Возникнув в рамках социологии и психологии, концепция идентичности постепенно проникла в другие общественные науки, прочно обосновавшись, в том числе, в исследовательском поле международников. В последние тридцать лет интерес к проблемам идентичности в самых разных ее ипостасях — от гендерной до цивилизационной — не угасает, а только усиливается под воздействием противоречивых тенденций глобального развития. На этот счет образно, но точно выразился отечественный исследователь В. В. Кочетков: «В смутные времена перемен и потрясений, когда прошлое невыносимо, а будущее неопределенно, вопрос об идентичности выходит на первый план» [1, с. 6].
Мучительный поиск своего места в стремительно меняющемся мире становится актуальным не только для отдельных индивидов, но и для целых стран и народов, которые все чаще противопоставляют свою культурную самобытность вестернизации как распространению западных ценностей, претендующих на универсальность. Неоидеализм Ф. Фукуямы [2] с его идеей о «конце истории» и триумфе либерального проекта встретил сопротивление со стороны С. Хантингтона [3], который обосновывал тезис о «столкновении цивилизаций» в постбиполярном мире, когда вопросы идентичности как принадлежности к определенной цивилизационной общности начинают играть ключевую роль в определении приоритетов внешней политики.
В 1990-е гг. актуализируется проблема идентичности не только на макроуровне международной системы, но и на микроуровне этнических групп и отдельных личностей, так как Вестфальская система международных отношений, краеугольным камнем которой является суверенное государство, также испытывает кризис под напором негосударственных акторов, глобализации, интеграционных процессов и научно-технического прогресса, способствующего массовому доступу к информационным потокам. Одновременно «размыванию» суверенитета противостоит политика нациестроительства, подразумевающая не только создание институтов независимого государства, но и укрепление гражданской лояльности в противовес региональной и / или этнической самоидентификации населения. Чувство принадлежности к определенному региону страны или этносу при этом не подавляется, но целенаправленные усилия государства направлены на выстраивание определенной иерархии идентичностей, главной из которых должна быть национальная, служащая своеобразным стержнем самоидентификации граждан. Таким образом, проблематика идентичности пронизывает все части «общественного организма» — от индивидуального уровня до международного.
По мнению С. Малешевича, популярность феномена идентичности в политологическом дискурсе объясняется тем, что она включает в себя три другие социальные концепции — расы, национального характера и общественного сознания [4, с. 25]. Однако столь часто употребляемое в академических кругах понятие идентичности по-прежнему является неопределенным. Ему соответствует целый синонимичный ряд, каждый из элементов которого обладает своими нюансами — самоидентификация, самость, самовосприятие, чувство «я», самоосмысление, лояльность, принадлежность, самобытность, самосознание и т. п.
Несмотря на многочисленные, в том числе, междисциплинарные исследования, идентичность, будучи «всепроникающей», остается «туманной» и «непостижимой», как замечал еще Эрик Эриксон [5]. Ее изучение затрудняется также тем, что процесс формирования идентичности по сути своей непрерывен, находящийся в постоянной динамике под воздействием различных факторов, что позволило выдвинуть тезис о «текучести» идентичности. Кроме того идентичность является продуктом социального взаимодействия, следовательно, изменения социального контекста неизбежно приводят к изменению идентичности, но в то же время она сохраняет заметную устойчивость, обеспечивая преемственность опыта индивида или группы. Одновременно то, как индивид \ группа видят и позиционируют себя, обуславливает решения и поведение субъекта, трансформируя окружающую реальность. Таким образом осуществляется взаимовлияние идентичности с той средой, в которой она существует. Понимание логики данного процесса лежит в основе конструктивистского подхода к анализу международных отношений, бросившего вызов доминированию традиционных парадигм.
Помимо конструктивизма вклад в понимание феномена идентичности также внесли психоаналитические теории, восходящие к трудам З. Фрейда и акцентирующие внимание на так называемом «бессознательном компоненте» национальных интересов, следуя за идеями К. Юнга. В частности, А. Адлер интерпретирует идентичность как компенсацию [6], поскольку, по его утверждению, в человеческой природе заложено перманентное стремление к совершенству. При сравнении себя с другими у субъекта возникает комплекс неполноценности, который он пытается заместить созданием неповторимого стиля жизни и поведения, компенсируя тем самым свои неудачи. Это может объяснить, почему многие государства третьего мира, тщетно пытаясь следовать западным социально-экономическим рецептам, начинают демонстративно апеллировать к национальным традициям в противовес вестернизации.
