Мифологемы сатаны и антихриста как отражение философско-культурологических воззрений Д. С. Мережковского (на примере романа «Смерть богов (Юлиан Отступник)»)



Д. С. Мережковский является одной из наиболее сложных и противоречивых фигур «Серебряного века» русской культуры. Диапазон его творчества широк — он был литературным критиком, теоретиком культуры, религиозным мыслителем, поэтом, романистом, драматургом, переводчиком. Идейно-эстетические вопросы, затронутые Мережковским, имели отношение к самым злободневным проблемам жизни того времени и, одновременно с этим, были связаны с извечными общечеловеческими духовными исканиями.

По праву считаясь одним из основоположников русского декадентского искусства, он в своих многочисленных сочинениях достаточно последовательно воплощал идеи «нового религиозного сознания» и живо откликался на бурные события своей эпохи.

Философско-культурологические воззрения мыслителя были весьма неординарны, противоречивы и изменчивы. Противостояние добра и зла, их извечная борьба являются краеугольным камнем всего творчества Мережковского. Эсхатологическая тема бездны нашла широкое отражение во всём его многостороннем творчестве. Начав с идентификации единой неразличимой бездны небытия, где правит Князь Тьмы, Мережковский затем открывает для себя двойственный характер этой бездны. Противостоящие друг другу и противоборствующие силы «бездны верхней» и «бездны нижней» оказываются конечном счете не только «подобны и равны», но и — именно здесь Мережковскому видится разгадка «тайны жизни» — указывают «два пути», которые, «ведут к единой цели оба, и всё равно, куда идти» [2, с. 400]. И здесь Мережковский преследует особую цель — он хочет перекинуть через эти две «бездны» «дугою лёгкий мост железный» [3, с. 393], который стал бы основанием для Третьего Царства. Он пытается соединить две противоположности в диалектическом единстве: «Соедини, если сможешь, правду Титана с правдой Галилеянина — и ты будешь больше всех рождённых жёнами на земле» [4, 83], — говорит Юлиану Максим, один из героев романа «Смерть богов».

Художественные образы сатаны и антихриста, играют огромную роль во всём творчестве Мережковского. Это образы-символы, представляющие собой воплощение одной из двух «бездн», одной из главных категорий его религиозной доктрины. Они, как и образ божественного начала, воплощённого у Мережковского в Иисусе Христе, красной нитью проходят через всё его творчество.

В первом романе трилогии «Христос и Антихрист» «Смерть богов (Юлиан-Отступник)» образ сатаны окружен неким романтическим ореолом. Впервые он предстает перед читателем в облике древнего Титана Прометея — греческого богоборца. Этот образ величественен и прекрасен, он привлекает своей силой и благородством: «Раздался голос, подобный голосу бури..:

— Геркулес, Геркулес, освободи меня! (…)

Он увидел огромное тело; ноги и руки были прикованы обручами к скале; коршун клевал печень Титана; капли чёрной крови струились по бёдрам; цепи звенели; он метался от боли…» [4, с. 79–80].

Образ мифологического героя Прометея у Мережковского является дуальным символом. Это не только титан-богоборец, но и своего рода персонификация гибнущего древнего языческого культа, закованного в цепи последователями Христа и ждущего освобождения Геркулесом-Юлианом.

Затем сатана рисуется Мережковским в библейском варианте. Это уже не греческий Титан, а Отверженный, Падший Ангел Ветхого Завета, Светоносный, Денница, Звезда Утренняя. Он прекрасен, подобно ветхозаветному Люциферу, печален, как Демон Лермонтова и надменен, словно мильтоновский герой. Он считает, что равен Тому, на Кого восстал, считает себя подобным Богу: «И Ангел сказал:

— Приди ко мне.

— Кто ты?

— Я — Светоносный. Я — Денница. Я — Звезда Утренняя. (…) Я восстал.

— На кого?

