминания имен «врагов народа».
Блюм обращается также к проблеме охраны государственных и военных тайн — основное направление деятельности Главлита. Как отмечает автор, все должно было соответствовать сталинскому лозунгу: «Жить стало лучше, жить стало веселее, товарищи!» Поэтому с 1930-го года запрещались упоминания о случаях сопротивления раскулачиванию, спецпереселенцах и лагерях ОГПУ. Нельзя было говорить о нехватке хлеба и зерна, о массовых заболеваниях и смертности, в период холодной войны засекречивалась вся статистическая информация, даже природные катастрофы. Словом, всеми силами замалчивалась сложившаяся ситуация и создавалась реальность, в которой все якобы хорошо и даже лучше, чем раньше.
В работе Блюма особое внимание уделяется идеологическому контролю над художественной литературой. В середине 30-х Сталин намечает новый поворот режима к «державности», канонизации «великих людей прошлого». Однако, несмотря на это, многие произведения так и оставались «под подозрением». Выглядели даже неполноценными, по сравнению с творениями и достижениями «революционных демократов» [1, с. 157]. Издание и распространение классического художественного наследия проводился на самом высоком уровне. Выбирались авторы, которых «записывали» в классики, а также правились и сами тексты. Произведения особенно страдали от такой деятельности: смыслы снижались, тексты буквально скатывались до набора лозунгов и установок.
Блюм рассматривает контроль над взрослой художественной литературой на примере судьбы поэтов-обэриутов и М. Зощенко. Наиболее жестко цензурировалась и правилась детская литература, так как на ней росло новое поколение, а неприемлемая литература могла неправильно повлиять на хрупкие детские умы. Автор осветил цензурные истории, связанные с разгромом «группы Маршака», преследованиями К. Чуковского.
Также большое внимание Главлит уделял массовой печатной продукции. Он боролся с символизмом, конструктивизмом, формализмом в графике, особенно детской. А. В. Блюм рассказывает о результатах такого контроля на примере эпизода о разгроме Лебедевской школы в ленинградском Детиздате, квалифицированной как «отрыжка буржуазного упадочнического искусства» [1, с. 235].
А. В. Блюм в своей монографии объясняет, как был устроен этот механизм контроля и на реальных фактах показывает, к каким результатам такая деятельность привела. В России традиционно к слову написанному и напечатанному относились серьезно, ведь недаром говорят: «что написано пером, того не вырубишь топором». Поэтому наверху понимали, что Слово для русского человека — нечто исключительно важное, то, что может менять души, менять настроения. Вследствие этого нельзя было допустить, чтобы что-то нежелательное дошло до читателя.
Новый, «второй эшелон» большевистских руководителей пришел строить новое тоталитарное общество. Многое в культуре стало непонятно и, главное, враждебно. Советская цензура в этот период носила не столько запретительный, сколько предписывающий характер: четко говорилось, что писать, о чем, и как (вспоминается диалог Берлиоза и Бездомного о будущей поэме из произведения «Мастер и Маргарита», не так ли?) Цензура вторглась не только в содержание, тематику, проблематику произведений, но и в их форму, в авторскую стилистику. Это, по мнению Блюма, главное отличие советской тоталитарной цензуры от русской дореволюционной.
«В эти четверть века была сделана попытка вырастить глубоко и разносторонне невежественного человека, инфантильную, пожизненно несовершеннолетнюю личность с перевернутым сознанием — идеальный материал для построения «нового общества», — пишет Блюм [1, с. 279]. Действительно, власти делали все, чтобы сделать общество максимально одномерным и посредственным, ведь нечто выделяющееся — уже угроза. При этом цензура стала оковами, страшными оковами для культуры.
Во время чтения монографии Блюма становится страшно. Сейчас мы так привыкли к тому, что можно свободно выражать свое мнение, что сложно представить — еще в том веке за такое могла быть испорчена и разрушена судьба человека. Но где же, как не в искусстве, в литературе, человек может выражать себя? И что же тогда чувствовали авторы, которым было что сказать, но перед ними вставал выбор: отречься от своих принципов или стать мишенью для властей? Блюм рассказал четверть вековую жуткую историю насилия над культурой, которая, безусловно, оставила свой след в истории нашей страны.
Литература:
- Блюм, А. В. Советская цензура в эпоху тотального террора, 1929–1953: Монография / А. В. Блюм. — СПб.: Акад. Проект, 2000. — 312 с.