Подобная трансформация курса — результат кризиса идентичности, который оборачивается либо поиском нового способа самоидентификации, либо стремлением к повышению собственного статуса ради обретения власти над другими. Россия после распада СССР и краха советской идентичности столкнулась с острым кризисом самоопределения как с точки зрения дальнейшей траектории внутреннего развития, так и определения своего места в новой СМО. Однако распад биполярной системы также спровоцировал кризис идентичности США, которые после исчезновения своего врага столкнулись с необходимостью переосмысления своей роли в мире. Привычное восприятие себя как «защитника» демократии от «красной угрозы» в 1990-е гг. в одночасье перестало быть релевантным, вызвав у американской правящей элиты желание самоутвердиться за счет увеличения своего влияния и односторонних действий. Данный пример показывает, как действует механизм компенсации на практике.
В русле символического интеракционизма Ч. Кулли [1, с. 12] разработал концепцию восприятия «Я» через отражение в других (формирование идентичности на основе мнения других), что подразумевает своеобразный «эффект зеркала», которое может продуцировать искажения (misperception). К этому же направлению примыкают теоретические разработки социолога А. Халлера [1, с. 12], который ввел в научный оборот концепт «значимого Другого», чья роль в формировании идентичности является ключевой. Субъект ищет его одобрения, подражает его поведению либо наоборот — выстраивает свою идентичность на противопоставлении «значимому Другому». Так, для России таковым «значимым Другим» традиционно является Европа, а для европейских стран — соответственно, Россия как носитель восточных черт, чуждых западному менталитету [7]. Причем в этом смысле была чужда и Восточная Европа, воспринимавшаяся как «объект цивилизаторских усилий» [7]. Впоследствии эта территория была интегрирована в структуры Европейского Союза по логике нейтрализации потенциальной внешней угрозы за счет расширения. Тактика инкорпорация внешней проблемы традиционно свойственна и российскому государству [8].
Однако «Другой» не обязательно должен располагаться в географической плоскости. Оле Вэверу принадлежит обоснование тезиса о так называемом темпоральном «Другом» Европы как противопоставлении прошлого, полного опустошительных войн, насилия и разделительных линий, и настоящего, характеризующегося солидарностью и мирным разрешением споров. Россия тоже имеет своего темпорального «Другого». Так, в 1990-е гг. идентичность новой России строилась на контрасте с «тоталитарным» советским прошлым. В 2010-е гг. в публичном дискурсе наблюдаются признаки восприятия уже «эпохи 90-х» как времени «хаоса и развала» в противовес сильному, стабильному государству, вновь заявляющему о себе как о великой державе.
В целом тезис о «Восточном Другом» Европы был наиболее детально раскрыт в трудах И. Нойманна [9], сторонника подхода «восточного экскурса», который считал своим идейным предшественником Михаила Бахтина [7]. Суть его концепции диалогизма заключалась в необходимости «Другого» для определения «Я» — только в процессе коммуникации формируется идентичность субъектов взаимодействия. Однако в современных условиях интенсификации контактов и многостороннего сотрудничества релевантным становится полилог как взаимодействие множества акторов. В целом бинарная оппозиция («я» — «другой», «свой» — «чужой») лежит в основе современных представлений об идентичности, хотя очевидно, что уместнее говорить о многомерности данной категории, обусловленной системой контактов с разнообразными «другими».
Когнитивно-ориентированная психология также внесла свой вклад в понимание феномена идентичности. Теория личностных конструктов, разработанная Дж. Келли [10], утверждает, что восприятие мира происходит через ментальные призмы — конструкты, которые мы формируем до контакта с реальностью на основе предыдущего опыта и корректируем после столкновения с действительностью. В русле гештальтпсихологии ведет исследования американская школа «Новый взгляд» [1, с. 13], обосновывая тезис о том, что нашими представлениями о себе и других и особенно нашим поведением руководит система установок и стереотипов, которые могут быть весьма далеки от реального положения вещей.
