Традиционные устои повседневной жизни в современном мире размываются, социальный прогресс ставит перед исследователями новые задачи, и в то же время повседневность вбирает в себя политические практики, появление которых обусловлено развитием общественных наук. Примером в данном случае могут служить политизированные молодёжные субкультуры. На формирование идеологии и политической практики российского молодёжного экстремистского движения оказывают влияние процессы, характерные для всего современного мира, в том числе постсоветского общества. Как пишет В. Н. Фурс, «вследствие открытости сегодняшней социальной жизни и плюрализации ценностей и авторитетов возрастающее значение в конституции личностной идентичности приобретает выбор стиля жизни» [6, c.98].
«Стиль жизни» в данном контексте следует понимать как феномен, появление и актуализация которого означает коренной разрыв с традиционным обществом, культурами. Он может быть выбран индивидом в рамках существующих и постоянно меняющихся условий. «Стиль жизни» включает в себя повседневные практики, открытые для изменений. Самоидентичность перестаёт быть для индивида предопределённой, он меняет её по своему усмотрению. На рассматриваемый выбор оказывают влияние взаимосвязанные с самоидентичностью решения, относящиеся к повседневности индивида: например, решение носить ту или иную одежду. Следует отметить, что в данной трактовке понятие «стиль жизни» сближается с понятием «субкультура».
Потеря ориентиров, свойственных личности в традиционную или индустриальную эпохи, выступает одной из причин полистилизации, поиска индивидом новых идентичностей. У. Бек так писал о сложившейся ситуации: «сегодня многие говорят на другом языке, по необходимости неопределённом — о «самоосуществлении», «поисках собственной идентичности», «развитии личных способностей» и о том, что нужно «постоянно двигаться вперед» [2, c.143]. Тяга к переменам идентичности, стиля жизни наиболее характерна для молодых поколений, так как старшие поколения, сформировавшиеся в те времена, когда традиции были относительно устойчивы, придерживаются консервативных ценностей — в первую очередь, для них значимы семья и материальный достаток. Поиск индивидами своей идентичности приводит к тому, что совершается «постоянное возвращение к вопросам типа «счастлив ли я на самом деле?», «действительно ли я живу полноценной жизнью?», «кто на самом деле тот, кто говорит обо мне «я» и задаёт эти вопросы?» [2, c.143]. Оно «ведёт к всё новым и новым модам на ответы, которые разными способами перечеканиваются в рынки экспертов, индустрий и религиозных движений» [2, c.143]. Молодёжный политический экстремизм, в условиях кризиса российского общества, во многом определяется не только данным кризисом, затронувшим, в первую очередь, механизмы социализации молодёжи, но и тем, что представители рассматриваемой возрастной страты находят свою идентичность в том или ином экстремистском движении. О взаимосвязи радикализации общества и непрерывной самоидентификации индивида У. Бек пишет следующее: «говоря обобщённо, подвергающиеся риску осознанно воспринимаемые и постоянно расширяющиеся сферы частных поступков и решений таят в себе искру, из которой может возгореться (по-иному, нежели в классовом обществе) пламя социальных конфликтов и движений» [2, c.144].
З. Бауман в своих трудах отмечает, что ««идентичность» становится призмой, через которую рассматриваются, оцениваются и изучаются многие важные черты современной жизни» [1, c.176]. «Природа человека» в эпоху модерна утратила свою устойчивость и сменилась идентичностью, за которой индивид должен следить и поддерживать её в соответствующей форме. Осознание того, что идентичность может быть создана самим человеком, породило не только концепцию прав человека, но и угрозу тоталитаризма, идеи формирования идентичности людей по заданному образцу. Однако, вступая в состояние «растекающейся» модернити», по выражению З. Баумана, общество сталкивается с тем, что изменениям подвергаются не только индивиды и их общественное положение, но и сами места, которые они могут занимать. Например, происходит трансформация классов, характерных для индустриального общества.
