Кто-то, по-видимому, оклеветал Йозефа К., потому что, не сделав ничего дурного, он попал под арест.

Ф. Кафка «Процесс»

Попытка разрубить «гордиев узел» юридической лингвистики была предпринята в июле 1993 г. в Бонне (Германия), где проводилась первая международная конференция по этой области знания. Но несмотря на это, с тех пор вопрос о предмете и структуре данной науки отдельно не ставился, а дефиниция юридической лингвистики по-прежнему является обобщенной, требующей скрупулезной и тщательной нюансировки и детализации [1, c. 3–7]. Надеемся, что наша статья станет скромным вкладом в это нелегкое дело.

Несомненно, знания о языке, которые мы обсуждаем в этой статье, могут пригодиться тем, кто хочет понять все стороны правовой системы. Однако если описанные нами исследования останутся погребенными в академических журналах, а не попадут в правовые институты, они будут обладать малой толикой практического значения. Поэтому, чтобы несколько изменить ситуацию к лучшему, главной темой нашего исследования и стали перформативы, имеющие практические последствия для судебного процесса. Простой иллюстрацией совершаемого поступка, который следует за перформативным высказыванием[I] судьи (например, Королевского суда Англии и Уэльса (The Crown Court)), вынесшего в первой половине прошлого века смертный приговор[II], может стать британский фильм 2005-го года «Последний палач» (Pierrepoint) с неподражаемым Тимоти Споллом в главной роли, где его персонаж, играющий роль палача[III], приводит в исполнение судебный приговор, перед силой слов которого на второй план готово отступить даже его чувство дружбы[IV]. Недаром и мантия судьи и облачение палача в Средневековье были пурпурного цвета; в свою очередь, этот цвет выступал своеобразным символом пурпурной далматики (туники) императора, чью верховную власть они и представляли, исполняя его волю[V]. Общеизвестно, что правосудие в Европе в ту эпоху осуществлялось от имени монарха.

Если попытаться метафорически объяснить работу перформативного высказывания, используя вышеописанное событие, то в данном случае приговор, вынесенный судьей, является словом, запустившим действие казни, исполненной палачом. Само собой разумеется, научное исследование сущности перформативных высказываний требует не совсем простого, как хотелось бы, изложения. Значит, необходимо рассмотреть научную сторону этого феномена более подробно. Начнем с примеров, проясняющих перформативы, а потом перейдем к теоретическим представлениям этого типа речевых актов, параллельно рассмотрев их методологические основы.

Согласно теории речевых актов, непременным условием перформативности[VI] являются правила «языковой игры» (Sprachspiel[VII]), в соответствии с которыми производится высказывание. Возникновение проблематики «языка права» в юриспруденции была связана с некоторыми идеями философии языка, оказавшей влияние на правоведение. Речь идет главным образом о критике естественного («обыденного») языка в «Логико-философском трактате» Л. Витгенштейна [2, c. 1–73][VIII], в котором он изложил концепцию языка как картины мира. Он считал, что любое осмысленное суждение о мире является функцией истинности своих элементов, или элементарных предложений, напрямую соотносящихся с «фактами» мира». Другими словами, язык как логическая структура изоморфен структуре мира, а задача критики языка заключается в выявлении этого изоморфизма, раскрытии логики естественного языка[IX]. Эти мысли Витгенштейна способствовали разработке одного из важных гносеологических постулатов философии языка: принципа верифицируемости. Как пишет А. С. Александров, цитируя Фердинанда де Соссюра: «Естественный язык есть первичная моделирующая система. Все остальные моделирующие системы (юридическая), составляющие то, что называется культурой, производны от него. Поэтому в понимании уголовного судопроизводства следует “с самого начала встать на почву ‘языка’ и его считать нормой для всех прочих проявлений языковой деятельности”» [3, с. 55].

