Прецедентные антропонимы как экспликаторы социокультурных смыслов (на материале произведений авторов-постмодернистов)

В связи с переходом к антропоцентрической парадигме особую актуальность приобретает исследование имен собственных. Изучение антропонимических единиц в художественном тексте не только позволяет описать образную систему и раскрыть авторскую позицию, но и дает возможность выявить социокультурные смыслы, а также коннотативно-прагматические значения, эксплицируемые именами собственными. Г. А. Ащенкова образно определяет антропонимы как «памятник народных воззрений», где, с одной стороны, проявляется преемственность языковой культуры, с другой — отражаются «новые реалии и новые коммуникативные потребности в номинации» [1, с. 4]. Имена собственные становятся показателями знаний и представлений о действительности, репрезентируют массовое коллективное сознание, ценности, связь с культурно-историческим контекстом. Ономастическое пространство «становится своеобразной призмой, через которую в преломленном виде можно наблюдать общество и культуру» [2, с. 7].

Таким образом, можно говорить не только о лингвистическом, но и о лингвокультурологическом статусе антропонимов: в силу коннотативной нагруженности и прагматической направленности имена собственные выступают в качестве конденсатора культурной информации и мировоззренческой позиции социума.

Безусловно, большей коннотативной нагрузкой обладают прецедентные антропонимы. Являясь средством ввода интертекста, указанные единицы становится репрезентатором культурно значимого явления. Н. Н. Воропаев указывает в своей работе, что «изменение общественных отношений, социальных условий, переориентация моральных ценностей, исчезновение каких-либо понятий и возникновение новых обусловливают подвижность состава прецедентных имен» [3, с. 58].

Иными словами, анализ использования прецедентных имен определенной сферы позволяет представить круг актуальных для данной эпохи реалий, которые могут меняться с течением времени. Так, исследуемые нами аллюзивные антропонимы заимствуются из следующих сфер: историко-политическая — 30,3 %, литературная — 24, 5 %, сфера искусства — 22,6 %, мифология — 12,6 %, другое — 10 %.

Наиболее частотными в постмодернистском тексте являются историко-политические прецедентные имена собственные: Абдаллах-ас-Салем-ас-Сабах, Андропов, Березовский, Василий Чапаев, Вилли Брант, Долорес Ибаррури, Жуков, Клара Цеткин, Николай Второй, Маленков, Победоносцев, Черномырдин и др. Функция создания иллюзии реальности, типичная для подобных имен, в постмодернистском тексте ведущей не является. Реальность в данной ситуации, напротив, подвергается деконструкции. Доминирование историко-политических антропонимов скорее свидетельствует о политизации общественного сознания, когда идеология активно воздействует на восприятие действительности, оказывает влияние на ее понимание. Например, в предисловии к роману В. Пелевина «Чапаев и Пустота», название которого уже изначально порождает исторический интертекст, автор указывает, что «целью написания этого текста было не создание литературного произведения, а фиксация механических циклов сознания» [4, с. 5]. Очевидно, что помимо их фиксации особую значимость здесь приобретает еще и развенчание «механических циклов». Неслучайно в дальнейшем развивается мысль о том, что представление о истории носит мифологический характер: «Его [Василия Чапаева] образ приобрел чисто мифологические черты <…>. Но к жизни реального Чапаева это не имеет никакого отношения, а если и имеет, то подлинные факты искажены домыслами и недомолвками» [4, с. 8].

Именно поэтому историко-политические имена вводятся не столько для создания иллюзии реальности в традиционном понимании, сколько для того, чтобы с этой реальностью «поиграть», сделать ее менее опасной. Так, например, отметим следующие собственные имена советской эпохи, носящие фамильярный характер по отношении к их носителям: Вася Сталин, тетя Нина Хрущева, тетя Катя Фурцева, Леня Брежнев, Лаврентий [5].

Данные примеры демонстрируют стремление авторов-постмодернистов отойти политических табу, ставших результатом идеологии. Возможность поставить исторические лица в нестандартные ситуации, наделить их непривычными чертами, пороками позволяет представить абсурдность общественного сознания, посмеяться над ним, осознать несостоятельность и бессмысленность прежнего мировоззрения, основанного на страхе.