З. Бауман так описывает проблему идентичности, характерную для современного общества: она «состоит не только в том, как обрести избранную идентичность и заставить окружающих признать её, сколько в том, какую идентичность выбрать и как суметь вовремя сделать другой выбор, если ранее избранная идентичность потеряет ценность» [1, c.185]. Кризис идентичности, ранее характерный для молодёжи, сейчас присущ и взрослым людям, так как идентификация никогда не прекращается. В России данные явления, свойственные развитым странам, усугубляются глубинным социальным кризисом и хаотизацией, характерной для постсоветского периода. В случае с российским молодёжным экстремизмом, политический кризис и поиск национальной самоидентичности накладывается на современную модель самоидентификации индивида, которая является, по выражению З. Баумана, своеобразным «суррогатом времяпровождения». Идентификация может продолжаться внутри экстремистского движения: например, не исключён переход экстремиста из левоэкстремистских организаций в правоэкстремистские организации, и наоборот.
Л. Е. Бляхер обращает внимание на тот факт, что «в сосуществовании официальной и неофициальной сфер социального мира заключено важнейшее противоречие: официальная реальность становится действительной, авторитетной, если опирается на моё внутреннее, неофициальное признание. В противном случае официальная сфера не столько представляет, сколько подставляет нашему сознанию реальность в таких образцах её манифестации, которые уже (или ещё) не имеют места. Смыслы рождаются в сфере неофициальной, но могут быть представлены только в формах, получивших официальное признание в обществе. Иначе они окажутся просто непонятными («бормотанием»). Но если эти формы не соответствуют смыслам, то сами они становятся масками, скрывающими действительное положение дел» [3, c.71].
Молодёжный политический экстремизм находится, согласно данной парадигме, в неофициальной сфере социального мира. Положение осложняется тем, что данное явление изначально не может получить официальное признание в обществе, не получив соответствующую оценку, которую формирует как российское общество в целом, так и экспертное сообщество. Объективное восприятие ценностей и практик молодёжи представителями других возрастных страт может быть затруднено, так как молодое поколение наиболее подвержено изменениям при социальной нестабильности. Эксперты, учёные, не могут действовать вне упоминавшегося поля производства культуры или идеологии, то есть быть абсолютно беспристрастными к описываемым явлениям. Отсюда проистекает встречающееся несовпадение признанных социумом, описанных наукой мнимых черт экстремизма и подлинных особенностей молодёжных экстремистских движений.
Тем не менее, официальное представление, хотя и чрезмерно размытое, на данный момент активно складывается в российском обществе. Л. Е. Бляхер так описывает подобный процесс: «Совпадение неофициальных (приватных) смыслов и официальных репрезентантов задаёт интерсубъективную социальную реальность, основанную на действительной авторитарности. Но, возникнув как таковая, интерсубъективность стремится отбросить от себя неофициального субъекта. Он объявляется случайным, неправильным лишается легальных форм «овнешнения» (введения в социальный мир) своих смыслов» [2, c.71]. Неофициальный субъект является представителем экстремистского движения, выводимым за рамки правового поля, официальной политической жизни, подвергающимся политической маргинализации.
Современное российское общество переживает кризис, связанный с утратой самоидентификации большинством индивидов, из которых оно состоит. Для российской молодёжи положение осложняется тем, что её представители вынуждены выстраивать свою изначальную самоидентификацию, проходить социализацию в условиях данного кризиса. Согласно концепции Е. Э. Суровой, самоидентификация в современном мире происходит на основании модели «персоналистской личности», то есть индивида, подверженного «непрерывной саморефлексивности и деятельности по обнаружению постоянно изменяющихся границ собственного бытия при обращении к «Другому» [5, c.153]. Данный способ идентификации согласуется с концепцией «полистилизации» жизни, когда индивид оказывается перед выбором «стиля жизни», определяющего идентичность. В полной мере выбор идентичности приложим и к российскому политическому полю, где представитель молодёжи может выбирать между молодёжными организациями, не вступающими в противоречия с законодательством Российской Федерации, и экстремистскими группами. Если индивид становится экстремистом, он продолжает свою самоидентификацию внутри экстремистского движения, выбирая между принадлежностями к политизированной субкультуре либо к другой, более традиционной форме проявления политического экстремизма, к различным трактовкам правой или левой экстремистской идеологии.
