Поскольку в современной философии науки общепризнано, что одним из «измерений» науки является её существование в качестве социального института, то недопустима недооценка роли социально-культурного контекста научного поиска, в т. ч. национально-культурных «корней» науки. Это служит важным аргументом в пользу того, что науковедение как форма научной рефлексии в принципе неспособно заменить в системе образования философию науки, способную изучить слой знаний, который по своему содержанию и гносеологическим характеристикам является промежуточным между научной картиной мира (НКМ) и философско-мировоззренческими идеями и принципами. Для обоснования этого в статье анализируются, сопоставляются и обобщаются соответствующие идеи В. С. Стёпина, Н. В. Бряник, Н. И. Мартишиной. Дж. Холтона, и других философов науки.
Ключевые слова:философия науки, науковедение, система образования, метафизические основания и гносеологические предпосылки науки, «универсалии культуры» («смысложизненные ориентации»), «темы» науки, научная картина мира.
Предлагая уважаемому читателю наш вариант обоснования необходимости сохранения в рамках российского образования дисциплины «философия науки», мы рисуем оказаться в положении того софиста, который, по свидетельству Плутарха, собирался произнести восхваляющую Геракла речь, но был остановлен ироничным вопросом спартанца Анталкида, истинного сына Лаконии: «Разве кто-нибудь его порицает?» [1, с. 440]. В ответ мы, конечно, можем указать на перманентное сокращение количества образовательных часов (в условиях переходя от пятилетнего курса «специалитета» к четырехлетнему курсу «бакалавриата» и в перспективе — к трехлетнему курсу «прикладного бакалавриата»), которое в первую очередь осуществляется за счёт сокращения «непрофильных» дисциплин. Это главным образом касается самой философии и философских дисциплин: этики, эстетики, логики, культурологии и др. Однако нам, в свою очередь, могут возразить, что положение философии науки — среди остальных философских дисциплин в рамках современной российской системы высшего образования — внушает относительный оптимизм: изучение её (философии науки) проблемного поля сохраняется в рамках дисциплины «История и философия науки», которая для аспирантов читается именно профессорско-преподавательским составом кафедр философии. Кроме того, в ряде университетов России существуют специализированные кафедры «Истории и философия науки», «Философии и методологии науки», и т. д. Однако, с другой стороны, мы укажем на вопрос, закономерно возникающий в связи с продолжающимся сокращением изучения студентами российских ВУЗов философии, и в первую очередь её исторической части. (В результате чего философия изучается значительной частью студентов на ступени бакалавриата лишь в течение одного семестра, так что на изучение исторических эпох как таковых отводится не более двух-трёх занятий. В рамках следующего этапа — магистратуры — не происходит возвращения к исторической либо системной части курса философии в целом, хотя вступительный экзамен в аспирантуру по философии и предполагает наличие знаний по истории философии). Этот вопрос состоит в следующем: возможно ли в этих условиях освоение философии науки хотя бы на уровне кандидатского экзамена?! Отрицательный ответ на него, в свою очередь, служит аргументом либо в пользу сохранения — а для многих ВУЗов, возвращения — полного курса философии, либо же, напротив, в пользу замены философии науки науковедением как формой специально-научной методологической рефлексии со своими методами и исходными понятиями, появившейся в относительной независимости от философии. (Хотя в современной отечественной литературе существует и иной подход, трактующий науковедение как интегральную дисциплину, в которую входят: философия науки; история науки; социология науки; экономика науки; научное прогнозирование; психология науки; этика науки; наукометрия; организация труда в науке; научное право, и т. п. [2, с. 68–69]. При этом отмечается, что хотя «обычно науковедение представляется как совокупность этих … направлений исследований», имеет место альтернативная трактовка, согласно которой «все эти дисциплины представляют лишь базу для науковедения в узком смысле как науки о взаимодействии всех этих … факторов в развитии науки как целостном процессе» [2, с. 69]. Примером последней позиции можно назвать деятельность В. П. Каширина, основателя и руководителя Сибирского института науковедения (г. Красноярск) — см. [3], [4]). Однако мы исходим из того соотношения этих областей знания, которое, в частности, предлагается одним из ведущих отечественных философов науки, С. А. Лебедевым. Он трактует науковедение как комплекс «научных дисциплин, исследующих науку и ее различные аспекты