Как показал анализ антропонимических единиц литературной сферы, существование определенной идеологии отмечается не только в политике, но и в литературе. Широко распространены случаи, когда посредством введения прецедентных имен хрестоматийное представление о герое или писателе переосмысляется автором, подвергается деконструкции. Обратимся к роману «Т» В. Пелевина, где шаблонный образ Л. Н. Толстого раскрывается по-новому. В начале повествования делается акцент на мифологизированности его образа в читательском сознании: «Пахарь, идущий за плугом по склону холма. Это был высокий чернобородый мужчина мощного сложения, одетый в длинную рубаху. Его ноги были босы, а ладони лежали на ручках деревянного плуга» [6, с. 319].

Далее автор указывает на неактуальность такого представления в современных условиях и предлагает своеобразную альтернативу, теперь это не граф Толстой, а просто Т: «Т — это загадочно, сексуально и романтично. В теперешних обстоятельствах самое то. Толстой — такое слово, что все со школы помнят» [6, с. 95].

Очевидно, что подобные вариации не только свидетельствуют о необходимости освобождения от мифологем классической литературы, но и репрезентируют смену общественного сознания, являющегося продуктом различных ток-шоу, основанных по большей части на скандальных подробностях из жизни известных людей, т. е., на развенчании (или создании) мифов о них, что, в какой-то мере, также можно назвать деконструкцией. Дездемона в пелевинском рассказе «Фокус-группа» предстает как «негритянка с серьгами-обручами в ушах», которая говорила с сильным украинским акцентом» и «любила танцевать всю ночь напролет» «после пары колес» [7, с. 319], «женщина средних лет с короткой стрижкой, на коленях у которой лежала японская сумочка в виде пекинеса с молнией на спине» — Дама с собачкой [7, с. 320].

Аллюзивные антропонимы сферы искусства чаще всего являются «вспомогательными» при введении историко-политических и литературных имен: «Шаги принадлежали Андропову. Отличнейший гитарист, детство свое претерпел он в Мордовии, в юности пел и плясал в цыганском хоре особого назначения, знался с Вертинским, Лещенко, был на короткой ноге с Шаляпиным, Верой Холодной, Айседорой Дункан, был неудачно женат на сестре абстракциониста Кандинского…» [5, с. 68].

Учитывая тот факт, что исторические прецедентные имена являются репрезентатором политизированного сознания, а сама история предстает как результат определенной идеологии, можно предположить, что установление тесной связи между политикой и искусством в постмодернистском тексте подчеркивает мысль о том, что музыка, живопись, театр, кино также становятся своеобразной формой идеологической пропаганды. Очевидно, с данным обстоятельством связано появление антропонимов советского периода, называющих лиц, отмеченных Ленинскими и Сталинскими премиями и являющихся героями социалистического труда: Вертинский, Вера Марецкая, Елена Образцова, Майя Плисецкая, Ростропович, Шостакович [5].

 В ходе работы нами было отмечено существование оппозиции историко-политических и мифологических имен. В ситуации выбора предпочтение отдается вторым: «И с тех пор, хоть я и откликался на имя «Омон», сам себя я называл «Ра»» [8, с. 78]; «Потом он [Вавилен]стал врать друзьям, что отец назвал его так потому, что увлекался восточной мистикой и имел в виду древний город Вавилон, тайную доктрину которого ему предстоит унаследовать» [9, с. 11].

Приведенные примеры показывают, что в отличие от историко-политических антропонимов, понимаемых как результат идеологизированного мышления, мифологические имена, напротив, становятся одним из способов освобождения от него. Так, происхождение окказионального имени Омон, образованного от аббревиатуры, отражает политизированное представление советского человека о жизненных ценностях: «Меня так назвал отец, который всю жизнь проработал в милиции и хотел, чтобы я тоже стал милиционером. — Пойми, Омка, — часто говорил он мне, — пойдешь в милицию — так с таким именем, да еще если в партию вступишь…» [8, с. 5].