Главная линия прагматических исследований,[X] которой прошита ткань всей нашей статьи, — это теория речевых актов, впервые введенная оксфордским философом середины XX в. Дж. Остином [4; 5] (концепция которого и будет путеводной нитью нашего исследования), а затем продолженная Дж. Р. Сёрлом [6] и другими исследователями. Дж. Л. Остин также попытался применить идеи философии языка к праву. Он развернул тезис Витгенштейна о значении высказывания как его использовании. Дифференцируя различные виды употребления высказываний, он предложил теорию речевых актов. Британский философ и теоретик права Г. Харт[XI] считал, что «идеи Остина помогают объяснить механизм принятия законодательства, а также различные виды сделки. Прежде многим теоретикам права возникновение обязательств, передача прав собственности и вообще всякое изменение правового положения просто посредством использования языка казалось какой-то юридической алхимией или магией» [7, с. 19–20]. Остин утверждал, что речевые акты не только передают значение, но и могут функционировать как действия, оказывающие влияние на окружающий мир помимо обычной передачи информации. К важной категории речевых актов относятся и перформативы. Когда человек говорит в ответ на напоминание о приходе гостей: «Я обещаю не опаздывать сегодня к ужину», он совершает акт обещания, просто употребив это слово. Слово «обещать» — это перформативный глагол, потому что при его употреблении совершается действие, которое тождественно глаголу, когда для этого есть подходящие условия. Я могу пообещать, сказав «я обещаю». О сходных рассуждениях над употреблением высказываний, концептуально оформленных Остином в его теории перформативов, размышлял еще Д. Юмом[XII]. Он писал, « что в обещаниях содержится особый акт нашего духа и что в качестве следствия этого акта нашего духа возникает отличная от чувства долга склонность к исполнению обещания » [8, c. 286]. В данном труде (Трактат о человеческой природе, кн. III, гл. 5, ч. 2) Юм «рассуждает об условиях, при которых обещание может признаваться имеющим силу. Тут важно не столько наличие желания у обещающего исполнить обещание, сколько словесное выражение обещания, при условии понимания его смысла, отсутствия признаков того, что это шутка, отсутствия принуждения и т. п». [9, с. 275–276]. В целом им не уделялось много внимания философии языка, хотя можно сказать, что многие его темы пересекаются с философией языка [10, c. 5–17].

Прежде всего, подчеркнем, что характерной особенностью юридических правил (или правовых норм) является то, что они часто содержат так называемый перформативный компонент: посредством речевых актов[XIII] (суждений, решений) юридическое должностное лицо («функционер»[XIV]) — по поручению законодателя — издает нормы, адресованные гражданам или другим должностным лицам. Сложный концепт/феномен перформативности можно объяснить очень доходчивым и прямым способом. Для начала нам следует рассмотреть следующие предложения:

(1) Я обещаю навестить вас завтра.

(2) Он обещает навестить вас завтра.

(3) Я обещал навестить вас завтра.

(4) Я играю на арфе.[XV]

Среди этих четырех предложений (1) отличается от трех других своеобразным способом. Ведь тот, кто произносит это предложение, совершает тот самый поступок, о котором в нем говорится, — обещает навестить «вас» завтра — именно тем, что произносит предложение. Обещание исполняется благодаря его словам. (Совсем другое дело, что, возможно, он вовсе не собирается его выполнять). То же самое можно сказать и о предложениях типа:

(5) Мы приветствуем вас.

(6) Я нарекаю тебя Софией.

(7) Я приглашаю вас на ужин.

Можно провести следующие наблюдения:

Предложения (1) и (5)-(7) представляют собой разновидность предложений, известных как перформативы. Их отличительной чертой является то, что они производят впечатление описания действия, частью которого, собственно говоря, они и являются. Сказав «Я приглашаю вас на ужин», я приглашаю вас на ужин (при условии, что мое высказывание произнесено при определенных соответствующих обстоятельствах). С другой стороны, я не играю на арфе, произнося предложение (4). Типичные перформативы стоят в 1-м лице (единственного или множественного числа) настоящего времени изъявительного наклонения действительного залога или эквивалентны предложениям в этой форме. Предложение (1) является перформативом, но не (2) и не (3).

Кроме того, необходимо отметить, что многие предложения юридического дискурса перформативны по своему характеру. Приведем пример:

(8) Вам предлагается партия превосходных груш.

(9) Объявляю вас мужем и женой.

(10) Судебное решение вынесено в пользу истца: А обязан выплатить B ущерб в размере 10 000 рублей плюс проценты.

(11) Иск об оплате аренды помещения отклонен по существу.

(12) В соответствии с КоАП РФ, ст. 12.9, суд налагает на С административный штраф за превышение установленной скорости движения в размере 500 рублей.