конкретно-научными методами и средствами (эмпирическими, логическими, социологическими, математическими, историческими)» [5, с. 66], а философию науки, соответственно, как область, в рамках которой «наука исследуется в основном категориальными средствами философии, с помощью ее методов и языка» [5, с. 66]. Иными словами, говоря о науковедении, мы в этой статье будем подразумевать область точного знания, рассматривающую разные аспекты бытия науки с конкретной точки зрения, и предлагающую конкретные решения, способствующие повышению эффективности функционирования науки. Главная же цель философии науки, с нашей точки зрения, состоит в осмыслении того, на какие же запросы человеческой жизни как таковой отвечает наука как таковая. Вновь обращаясь к идеям С. А. Лебедева, увидим, что он проводит аналогию между соотношением этих дисциплин — и соотношением социальной философии и социологии. Следствием из этой аналогии явилось указание на «соперничество за право представлять наиболее адекватное и истинное знание» [5, с. 66], происходящее и между социальной философией и социологией, и, в свою очередь, между науковедением и философией науки. Ярким примером этого являются статьи с «говорящими» названиями «Науковедение как точная наука» (1926 г.) и «Сущность науковедения и его отличие от школьной философии» (1927 г.) И. А. Боричевского (1938–1941 гг.), философа-позитивиста [6, с. 114], мыслителя «из плеяды «забытых» философов и историков науки» [7, с. 30], в которых впервые и появилось само понятие науковедения, и программа построения этой дисциплины как формы частнонаучной рефлексии. В первой из этих статей ответственность за то, что «не существует ни одного научного учреждения, которое занималось бы изучением самой науки, как целого — теорией науки» [8, с. 11], возлагалась им на философию, чьи претензии не соответствуют возможностям: «разрешение этого важного вопроса … предоставляется философам. Но философский туман… заслоняет иногда действительность даже от самых серьезных исследователей. Важный вопрос о природе науки безнадежно тонет в мутном потоке философской словесности» [8, с. 11]. Поэтому — утверждает И. А. Боричевский — необходимо «всестороннее размежевание теории науки с … философией, до сих пор еще заявляющей притязание на громкое звание «всеобщей науки»» [8, с. 16]. Указанное притязание, утверждает И. А. Боричевский, абсурдно, поскольку, согласно его критической оценке, «вся так называемая философия — от Платона до Шопенгауэра — представляет … своеобразное извращение обыденного, донаучного мышления» [8, с. 17]. В статье от 1927 г. он утверждает, что «в самом ходе своего победного развития она… (наука — М. П.) неизбежно создаёт действительный орган самопознания: науку о науке, науковедение» (цит. по [4]). Это позволяет согласиться со следующими оценками, например, М. М. Шахнович и Н. Г. Баранец соответственно: «именно Боричевский, вдохновленный достижениями естествознания, в 1926 г. придумал новое направление науки — «науковедение», цель которого, по его мнению, — исследование внутренней природы научного знания... При этом, он отделял науковедение как точную науку от философии науки» [6, с. 116], и «И. А. Боричевский отмечает, что теоретик науки — науковед должен отмежеваться от философии … и отказаться от неверной, содержательно неопределённой и двусмысленной терминологии прежних философов науки (к вопросу специфики языка философии в контексте поднятой нами проблемы ещё вернёмся — М. П.)» [7, с. 45]. И более того, рассмотренная позиция И. А. Боричевского может рассматриваться как усиление, «радикализация» позитивистского «наука — сама себе философия». Это кредо в ХХ в. некоторыми методологами позитивистской ориентации стало трактоваться в том смысле, что наука способна не только на высший теоретический синтез знаний об окружающей реальности, но и на исчерпывающую, автономную по отношению к философии рефлексию в области осознания себя, своих методов, средств и предпосылок. Пожалуй, первой попыткой реализации этого и стала попытка И. А. Боричевского создать науковедение как «действительный орган самопознания науки», исследующее «истинный предмет теории науки», включающий как «изучение внутренней природы науки, (это — М. П.) общая теория научного познания» [8, с. 16], так и «исследование общественного назначения науки, ее отношения к другим видам общественного творчества» [8, с. 16]. Т. е. мы видим, что И. А. Боричевский включает в состав науковедения эпистемологию и социологию науки, утверждая, что «в союзе с научной социологией, теория науки (т. е. науковедение — М. П.) установляет своеобразную природу тех взаимоотношений, которые связуют действенное научное познание с другими обнаружениями общественного человека» [8, с. 16].