— На Того, Кому я равен. Он хотел быть один, но нас — двое» [4, с. 80–81].

Зло здесь представлено не воинствующей силой, а обольстительным, печальным Демоном. Этот авторский прием уходит корнями в романтическую традицию. Именно в эпоху романтизма враг рода человеческого впервые был представлен «духом изгнанья», тоскующим о «жилище света», откуда он был изгнан. Нарисованный Мережковским образ пленителен и манящ. Он притягивает своим лживым величием. По словам самого автора, «...главная сила дьявола — уменье казаться не тем, что он есть. Будучи серединою, он кажется одним из двух концов — бесконечностей мира (…) будучи тварью, он кажется Творцом; будучи тёмным, кажется Денницею. (…) Смех Мефистофеля, гордость Каина, сила Прометея, мудрость Люцифера, свобода сверхчеловека — вот различные в веках и народах «великолепные костюмы», маски этого вечного подражателя, приживальщика, обезьяны Бога. (…) Антихрист притягателен не своей истиной, а своей ложью» [1, с. 214–215].

Мережковский выводит на страницах романа данный образ с определённой целью: сатана приходит в мир людей, чтобы избрать своего наместника-антихриста. И этим наместником считает себя Юлиан.

Диалектика души Юлиана Отступника невероятно сложна, и все формирование его личности представляет собой запутанный, сложный путь от Христа к апокалиптическому Зверю и снова к Христу. Изначально он любит Христа. Образ доброго Пастыря, изображенный на мраморном барельефе — это отражение веры Юлиана в Галилеянина и любви к нему: «А между тем, там, внизу, в полумраке, где теплилась одна лишь лампада, виднелся мраморный барельеф на гробнице первых времен христианства. (…) Он был радостен и прост — этот босоногий юноша, с лицом безбородым, смиренным и кротким, как лица бедных поселян; у него была улыбка тихого веселия. Юлиану казалось, что никто уже не знает и не видит Доброго Пастыря; … Отрок с овцой на плечах смотрел на него, на него одного, с таинственным вопросом. И Юлиан шептал слово, слышанное от Мардония: «Галилеянин!» [4, с. 47].

Но впоследствии Юлиан отрекается от Христа и становится отступником от веры. Он принимает Отверженного в свою душу, но в начале романа ещё не смеет восстать открыто. Как истинный последователь сатаны — «отца лжи» — Юлиан облачается в монашеские христианские одежды, лжёт и лицемерит до тех пор, пока не пробил его час. «Ложь — сила твоя…лев в шкуре осла, герой в одежде монаха!».. [4, с. 110], — говорит ему Арсиноя. На что Юлиан отвечает: «Я — зол и хотел бы быть ещё злее, быть сильным и страшным, как дьявол, единственный брат мой!» [4, с. 111]. И Арсиноя, являющаяся в романе символом эллинской красоты, той древней Эллады, которую стремится возродить Юлиан, благословляет его на дальнейшую борьбу, своим поцелуем она поощряет его идти и дальше по выбранному им пути отступничества: «Ты силён. (…) Только будь ещё сильнее, ещё злей! Смей быть сильным до конца. Лги, не стыдись: лучше лгать, чем смириться. Не бойся ненависти: это буйная сила крыльев твоих» [4, с. 111].

И постепенно, на протяжении дальнейшего повествования, новообращённый слуга сатаны набирает силу, вступая в пору своей зрелости. «Придворные…теперь с удивлением получали известия о победах цезаря в Галии. Смешное превращалось в страшное. Многие говорили о магии, о таинственных силах, помогающих другу Максима Эфесского» [4, с. 152].