При этом отрицание одного мифологизированного представления порождает другое. Именно так появляются в тексте постмодернизма указанные антропонимы. Писатели-постмодернисты посредством введения таких имен в ткань художественного произведения не просто воссоздают миф, а творят собственный: «Создание индивидуального поэтического мифа <…> означает создание альтернативной реальности, а точнее альтернативной вечности — преодолевающей бессмыслицу, несвободу» [10, с. 379]. Такая альтернатива нередко связана с формированием мифологического пространства, которое становится заменой действительности. Иногда на этом строится весь текст. Так, например, романы В. Пелевина «Шлем ужаса: миф о Тесее и Минотавре», «Ампир В» полностью базируются на развертывании мифа. Антропонимикон указанных произведений составляют имена собственные, заимствованные из сферы мифологии: Тесей, Минотавр, Ариадна, Озирис, Иштар, Локи, Брама, Митра, Гера и др. Исключения составляют единичные антропонимы, называющие второстепенных героев.

Иными словами, мифологические прецедентные антропонимы выполняют особую функцию создания альтернативной реальности, что предстает как способ бегства от идеологизированной действительности.

Итак, прецедентные антропонимы занимают в тексте постмодернизма особое место. Подобные имена являются репрезентатором культурно значимого явления, когда антропоним становится своеобразным памятником «народных воззрений» [1, с. 4]. Так, можно говорить о введении политического интертекста как способе представления политизации сознания, мыслимого в качестве явления чужеродного, неестественного. Неслучайно носители таких имен «с удовольствием теряют паспорт» [9, с. 11], а многие политические антропонимы выступают в качестве языковой игры или подвергаются деконструкции.

Прецедентные антропонимы, заимствованные из литературной и мифологической сферы, как правило, ориентированы на развертывание сюжета художественного произведения-предшественника или мифа. Имя возникает здесь как переосмысление «застывшего» программного сюжета, нередко также ставшего результатом определенной идеологии. Подобные антропонимы могут выполнять как деконструктивную, так и мифологическую функцию, когда имя предопределяет дальнейшую судьбу героя. Нередко миф в тексте постмодернизма представляет собой особое альтернативное пространство, созданное автором как способ отстранения от абсурдной действительности.

Литература:

1.      Ащенкова, Г. А. Антропонимы сферы гастрономии как аттрактивные элементы французской лингвокультуры существительных / Г. А. Ащенкова // Антропонимическая лингвистика. — Иркутск: Изд-во ИГЛУ, 2010. — С. 3–12.

2.      Исаева, Е. Ф. Функции антропонимов в художественном тексте (на материале произведений испанских и русских авторов конца XX — начала XXI века): автореф. дис. канд. филол. наук / Е. Ф. Исаева. — Москва, 2012. — 18 с.

3.      Воропаев, Н. Н. Прецедентные имена как носители скрытых смыслов / Н. Н. Воропаев // Скрытые смыслы в языке и коммуникации. — М.: Российский государственный гуманитарный университет, 2007. — С. 58–71.

4.      Пелевин, В. О. Чапаев и Пустота / В. О. Пелевин. — М.: Эксмо, 2002. — 337 с.

5.      Соколов, С. Палисандрия / С. Соколов. — СПб.: Симпозиум, 1999. — 432 с.

6.      Пелевин, В. О. Т / В. О. Пелевин. — М.: Эксмо, 2012. — 384 с.

7.      Пелевин, В. О. ДПП (НН) / В. О. Пелевин. — М.: Эксмо, 2013. — 384 с.

8.      Пелевин, В. О. Омон Ра / В. О. Пелевин. — М.: Эксмо, 2001. — 231 с.

9.      Пелевин, В. О. Generation P / В. О. Пелевин. — М.: Эксмо, 2012. — 384 с.

10.  Лейдерман, Н. Л. Современная русская литература: 1950–1990-е годы: учебное пособие для высш. учеб. заведений: В 2 т. Т 2: 1968–1990 / Н. Л. Лейдерман, М. Н. Липовецкий. — М.: Изд. центр «Академия», 2003. — 688 с.