Соответственно, целью нашей статьи является обоснование тезиса о том, что именно связь науки с «различными обнаружениями общественного человека», т. е. вписывание науки в культуру, в принципе недоступно науковедению, и это является одним из аргументов в пользу того, что оно неспособно заменить философию науки. Рассмотрим этот вопрос с точки зрения реализуемых философией функций в отношении частных наук. В рамках реализации гносеологической функции (состоящей в изучении исходных предпосылок и всеобщих оснований познания) философия осмысляет и социально-исторический контекст, свойственный любому познания, в т. ч. и научному. Это позволяет говорить о культурно-интегрирующей функции философии в отношении любой науки, в т. ч. и естествознания, что можно рассматривать как один из аспектов экстернализации образа науки. Если значимой характеристикой классической науки была её социокультурная автономность, то в современной литературе по философии науки общепризнано, что поскольку одним из «измерений» бытия науки является её существование в качестве социального института, то мы не можем недооценивать и тем более игнорировать роль социально-культурного контекста научного поиска. Т. е. не только динамика и направление развития научного знания, но его содержание в определённой степени зависят от негносеологических факторов. Здесь уместно привести следующую мысль, принадлежащую коллективу авторов, представляющих как техническую, так и философскую науку: «наука и искусство … — грани культуры, вырубленные историей цивилизации» [9, с. 11]. Иначе говоря, «наука возникла в недрах культуры и способна нормально развиваться исключительно внутри многообразия форм проявления культуры» [9, с. 11]. Обращаясь к другой работе по истории и философии науки, приведём следующую констатацию, важность которой в контексте нашей статьи сложно переоценить: современная философия науки развивается «через критику абстрактного гносеологизма в объяснении познавательных … феноменов» [10, с. 77]. (Под гносеологизмом здесь имеется ввиду методологическая позиция, исходящая из «существования надличностного, вне истории и социальной действительности пребывающего субъекта» познания [10, с. 77]). Приведём в связи с этим рассуждения авторитетного специалиста в области философии науки Н. И. Мартишиной. Она выделяет общесоциологическое и психологическое направления исследований влияния социокультурных факторов на научное познание, и, соответственно, три (обсуждаемых в современных дискуссиях) уровня в рамках первого из них. А именно: воздействие социокультурных факторов, во-первых, на актуальное исследовательское поведение ученых; во-вторых, на методологические стандарты принятия решений и оценки результатов; и, в-третьих, на само содержание научной теории. Многообразные направления дискуссий по поводу наиболее обсуждаемого из этих уровней — а именно второго — Н. И. Мартишина группирует следующим образом. Изучение «социальной детерминации и исторической изменчивости собственно — когнитивных норм и ценностей»; осмысление «роли в науке некогнитивных ценностных ориентации, общественных интересов и «вызовов эпохи»»; выявление «точек соприкосновения» научных идей с современными им идеями в других сферах культуры; осознание «детерминированности господствующего стиля научного мышления стилем деятельности» [11, с. 38–40]. Поскольку все эти аспекты нас интересуют в национально-культурном «разрезе», перечислим следующие методологические позиции в объяснении природы науки, которые выделяются в отечественной литературе. Во-первых, универсализм, девизом которого можно считать следующие слова последовательного сторонника этой позиции В. И. Вернадского: «уникальность науки, связанная с непрерывным ходом развития, придает ей всемирно-исторический, межкультурный … интернациональный … характер» [10, с. 86]. Во-вторых, европоцентризм — например, «по Гуссерлю, наука и тесно связанная с ней философия … — явления сугубо европейские по своей сути» [10, с. 87]. (Свойственные европеоцентрической трактовке науки противоречия были проанализированы нами — именно на примере идей именно Э. Гуссерля — на страницах журнала «Молодой учёный» в [12]). В-третьих, концепция культурно-исторических типов, развивавшаяся О. Шпенглером и Н. Я. Данилевским [10, с. 84]); и, наконец, в-четвёртых, культурологический подход в современной философии науки, наиболее значимыми представителями которого называются