Чтобы показать себя истинным богоборцем, Юлиан совершает страшное богохульство: силой овладевает своей женой — монахиней Еленой, которая дала обет целомудрия и стала «невестой Христовой»: «Кощунственными руками срывал он чёрные христианские одежды. Душа его была объята ужасом, но никогда в жизни не испытывал он такого упоения. Вдруг, сквозь разорванную ткань, сверкнула нагота. Тогда, с усмешкой и вызовом, римский цезарь посмотрел в противоположный угол кельи, где лампада мерцала на молитвенном аналое, перед чёрным Крестом» [4, с. 155–156].

И после этой жертвы, принесённой сатане, Юлиан получает от него знак, означающий, что пришла пора антихристу явить себя миру: «Он вбежал в книгохранилище… Вдруг послышалось ему, что чей-то голос явственно прошептал ему в ухо: «Дерзай! Дерзай! Дерзай!» (…)

— Вот, чего я ждал, — проговорил Юлиан. — Это был голос его. Теперь я иду. Всё кончено. Жребий брошен!» [4, с. 163].

Кульминационным моментом в развитии данного образа в романе является свершение древнего пророчества — антихриста венчают на царство:

«- Венчать его, венчать диадемой! — закричали они, торжествуя (…).

Знаменосец легиона петулантов, сармат Арагарий, снял с шеи медную чешуйчатую цепь, присвоенную званию его. Юлиан два раза обернул её вокруг головы: эта цепь сделала его римским августом. (…) Он увидел море голов в медных шлемах, услышал подобный буре торжественный крик:

— Да здравствует август Юлиан, август Божественный!

(…) Ему казалось, что свершается воля рока» [4, с. 165].

Получив безраздельную власть, Юлиан решает, что, наконец, наступило время сбросить с себя маску благочестивого христианина и явить миру свое истинное лицо: «Прежде чем войска опомнились от ужаса, Священная хоругвь Константина зашелестела и взвилась над головой императора, увенчанная кумиром Аполлона. (…) Кто-то из солдат, в передних рядах произнёс так явственно, что Юлиан услышал и вздрогнул:

— Антихрист!» [4, с. 176].

Юлиан предпринимает попытку повернуть вспять ход истории, восстановить язычество, создать «новый Вавилон». Он открыто признаёт себя бунтарём и противником Бога, последователем всех отверженных: «Слава отверженным, слава побеждённым! (…) Ныне восстаёт древний титан и разрывает цепи, и ещё раз Прометеев огонь зажигается на земле. Титан — против Галилеянина. (…) Галилеянин, царство твоё исчезает, как тень. Радуйтесь, племена и народы земные. Я — вестник жизни, я — освободитель, я — Антихрист!» [4, с. 192–193].

Но во второй части романа автор читатель понимает, что Юлиан вовсе не является антихристом. И не ему дано соединить две «бездны» бытия, он только сделал к этому первый шаг. «Не ты соединишь правду Скованного Титана с правдой Галилеянина Распятого», — обращается к Юлиану Максим, — «…я скажу тебе, каков будет Он, не пришедший, Неведомый, Примиритель двух миров. (...).В нём сольются добро и зло, смирение и гордость... И люди благословят его не только за милосердие, но и за беспощадность: в ней будет сила и красота богоподобия» [4, с. 222–223].

И Максим благословляет Юлиана на смерть: «Некогда я благословил тебя на жизнь и на царство, император Юлиан; ныне благословляю тебя на смерть и бессмертие. Иди, погибни за Неведомого, за Грядущего, за Антихриста» [4, с. 223–224].

С этого момента начинается падение императора Юлиана. Рок ведёт его к неминуемой гибели. Его народ перестает перед ним преклоняться, друзья считают, что разум его помутился. Военная удача отворачивается от него. Ранее одерживающий постоянные победы, теперь Юлиан терпит одни поражения. Всё словно восстало против него: «Книги сибилл и Апокалипсис, этрусские авгуры и христианские прозорливцы, боги и ангелы соединились, чтобы погубить Отступника» [4, с.280]. Даже войско, прежде боготворившее своего непобедимого военачальника, любимца фортуны, начало роптать и отвернулось от Юлиана. «Им казалось, что сам Антихрист, человек, отверженный Богом, завёл их нарочно в это проклятое место, чтобы погубить» [4, с. 282].