Безусловно, привычным термин «идентичность» в науке МО сделал в первую очередь конструктивизм. Его базовые теоретические посылки восходят к концепции социального конструирования реальности П. Бергера и Т. Лукмана и в том числе к психоанализу З. Фрейду, описавшему немало случаев влияния выдуманных историй, в реальность которых верили сами пациенты, на всю их последующую жизнь. Иными словами, «психическая реальность» играет существенную роль в восприятии действительности, модифицируя поведение субъекта. В этом ключе становится более понятной текущая информационная война между сторонниками и противниками Д. Трампа, оперирующая такими экзотичными понятиями, как «альтернативные факты».
Конструктивизму А. Вендта принадлежит заслуга «антропоморфизации» государства, то есть приписывание государственным акторам поведенческо-когнитивных свойств индивидов («государства — тоже люди») [11, с. 250]. Автор делает разграничение между корпоративной и социальной идентичностью государства. Первая подразумевает саму индивидуальность государства как осознания факта своего существования в виде совокупности территории и населения [7]. Корпоративная идентичность тесно связана с проблемой определения и пересмотра границ политического сообщества, которые тоже являются социальными конструктами, причем эти границы не обязательно нанесены на карту и демаркированы на местности. Так, границы идентичности разделенных народов вполне можно трактовать путем включения диаспор. Национальная идентичность России может быть интерпретирована через инкорпорацию русскоязычного населения, проживающего на постсоветском пространстве. Равно и наоборот — определение границ сообщества возможно через исключение, что и происходит в сепаратистских или радикально-этнических дискурсах.
Социальная идентичность — это «наборы смыслов, которые актор приписывает себе с точки зрения других, то есть как социальному объекту» [12, с. 385]. Иными словами социальная идентичность включает в себя типы и роли, которые приписывает себе актор — например, «демократическое государство», «лидер стран третьего мира», «сверхдержава», «жертва агрессии» и т. п.
Идентичность государства складывается из трех ключевых компонентов, каждый из которых представляет собой взаимосвязанный набор факторов:
− Уникальное географическое положение, климатические особенности, социально-экономическое устройство, военная мощь, культура, в том числе политическая культура, историческая память, этно-религиозный состав населения, разделяемые ценности и убеждения;
− Положение в существующей системе международных отношений, членство в межгосударственных объединениях, специфика взаимоотношений с другими членами международного сообщества (дружеские / враждебные / нейтральные);
− Перечень международных ролей (как исполняемых, так и приписываемых).
Идентичность оказывает влияние на внешнюю и внутреннюю политику государства, поскольку через нее, как через аналитическую призму, интерпретируется международная обстановка, осуществляется влияние на принятие решений и происходит социальная мобилизация для внутри- и внешнеполитических задач. Так, в XIX в. Россия, воспринимая себя как защитница православных славян, проводила активный курс на Балканах.
Одновременно международная ситуация и сложившая система взаимоотношений накладывает отпечаток на восприятие государства себя. Хрестоматийной иллюстрацией служат «государства-агрессоры», чей «комплекс вины» сформировался именно под давлением международного сообщества. Немецкий «комплекс раскаявшегося государства» стал одним из моторов европейской интеграции, с помощью которого нация психологически компенсировала преступления Второй мировой войны.
Идентичность тесным образом связана с пониманием национальных интересов, что отмечал еще Тед Хопф [13, с. 255]. Следовательно, данная категория исполняет роль познавательного инструмента — как для самопознания субъекта, так и для познания своего окружения.
В то же время отечественный исследователь И. Ю. Киселев оперирует термином «образ государства» вместо «идентичности», трактуя «образ» как ментальный конструкт, который служит как способом, так и результатом познания себя и других в ходе социального взаимодействия, но «в функциональном плане предшествует поведению политических субъектов» [13, с. 257]. Автор использует данный термин как более адекватный для анализа поведения государства с точки зрения психологического подхода, выделяя в данном концепте когнитивно-содержательные и эмоционально-оценочные составляющие [13, с. 258].
Образ «я» и образы других участников складываются в ходе межсубъектного взаимодействия, следовательно, образу свойственны динамизм и ситуативность. Однако образы также содержат устойчивый компонент преемственности, поскольку данные ментальные конструкции складываются не только исходя из текущей обстановки, но и на основе традиций и исторических мифов, в чем проявляется естественная инерция сознания, свойственная человеку.