К. А. Свасьян и Г. Гачев [10, с. 88]. Как видно, роль философии и, соответственно, философии науки для понимания сущности науки возрастает в рамках двух последних методологических позиций. Среди современных российских авторов, развивающих эти позиции, особенно выделим Н. В. Бряник, отметив, что современное понимание науки не может не учитывать следующего её замечания: «новейшие исследования в области философии науки спускают ее с Олимпа абстракций «науки вообще» или «науки как таковой» в реалии культурно-исторической среды ее обитания» [13, с. 4]. Такое осознание «культурно-исторической обусловленности науки означает, что наука — такой же феномен культуры, как и искусство, религия, философия и пр.». [13, с. 4]. Соответственно — в чём представляется необходимым согласиться с Н. В. Бряник — «если считать науку элементом и формой культуры, то мы должны признать возможность самобытной науки на почве русской культуры» [13, с. 76]. (Здесь уместно сослаться на авторитетных философов науки А. П. Огурцова, Е. А. Мамчур и Н. Ф. Овчинникова, которые в работе с показательным названием «Отечественная философия науки: предварительные итоги» указывают, что любая «наука вплетена в культуру, является одним из ее моментов, или модусов, если говорить философски» [14, с. 58]. Называя это «важнейшим принципом теории культуры» [14, с. 58], указанные авторы далее подробно описывают и объясняют специфические черты отечественной науки). Отрицание же существования «самобытной науки на почве русской культуры» Н. В. Бряник оценивает как следствие методологической ошибки, которая нередко допускается в отношении понятий «культура», «личность», «свобода» и др. — суть этой ошибки заключается в том, что «пытаются перенести европейские критерии на русские реалии, а затем, потерпев на этом поприще неудачу, приходят к выводу, что русская почва не рождает ни культуры, ни личности, ни свободы, ни науки» [13, с. 41]. Переходя к обоснованию противоположного тезиса, Н. В. Бряник приводит следующую метафору: «научный организм состоит не только из тела науки, представленного в виде содержания научных истин» [13, с. 18], но — как и другие разновидности человеческой деятельности — «отвечает каким-то общечеловеческим смыслам, оправдывающим ее существование» [13, с. 18]. В связи с этим уместно привести следующую мысль из учебного пособия, написанного коллективом исследователей под руководством В. П. Кохановского, одного из ведущих отечественных философов науки: «соотношение философии науки с близкими ей областями науковедения и наукометрии иногда истолковывается в пользу отождествления последних» [15, с. 9], но это неправомерно, т. к. «философия стремится к универсальному постижению мира и познанию его общих принципов … эти интенции наследует и философия науки» [15, с. 11]. Последняя поэтому «занята рефлексией над наукой в её предельных глубинах и подлинных первоначалах» [15, с. 11], в то время как «науковедение …как правило, малопроблемно и тяготеет исключительно к описательному характеру» [15, с. 9–10]. Возвращаясь к мысли Н. В. Бряник, укажем, что она выделяет два уровня смыслов, посредством которых наука «укоренена» в культуре: метафизические основания науки и её гносеологические предпосылки [13, с. 18] — последние зависят от первых как более глубокого пласта смыслов, «напрямую смыкающегося» с основаниями культуры [13, с. 18]. Как она поясняет этот момент, «метафизические основания мы берем в хайдеггеровской интерпретации как предельные (можно было бы назвать их и философскими основаниями науки)» [13, с. 18]. И — что главное для нас главное! — последние в её трактовке тождественны метафизическим основаниям «остальных форм каждого отдельно взятого культурно-исторического типа» [13, с. 18]. Так понимаемые метафизические основания того или иного культурно-исторического типа предопределяют специфику всех областей культуры этого культурного ареала, в т. ч. задают гносеологические предпосылки, составляющие второй из двух выделяемых Н. В. Бряник уровней оснований науки. Всё вышерассмотренное уместно подытожить следующими лаконичными словами рассматриваемого автора: «наука как форма культуры включает в себя само «тело науки» а также ее метафизические и гносеологические основания» [13, с. 19]. Мы видим, таким образом, что Н. В. Бряникописывает национально-культурное «измерение» того «слоя» знаний и методологических представлений, который по своему содержанию