Комментируя предложениям (10)-(12), можно сделать вывод, что именно путем произнесения этих предложений (в соответствующих обстоятельствах) судья обязывает A возместить ущерб B, отклоняет иск об оплате аренды помещения, налагает штраф на С за превышение скорости и т. д. — в зависимости от обстоятельств. В этом и состоит их перформативный характер (Курсив — К. П.).

Кроме того, одним из признаков того (на что указывают многие исследователи перформативов), что предложение применяется в качестве перформативного, является то, что оно допускает вставку «hereby»[XVI] перед глаголом. Таким образом, можно сказать: «Сим я обещаю купить вам ужин». В отличие от этого, слово «готовить», которое не является перформативом, может только описывать действия, но не совершать их. Если я не волшебник, я не могу приготовить овощи, сказав «я готовлю овощи». Вставка «hereby» также не приносит пользы; более того, от нее даже предложение нелепо звучит.

Дело осложняется тем, что даже если перформативный глагол имеется в наличии, обычно не обязательно произносить его для совершения речевого акта. Иначе говоря, мы можем обещать, не говоря «я обещаю». Мы можем сказать: «Я приду домой к ужину вовремя. Ты можешь на меня рассчитывать». Более того, мы можем и часто совершаем речевые акты косвенно [11]. В зависимости от характера отношений может быть достаточно просто ответить на вопрос о том, будем ли мы дома вовремя, словами: «Не волнуйся».

Судьям нередко приходится принимать решения, основываясь на словах человека, был ли им совершен определенный речевой акт. Например, в практике английского (и не только) суда, когда стоит вопрос о том, сделал ли подозреваемый «запрос» на адвоката, если он сказал допрашивающим его следователям: «Может быть, мне стоит поговорить с адвокатом», вместо того чтобы использовать прямой перформатив («Я прошу адвоката»). Общеизвестно, что люди используют слова, чтобы просить, угрожать, лгать, приказывать и требовать; все это — речевые акты, имеющие значительные юридические последствия. Эти речевые акты обычно лучше всего характеризуются намерениями говорящего, когда он произносит высказывания, которые называются его иллокутивной силой, или функцией (illocutionary force, function) [12]. Высказывание «Я буду там в девять часов» может иметь иллокутивную силу обещания. Высказывание — «У меня есть револьвер» — вполне может иметь иллокутивную силу угрозы.

В остальных случаях нас может меньше интересовать намерение говорящего, а больше — эффект, который речевой акт может оказать на других, что называется перлокутивным эффектом (perlocutionary effect) высказывания. Иллюстрациями могут служить мошенничество, принуждение и подстрекательство. Перформативного глагола «вовлекать» не существует. Я не могу вовлечь вас пойти домой, сказав: «Я вовлекаю вас пойти домой». Однако я могу добиться перлокутивного эффекта, побудив вас отправиться домой, используя перформативный глагол «обещать» (к примеру, я могу пообещать вам рожок мороженого, чтобы побудить вас пойти домой). В этом случае мое иллокутивное намерение состоит в том, чтобы дать обещание, нацеленное на достижение перлокутивного эффекта, побудившего вас пойти домой. Сходным образом, иллокутивный акт угрозы часто используется, чтобы достичь перлокутивного эффекта запугивания или принуждения.

Обман требует от говорящего перлокутивного эффекта: побудить кого-то поверить в истинность того, что мы считаем неправдой. Ложь — это один из способов достижения цели мошенничества, но не единственный. Например, мы также можем обмануть, предоставив меньше сведений, нежели уместно в определенном контексте. Это объясняет, почему люди бывают так оскорблены защитой подсудимого от обвинений в лжесвидетельстве[XVII]. Утверждение подсудимого о том, что он обманул, не солгав, проводит различие между актами с разными иллокутивными силами, но с одним и тем же перлокутивным эффектом. Это различие является реальным, тем не менее, для многих оно не актуально в моральном плане[XVIII]. Как писал М. М. Бахтин, рассуждая о связи закона и поступка, «акт нашей деятельности <…> глядит в разные стороны: в объективное единство культурной области и в неповторимую единственность переживаемой жизни, но нет единого и единственного плана, где оба лика взаимно себя определяли бы по отношению к одному-единственному поступку. Этим единственным единством и может быть только единственное свершаемого бытия… Акт должен обрести единый план, чтобы рефлектировать себя в обе стороны: в своем смысле и в своем бытии, обрести единство двусторонней ответственности и за свое содержание (специальная ответственность) и за свое бытие (нравственная), причем специальная ответственность должна быть приобщенным моментом единой и единственной нравственной ответственности» [13, с. 83]. Одним словом, такая связь возможна лишь исходя из поступка.