Складывающийся в процессе политической коммуникации образ сопряжен с символами, которые наполняются определенным смыслом, требующимся для поддержания целостности образа. Данные символы являются объектом символической политики, направленной на сохранение и поддержание национально-государственной идентичности. Концепция символической политики была разработана М. Эдельманом еще в 1980-е гг. и развита в нашей стране О. Ю. Малиновой [14]. Через символы, которым общество и элита приписывают определенный смысл, происходит интерпретация социальной реальности в определенном ключе, нацеленном на достижение определенных результатов.
Эволюцию символической политики можно проследить на примере того, как менялась доминирующая репрезентация советского прошлого в 1990–2010-х гг. [15]. В первые постсоветские годы наблюдалось методичное разрушение «советской картины мира», демонтаж символов и нарративов, сложившихся за предыдущие семьдесят лет и служивших опорой советской идентичности — как внутри Союза, так и на международной арене. Правящая элита противопоставляла образ «новой», демократической России ее «авторитарному», «кровавому» прошлому, а во внешней политике делался акцент на отказе от «великодержавных» претензий в пользу выстраивания дружественных отношений с западными государствами, вместо помощи странам «третьего мира» — прагматичные экономические отношения, основанные на эгоистичном подсчете доходов и издержек.
В 2000-е гг., в период первых двух президентских сроков В. В. Путина, наблюдается возрождение интереса к советским символам, который однако носил еще фрагментарный характер. Инерцию символической политики 1990-х гг. трудно было преодолеть, но властные элиты сумели учесть ошибки прошлого периода, поскольку общественное сознание отвергало столь радикальный демонтаж советских символов и нарративов. Как отмечал политический психолог А. Б. Назаретян, проводилось так называемое «переворачивание стереотипов» [15, с. 29] и наполнение их иным смыслом. Если в 1990-е гг. имя Л. И. Брежнева в доминирующем дискурсе автоматически ассоциировалось с застоем, то в 2000-е гг. оно стало синонимом стабильности, что отвечало текущим задачам консолидации общества после десятилетия социально-экономических катаклизмов.
2010-е гг. стали временем «системно-функциональной актуализации» [15, с. 32] советского прошлого, что отвечало в том числе задачам более амбициозной внешней политики России. Реинтеграция Крыма — по сути, тоже апелляция к тому же периоду в истории страны, та же реанимация достижений советской эпохи.
Не только символическая политика, но также официальные исторические нарративы, которые тесно увязаны друг с другом, служат задаче построения и поддержания национально-государственной идентичности. Нарратив представляет собой «сюжетно оформленное повествование, предлагающее связную картину цепи исторических событий [...], особый тип сообщения, связность которого достигается за счет генеалогического принципа изложения, благодаря чему событие отсылает к каким-то своим будущим последствиям» [16]. Важно подчеркнуть — апелляция именно к последствиям, но не к причинам, что указывает на инструментальный характер данного типа сообщения в политической коммуникации.
Что касается специфики российской национальной идентичности, то в данном вопросе наблюдается богатая палитра подходов, включающая в себя историко-философский [8], культуро-социологический [17] или геополитический [18] анализ, обоснование тезиса о «двойственности» российской идентичности [19] как расколе общества на «модернистов» и «традиционалистов» или на «евразийцев» и «атлантистов». Общей чертой является учет фактора особого географического положения и статуса в международной системе, в том числе благодаря великодержавной истории, в течение которой страна балансировала между Востоком и Западом, одновременно воспринимая себя как центр, объединяющего цивилизационное пространство вокруг.
На сегодняшний день во внешней политики снова активизировался курс на то, чтобы занять промежуточное положение между сохраняющем доминирование Западом и динамично развивающимся Востоком, уравновешивая их влияние в мире. В то же время сохраняется необходимость поддерживать свой авторитет на постсоветском пространстве, которое представляет собой сферу интересов России по обеспечению национальной безопасности.
По нашему мнению, интерпретация специфики российского самовосприятия через термины «осевой» и «пограничной» идентичности способна по-новому раскрыть особенности внешней политики России в XXI в. «Осевая» идентичность предполагает восприятие себя в качестве центра определенного региона, и обоснование данных амбиций лежит в плоскости исторической преемственности. «Пограничная» идентичность означает самоидентификацию как «связующего звена», «моста», «границы» между двумя значимыми для мировой системы регионами или центрами силы. «Мост» уравновешивает влияние данных центров либо служит «фортпостом» одного из них на пути «агрессивных» намерений противника.