и гносеологическим характеристикам является промежуточным между научной картиной мира и философско-мировоззренческими идеями, принципами, посредством которых она (НКМ) обосновывается. Этот «слой», на наш взгляд, из отечественных философов наиболее подробно и плодотворно изучен В. С. Стёпиным, а из зарубежных — Дж. Холтоном. Первый из них, определяя основания (как таковые) науки как «фундаментальные представления, понятия и принципы науки, определяющие стратегию исследования, организующие в целостную систему многообразие конкретных теоретических и эмпирических знаний и обеспечивающие их включение в культуру той или иной исторической эпохи» [16, с. 167], в их структуре выделяет три основных взаимосвязанных компонента. Это идеалы и нормы исследования; научная картина мира; и, что для нас главное, философские основания науки [16, с. 167], определяемые им таким образом: «система философских идей и принципов, посредством которых обосновываются представления научной картины мира, идеалы и нормы науки и которые служат одним из условий включения научных знаний в культуру соответствующей исторической эпохи» [17, с. 249]. Практически дословное повторение последних слов в обоих определениях показывает, что именно через философскую составляющую оснований науки последняя (наука) связана с тем или иным культурно-историческим типом — что, собственно, фиксировалось всеми вышеприведёнными определениями философии науки. Но В. С. Стёпин подробно описывает механизм этой связи, для понимания которого обратимся к его теории культуры как системы развивающихся — и этим обеспечивающих воспроизводство и изменение социальной жизни — надбиологических программ жизнедеятельности. Тем самым В. С. Стёпин указывает на существование — помимо биологического генетического кода — социальной «системы кодирования» человека, которая надстраивается «над биологическим базисом» и во многом трансформирует его [18, с. 35–36], предопределяя этим программы социального поведения, общения и деятельности [18, с. 42–43]. Основой этого «социокода» является система элементов, называемых В. С. Стёпиным «универсалиями культуры», «мировоззренческими универсалиями», «традиционными жизненными смыслами», «смысложизненными ориентациями». Сопоставляя и обобщая смысловые нюансы, фиксируемые этими названиями, приведём следующее определение В. С. Стёпина, представляющееся нам наиболее точным и лаконичным: «это категории, которые аккумулируют исторически накопленный социальный опыт и в системе которых человек определенной культуры оценивает, осмысливает и переживает мир, сводит в целостность все явления действительности, попадающие в сферу его опыта» [18, с. 61]. Рассмотрим классификацию В. С. Стёпиным этих «универсалий культуры» (далее для простоты из ряда синонимичных понятий будем использовать именно это): во-первых, он их делит на две следующие группы. С одной стороны, это «материя», «пространство» и «время», «количество» и «качество», «необходимость» и «случайность», и другие универсалии, фиксирующие «наиболее общие, атрибутивные характеристики объектов, включаемых в человеческую деятельность» [18, с. 62] и выступающие «в качестве базисных структур человеческого сознания» [18, с. 62]. С другой же стороны, это «человек» и «общество», «мораль», «добро» и «зло», «жизнь» и «смерть», «совесть», «справедливость» и прочие универсалии культуры, касающиеся «структуры … общения, … отношения к другим людям и обществу в целом, к целям и ценностям социальной жизни» [18, с. 63]. Во-вторых же — что для нас особенно важно! — следуя мысли В. С. Стёпина, можно выделить два «слоя» этих культурных смыслов: с одной стороны, общечеловеческий, а с другой — локальный, характеризующий «национальные и этнические особенности каждой культуры, свойственное ей понимание пространства и времени, добра и зла … и т. д». [18, с. 64]. Все эти универсалии «возникают, развиваются и функционируют как целостная система» [18, с. 63], «пронизывая» собою все сферы культуры: религию, науку, искусство, философию и т. д., предопределяя тем самым специфику каждой из них в рамках той или иной культуры в определенную эпоху (соответственно, в своей совокупности они обуславливают главные черты человеческой культуры в целом). Уникальность же именно философии состоит именно в том, что она не только выражает — подобно остальным сферам — эти жизненные смыслы, но и способна рефлексировать над ними, превращая их из