Молодёжь является возрастной стратой российского общества. Социальные страты можно определить как «стабильно существующие, реальные группы людей, принадлежность к которым проявляется в общезначимости социальных позиций у всех членов данной страты, вытекающей из общности миропонимания и поведенческих стратегий» [3, c.103]. Российская молодёжь, как возрастная страта, не обладает единым миропониманием и поведенческой стратегией, они часто определяются индивидом случайно. Это является естественным для социального хаоса, отдельные черты которого остаются актуальными для российского общества.
Вот как определяет данное состояние Л. Е. Бляхер: «Социальный хаос лишает человека «линейки», с помощью которой он смог бы идентифицировать себя, других, разрушает социальную картину мира. Последняя распадается на «осадки» (термин Б. Вальденфельса) прошлых самоидентификаций, одни из которых ещё сохранили прежнюю связанность, другие вообще перестали сцепляться с соседями, а то и просто выпали из поля зрения» [3, c.107]. Из данной концепции можно сделать вывод, что страта молодёжи в силу своих особенностей оказывается во многом вне рассматриваемых «осадков» прежних самоидентификаций, испытывая лишь их опосредованное воздействие.
С. П. Иваненков отмечает, что «общество, заботясь о самосохранении и стремясь обеспечить бесконфликтность жизнедеятельности, старается наделить новое поколение навыками группового выживания, выработанными устоявшимися именно в данном обществе» [4, c.99]. В условиях кризиса российского социума и утраты основными его стратами своей идентичности, механизм социальной адаптации молодёжи оказался разрушенным. На данный момент для такой возрастной страты, как российская молодёжь, характерно отсутствие не только единого миропонимания и поведенческой стратегии, но и солидарности внутри страты. Особенно это характерно для политизированной части российской молодёжи, и, в частности, для экстремистского движения. Например, левые и правые экстремисты во многом являются друг для друга конституирующим «Другим», то есть определяют себя через противостояние друг с другом, причём государство нередко представляется как институт, сочувствующий политическому противнику.
В результате разрушения старых страт, характерных для советского общества, у индивидов, из которых состоит российский социум, может обнаруживаться состояние относительной депривации, недовольства своим актуальным положением, несоответствия между социальными требованиями и возможностями их воплощения. Индивид, «Я» начинает искать новую социальную страту взамен утерянной. Разнонаправленные поиски, в том числе молодёжью, своей картины мира и поведенческих стратегий создают социальный хаос, который усиливается, если члены социума обретают их, выбирая экстремистский стиль жизни, социализируясь через экстремистские организации, что вносит ещё большую неопределённость в перспективы развития российского общества. Каждый дискурс экстремизма предлагает свою модель кардинального переустройства страны, выступая против государства и установленных им законов как гаранта невозможности выполнения любой радикальной программы. Поиски индивидами новой самоидентичности структурируют социальный хаос, и приводят к образованию так называемых «виртуальных страт».
Л. Е. Бляхер определяет «виртуальную страту» как социальную «организованность, в которой определённая доля ожиданий может быть отложена без немедленного возникновения депривации. Это, в отличие от стабильных структур — страта с отложенной депривацией» [3, c.142]. «Виртуальная страта» существует в социальной реальности как коммуникация, общение между индивидами. Участники данного общения воспринимают друг друга не как носителей определённых социальных функций, а как партнеров по коммуникации, ценных своей оригинальностью и харизмой. Индивиды, объединенные рассматриваемой коммуникацией, не являются прототипом, прообразом реальной социальной страты, они вовлекаются в своеобразную авантюру, постмодернистскую игру.
Литература:
1. Бауман З. Индивидуализированное общество / пер. с англ. под ред. В. Л. Иноземцева — М.: Логос, 2005. — 390 с.
2. Бек У. Общество риска. На пути к другому модерну / пер. с нем. В. Сидельника, Н. Федоровой — М.: Прогресс-Традиция, 2000. — 384 с.
3. Бляхер Л. Е. Нестабильные социальные состояния. — М.: Росспэн, 2005. — 208 с.
4. Иваненков С. П., Проблемы социализации современной молодёжи. — СПб.: Архей, 2008. — 336 с.
5. Сурова Е. Э., Глобальная эпоха: полифония идентичности — СПб.: Осипов, 2005. — 352 с.
6. Фурс В. Н. Контуры современной критической теории. — Минск: ЕГУ, 2002. –164 с.