Таким образом, можно сделать вывод, что, несмотря на разнообразие подходов к анализу феномена идентичности в науке международных отношений и достаточно большое количество работ, посвященных разным ее аспектам, гибкость и многогранность данного понятия позволяет найти новый фокус в исследовании специфики идентичности в XXI в.
Литература:
- Кочетков В. В. Идентичность в международных отношениях: теоретические основы и роль в мировой политике / В. В. Кочетков // Вестн. Моск. ун-та. Сер 25. Международные отношения и мировая политика. — 2010. — № 1. — С.5–26.
- Фукуяма Ф. Конец истории и последний человек / Френсис Фукуяма / Пер. с англ. М. Б. Левина. — М.: ООО «Издательство АСТ». — 2004. — 400 с.
- Хантингтон С. Столкновение цивилизаций / Самуэль Хантингтон / Пер. с англ. Т.Велимеев. — М.: ООО «Издательство АСТ». — 2004. — 603 с.
- Ачкасов В. А. Этнополитология: учебник для бакалавров / В. А. Ачкасов. — 2-е изд., перераб. и доп. — М.: Издательство Юрайт, 2017. — 495 с.
- Эриксон Э. Идентичность: юность и кризис: Пер. с англ. / Общ ред и предисл. Толстых А. В. — М.: Издательская группа «Прогресс». — 1996. — 344 с.
- Адлер А. Наука жить. Комплекс неполноценности и комплекс превосходства / А. Адлер. — Киев, 1997. — 356 с.
- Морозов В. Понятие государственной идентичности в современном теоретическом дискурсе / В. Морозов // Международные процессы. — Том 4. — № 1 (10). — Режим доступа: http://www.intertrends.ru/tenth/007.htm. — Загл. с экрана.
- Разуваев В. В. Национальная идентичность и отношение России к Европе: автореф. дис. доктора полит. наук: 23.00.02. / Разуваев Владимир Витальевич. — М., 1993. — 37 с.
- Нойманн И. Использование «Другого»: Образы Востока в формировании европейских идентичностей / И. Нойманн / Пер. с англ. В. Б. Литвинова и И. А. Пильщикова. — М.: Новое издательство, 2004. — 336 с.
- Келли Дж. Теория личности: психология личных конструктов / Дж. Келли. — М.: Идея-Пресс, 2001. — 607 с.
- Wendt A. Social Theory of International Politics / A. Wendt. — Cambridge: Cambridge University Press. — 1999. — 450 p.
- Wendt A. Collective Identity Formation and the International State / A. Wendt // American Journal of Sociology. — 1994. — Vol. 88. № 2. — P. 384–396.
- Киселев И. Ю. Проблема образа государства в международных отношениях: конструктивистская парадигма / И. Ю. Киселев // ПОЛИТЭКС. Политическая экспертиза. — Том 3. — № 3. — 2007. — С. 253–260.
- Малинова О. Ю. Актуальное прошлое: символическая политика властвующей элиты и дилеммы российской идентичности / О. Ю. Малинова. — М.: Политическая энциклопедия. — 207 с.
- Евгеньева Т. В. Советское прошлое в ценностном и образно-символическом пространстве российской идентичности / Т. В. Евгеньева, А. В. Селезнева // ПОЛИС. Политические исследования. — 2016. — № 3. — С. 25–39.
- Малинова О. Ю. Официальный исторический нарратив как элемент политики идентичности в России: от 1990-х к 2010-м годам / О. Ю. Малинова // ПОЛИС. Политические исследования. — 2016. — № 6. — С. 139–158.
- Когатько Д. Г. Российская идентичность как культурно-цивилизационный феномен: автореф. дис. канд. соц. наук: 22.00.06 / Когатько Дмитрий Григорьевич. — СПб., 2007. — 23 с.
- Жаде З. А. Геополитическая идентичность России в условиях глобализации: дис. доктора полит. наук: 23.00.02: защищена 20.09.2007; утв. 15.04.2008 / Жаде Зариет Анзауровна. — Краснодар, 2007. — 352 с.
- Холодковский К. Г. Двойственность российской идентичности / К. Г. Холодковский // Полития. — 2011. — № 1 (60). — С. 85–97.