неосознаваемых оснований культуры в философские понятия. По поводу последних возникают вначале философские, а затем и более широкие, общественные дискуссии, в результате которых какие-то из существующих (т. е. ранее сформировавшихся в определённой культуре) универсалий признаются не соответствующими новому опыту (социальному, научному и другому) и элиминируются из основания этой культуры. Их место занимают новые смысложизненные ориентиры, способствующие нахождению ответа на новые исторические вызовы. Этот процесс смены универсалий, в совокупности образующих основание культуры (как какой-либо локальной, так и общечеловеческой в целом) и лежит в основании её развития. Возвращаясь к вопросу оснований науки, сделаем вывод, что с учётом всего рассмотренного становятся понятными следующие слова В. С. Стёпина: «в философские основания науки входят также философские идеи и принципы, которые обеспечивают перестройку нормативных структур науки и картин реальности, а затем применяются для обоснования полученных результатов — новых онтологий и новых представлений о методе» [18, с. 199]. Отталкиваясь от этой мысли, вернёмся к приведённой в начале статьи мысли И. А. Боричевского — в сторонниках которой сегодня нет недостатка! — о том, что «вопрос о природе науки безнадежно тонет в мутном потоке философской словесности». Действительно, на протяжении всей истории самоопределения философии противники её научного статуса указывали на «многозначность, расплывчатость и неопределённость» философского языка. Однако именно рассмотренная модель формирования философских понятий позволяет оценить эту многозначность как неизбежно вытекающую из специфики философии как рефлексии над универсалиями культуры: «процесс философского осмысления мировоззренческих структур, лежащих в основании культуры, содержит несколько уровней рефлексии, каждому из которых соответствует … свой способ оформления философских категорий» [18, с. 210]. Последние неоднозначны, поскольку их наполнение новым содержанием «за счет рефлексии над основаниями культуры выступает предпосылкой для каждого последующего этапа внутритеоретического развития категориального аппарата философии» [18, с. 217]. Или, как указано в другом месте рассматриваемой работы, подводящей определённый итог исследованиям В. С. Стёпина: «эта рефлексия представляет собой особый аспект философского постижения действительности, в ходе которого развивается категориальный аппарат философии» [18, с. 222]. И именно такой понятийный аппарат способен раскрыть сущностные характеристики рассматриваемого нами промежуточного (между НКМ и философско-мировоззренческими идеями) «слоя» знаний. Перейдём к краткому рассмотрению результатов исследованию этого «слоя» Дж. Холтоном, немецко-американским физиком и философом, специалистом по истории и философии науки [19, с. 1231], создателем «тематического анализа», дающего, по его словам, возможность «находить в развитии науки определенные черты постоянства или непрерывности, некоторые относительно устойчивые структуры, которые воспроизводятся даже в изменениях, считающихся революционными, и которые подчас объединяют внешне несоизмеримые и конфронтирующие друг с другом теории» [20, с. 8]. Можно согласиться со следующей констатацией, которой предварялось советское издание работ Дж. Холтона: его главной заслугой называлось то, что он показал «с одной стороны, социальную обусловленность науки, а с другой — практическую значимость исследований в области философии и истории науки для общекультурного развития общества» [21, с. 5]. Центральным понятием этого подхода является «тема», и хотя в современной отечественной литературе отмечается, что «Холтон не дает развернутого разъяснения понятия «тема» [22, с. 966], можно выделить следующие аспекты использования последнего. Во-первых, «тематическая компонента понятия», примером чего он называет использование понятий «симметрия» и «континуум» [20, с. 26]. Во-вторых, методологический аспект «темы» — например, «установка на выражение научных законов всюду, где это возможно, в терминах каких-то постоянств, или экстремумов, или запретов» [20, с. 26]. И, в-третьих, то, что он называет «тематическим утверждением», или «тематической гипотезой», иллюстрируя это такими «фундаментальными положениями», как «ньютоновская гипотеза о неподвижности центра мироздания или два принципа специальной теории относительности» [20, с. 26]. Сравнительно небольшой