Юлиан погибает в конце романа. Но его гибель, его храбрость и отчаяние, его внутренние колебания вызывают у читателя сочувствие. Несмотря ни на что, бунтарь и богоборец Юлиан, стремившийся возродить эстетическую красоту умирающей языческой цивилизации, вызывает симпатию. Его трудно назвать отрицательным героем. На протяжении всего повествования он пытается примирить в своей душе противоположные, противоборствующие начала и погибает, не сумев справиться с этой непосильной для смертного задачей.

Арсиноя глубже всех понимает сущность мятущейся души Юлиана, его тайную боль: «Я знаю, ты любишь Его. (…) Когда уста твои проклинают Распятого, сердце твоё жаждет Его. Когда ты борешься против имени Его, — ты ближе к духу Его, чем те, кто мёртвыми устами повторяет: Господи, Господи!» [4, с. 284].

И Мережковский в конце романа приводит отступника к примирению с Богом. «Как я любил Тебя, Пастырь Добрый, Тебя одного…» [4, с. 291], — восклицает Юлиан перед смертью и продолжает: «Ныне благословляю Вечного за то, что Он дал мне умереть не от медленной болезни, не от руки палача или злодея, а на поле битвы, в цвете юности, среди недоконченных подвигов…» [4, с. 293].

Поражение Юлиана является не столько проявлением духовного несовершенства, сколько демонстрацией невозможности человека связать две глобальные, непостижимые обычным человеческим разумом истины. Не случайно учитель Юлиана Ямвлих говорил: «Разве они смеют знать? С них довольно и шелухи мудрости: ядро почти для всех смертельно» [4, c. 65].

Мережковский подводит читателя к тому, что истина может быть убийственной для человеческой сущности. Человек не способен разрешить антиномию двух Правд, однако это может быть под силу богочеловеку Третьего Завета. Примирение противоборствующих сил, христианства и язычества, неба и земли, духа и плоти может быть осуществлено, по мнению Мережковского, силами преображенного богочеловечества. В самом конце романа автор намекает на подобную возможность: «Вся сила Рима, вся мудрость Эллады только путь к учению Христа; только предзнаменования, предчувствия, намеки; широкие ступени. Пропилеи, ведущие с Царствие Божие, Платон — предтеча Иисуса Галилеянина. (…)

И в тишине вдруг послышались медленные звуки церковного пения: это старцы-отшельники, на передней части корабля, пели хором вечернюю молитву. В это же мгновение по недвижимой поверхности моря пронеслись иные звуки: мальчик-пастух играл на флейте вечерний гимн богу Пану. (…)

— Да будет воля Твоя на земле, как на небе, — пели монахи.

И высоко под самое небо возносились чистые звуки пастушьей свирели, смешиваясь со словами молитвы Господней» [4, с. 305–306].

Таким образом, можно сделать вывод, что используемые Д. С. Мережковским в романе «Смерть богов» мифологемы сатаны и антихриста являются образами-символами и служат для выражения культурфилософских и религиозных исканий автора на рубеже XIX-XX веков.

Литература:

1. Мережковский Д. С. В тихом омуте. — М.: Издательство «Советский писатель», 1991.
2. Мережковский Д. С. Двойная бездна. — Избранное, составитель: А. Н. Горло. — Кишинёв, «Литература Артистикэ», 1989.
3. Мережковский Д. С. Лирическое заключение из поэмы «Смерть». — Избранное, составитель: А. Н. Горло. — Кишинёв, «Литература Артистикэ», 1989.
4. Мережковский Д. С. Смерть Богов (Юлиан-Отступник). — Собр. соч. в 4 т-х. под ред. О. Н. Михайлова, Т. 1. — М.: Издательство «Правда», 1990.