набор тем, определяемых через такие оппозиции, как например, бесконечное и конечное, однородность и структурная иерархия, стационарность и эволюция, обратимость и необратимость для наук о Вселенной, эволюция и регресс, редукционизм и холизм, атомизм и концептуализм, обеспечивает относительную стабильность и преемственность роста научного знания. Некоторые из этих «тем» синонимичны философским понятиям, другие — частнонаучным, но все они представляют тот слой знания, который мы выше назвали «промежуточным». Как пишет сам Дж. Холтон, «тематическую структуру научной деятельности можно считать в основном независимой от эмпирического или аналитического содержания исследований; она проявляется в процессе изучения тех возможностей выбора, которые были в принципе открыты ученому» [20, с. 8] и может играть главную роль в «стимулировании научных прозрений» [20, с. 8]. Поэтому попытки выбора тем или иным учёным тех или иных «тем» «остаются делом интеллектуального и профессионального риска — ибо тематические выборы сами по себе не допускают ни проверок, ни опровержений» [20, с. 14]. (Как он в связи с этим отмечает, «многие из воздвигнутых здесь (в философии науки — М. П.) баррикад порождены тематически противоположными взглядами на историю или философию науки») [20, с. 15]. Это же касается и «тем», связанных со спецификой применяемых методов — например, пишет Дж. Холтон, «метод разложения и редукции и ненадежен, и не более необходим, чем любая другая методологическая тема, — иначе говоря, что он ни верифицируем, ни фальсифицируем, а его полезность полностью зависит от нашей удовлетворенности его результатами» [20, с. 22–23]. Всё рассмотренное позволяет согласиться с С. Р. Никулинским в том, что «Холтон начинает с того, перед чем остановился Кун и в нерешительности застывает большинство историков науки, не видя средств, с помощью которых они могли бы подступиться к глубоко упрятанному от постороннего взгляда процессу формирования учёного и нового знания» [23, с. 363]. Связывая это с вышерассмотренным, можно сказать, что значительное влияние на формирование учёного оказывает в т. ч. и тот «слой» знаний и методологических представлений, структурными элементами которого являются «темы», «универсалии культуры» или, например, «архетипы», в терминологии Дж. Холтона, В. С. Стёпина и М. Фуко соответственно (идеи последнего не рассматривались нами из-за ограниченности объёма этой статьи, но ими также можно дополнить вышеприведённые исследования оснований научного поиска).
Завершая статью, резюмируем, что В. С. Стёпин, Н. В. Бряник, Дж. Холтон и другие ведущие философы науки провели впечатляющие исследования специфического «слоя» знаний и методологических представлений, который, основываясь на философско-мировоззренческих идеях, обуславливает специфику научной методологии и научной картины мира. (Согласно Н. В. Бряник, повторим, «метафизические основания науки», «напрямую смыкающиеся» с основаниями культуры, влияют на «гносеологические предпосылки» науки). Кроме того, Н. В. Бряник и ряд других авторов выделяют тот аспект этого «промежуточного» «слоя» знаний, который связан со спецификой того или иного культурно-исторического типа (в модели динамики культуры В. С. Стёпина, напомним, также выделяются «мировоззренческие универсалии», фиксирующие национальные и этнические особенности каждой культуры). Всё это и служит убедительным аргументом в пользу того, что науковедение как форма научной саморефлексии в принципе неспособна заменить в системе образования философию науки, единственную способную изучить этот слой знаний, промежуточным между научной картиной мира и философско-мировоззренческими идеями. Это, в свою очередь, выступает аргументом в пользу сохранения в российском образовании полноценного курса философии (включающего как историческую, так и системную части), без которого невозможно последующее освоение курса «Истории и философии науки».
Литература:
1. Плутарх Изречения спартанцев / Плутарх // Моралии. — М.: ЗАО ЭКСМО-Пресс, Харьков: Фолио, 1999. — С. 422–480.
2. Мартишина, Н. И. Введение в историю и философию науки: учеб. Пособие / Н. И. Мартишина. — Омск: ОмГУПС, 2003. — 90 с.
3. Сибирский институт науковедения. Устав. // Науковедение: фундаментальные и прикладные проблемы: сборник научных трудов Сибирского института науковедения. — Вып. 2: Теория научного знания. Хрестоматия. — Красноярск: НИИ СУВПТ, 2003. — С. 219–224.
4. Каширин, В. П. Становление науковедческого образования в Сибири / В. П Каширин // Науковедение: фундаментальные и прикладные проблемы: сборник научных трудов Сибирского института науковедения. — Вып. 2: Теория научного знания. Хрестоматия. — Красноярск: НИИ СУВПТ, 2003. — С. 4–20.
5. Лебедев, С. А. Науковедение / С. А. Лебедев // Философия науки: краткая энциклопедия (основные направления, концепции, категории). Научное издание. — М.: Академический Проект, 2008. — С. 66–67.
6. Шахнович, М. М. И. А. Боричевский (1892–1941) и его докторская диссертация по эпикурейской логике / М. М. Шахнович // Вопросы философии. — 2013.– № 3. — С. 114–132.
7. Баранец, Н. Г. И. А. Боричевский о философии науки и науковедении / Н. Г. Баранец // Очерки по истории науки в России в начале ХХ века / Под ред. Н. Г. Баранец, Е. В. Кудряшовой. — Ульяновск: Издатель Качалин Александр Васильевич, 2014. — С. 30–45.
8. Боричевский, И. В. Науковедение как точная наука // Социология науки и технологий. — № 3. — Том 4. — 2013. — С. 11–17.
9. История и философия науки: Учебное пособие / В. Д. Верескун, Н. И. Мартишина, Ю. Д. Мишин, П. М. Постников. — Новосибирск: Наука, 2011. — 344 с.
10. История и философия науки: учеб. пособие / под общ. ред. Н. В. Бряник, О. Н. Томюк. — Екатеринбург: Изд-во Уральского ун-та, 2014. — 288 с.
11. Мартишина, Н. И. Когнитивные основания паранауки: Науч.издание. — Омск: Изд-во ОмГТУ, 1996. — 187 с.
12. Макухин, П. Г. К вопросу критического осмысления идей европоцентризма в трактовке науки: понимание Э. Гуссерлем науки как «врожденного телоса» «европейского человечества» / П. Г. Макухин // Молодой ученый. — 2014. — № 14. — С. 327–333.
13. Бряник, Н. В. Самобытность русской науки: предпосылки и реальность / Н. В. Бряник. — Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 1994. — 148 с.
14. Отечественная философия науки: предварительные итоги / Е. А. Мамчур, Н. Ф. Овчинников, А. П. Огурцов. — М.: Российская политическая энциклопедия, 1997. — 360 с.
15. Основы философии науки: Учебное пособие для аспирантов / В. П. Кохановский, Т. Г. Лешкевич, Т. П. Матяш, Т. Б. Фатхи. — Изд. 2-е. — Ростов-н/Д: Феникс, 2005. — 608 с.
16. Стёпин, В. С. Основания науки / В. С. Стёпин // Новая философская энциклопедия. В 4 т. Т. 3. — 2-е изд. — М.: Мысль, 2010. — С. 167–168.
17. Стёпин, В. С. Философские основания науки / В. С. Стёпин // Новая философская энциклопедия. В 4 т. Т. 4. — 2-е изд. — М.: Мысль, 2010. — С. 249–250.
18. Стёпин, В. С. Цивилизация и культура / В. С. Стёпин // Цивилизация и культура. — СПб.: СПбГУП, 2011. — С. 16–398.
19. Глоссарий // Энциклопедия эпистемологии и философии науки / Сост. и общ. ред. И. Т. Касавин. — М.: «Канон+» РООИ «Реабилитация», 2009. — С. 1206–1233.
20. Холтон, Дж. Тематический анализ науки / Дж. Холтон // Холтон, Дж. Тематический анализ науки. — М.: «Прогресс», 1981. — С. 7–356.
21. От издательства // Холтон, Дж. Тематический анализ науки. — М.: «Прогресс», 1981. — С. 5–6.
22. Черняк, В. С. Тематический анализ / В. С. Черняк // Энциклопедия эпистемологии и философии науки / Сост. и общ. Ред. И. Т. Касавин. — М.: «Канон+» РООИ «Реабилитация», 2009. — С. 966–967.
23. Микулинский, С. Р. Джеральд Холтон и его концепция тематического анализа / С. Р. Никулинский // Холтон, Дж. Тематический анализ науки. — М.: «Прогресс», 1981. — С. 357–370.