Данная проблема завершает теоретическую часть нашей работы, требуя логического перехода к решению практических задач в праве, что и станет целью нашего следующего исследования. Как говорил русский правовед В. Д. Катков: «Всякое размышление о правовой материи начинается с некоторых теоретических предположений относительно языка».

Литература:

1. Хижняк С. П. Язык российского права: проблематика исследований и история развития юридической лингвистики: монография. — Саратов: Саратовская юридическая академия, 2021. — 204 с.
2. Витгентштейн Л. Логико-философский трактат / Витгенштейн Л. Философские работы. Часть I. — М.: Издательство «Гнозис», 1994. — С. 1–73.
3. Александров А. С. Язык уголовного судопроизводства. Монография. — Н. Новгород: Нижегородская правовая академия, 2001. — 143 с.
4. Остин Дж. Как совершать действия при помощи слов? / Остин Дж. Избранное. — М.: Идея-Пресс: Дом интеллектуальной книги, 1999. — С. 13–135.
5. Остин Дж. Перформативные высказывания / Остин Дж. Три способа пролить чернила: Философские работы. — СПб.: Алетейя: Санкт-Петербургский университет, 2006. — С. 262–281.
6. Сёрль Дж. Что такое речевой акт? // Новое в зарубежной лингвистике. — 1986. — Вып. 17: Теория речевых актов. — М.: «Прогресс». — С. 151–169.
7. Лезов С. В. Юридические понятия и язык права в современных зарубежных исследованиях: Научн.-аналит. обзор. — М.: ИНИОН, 1986. — 70 c.
8. Юм Д. Трактат о человеческой природе. Книга вторая. Об аффектах. Книга третья. О морали. — М.: «Канон», 1995. — 416 c.
9. Васильев В. В. Дэвид Юм и загадки его философии. — М.: УРСС, 2020. — 704 с.
10. Касавин И. Т. Дэвид Юм и современная эпистемология // Эпистемология и философия науки. — 2011. — № 1. — С. 5–17.
11. Сёрль Дж. Косвенные речевые акты // Новое в зарубежной лингвистике. — 1986. — Вып. 17: Теория речевых актов. — М.: «Прогресс». — С. 195–222.
12. Сёрль Дж. Классификация иллокутивных актов // Новое в зарубежной лингвистике. — 1986. — Вып. 17: Теория речевых актов. — М.: «Прогресс». — С. 170–194.
13. Бахтин М. М. К философии поступка // Философия и социология науки и техники: Ежегодник. — М.: Наука, 1984. — С. 82–160.
14. Остин Дж. Перформативы — константивы / Философия языка. — М.: Едиториал УРСС, 2004. — C. 23–35.
15. См. Купченко Ю. А. Перформативные формулы как генераторы более крупных контентов (на материале юридического дискурса) // Критика и семиотика. — 2013/1(18). — С. 65–72.
16. Успенский Б. А. Царь и патриарх: харизма власти в России (Византийская модель и ее русское переосмысление). — М.: Языки русской культуры, 1998. — 676 с.
17. Успенский Б. А. Царь и император: Помазание на царство и семантика монарших титулов. — М.: Языки русской культуры, 2000. — 144 с.
18. Витгенштейн Л. Философские исследования / Витгенштейн Л. Философские работы. Часть I. — М.: Издательство «Гнозис», 1994. — С. 75–319.
19. См. Арутюнова Н. Д. Лингвистическая философия / Лингвистический энциклопедический словарь. — М.: Сов. энцикл., 1990. — С. 269.
20. См. Крипке С. А. Витгенштейн о правилах и индивидуальном языке. — Томск: Изд-во Том. ун-та, 2005. — 152 с.
21. Хомский Н. Аспекты теории синтаксиса. — М.: Изд-во Моск. ун-та, 1972. — 122 с.
22. Хомский Н. Язык и мышление. — М.: Изд-во Моск. ун-та, 1972. — 259 с.
23. Smith N. Chomsky: Ideas and Ideals. — Cambridge etc.: Cambridge University Press, 1999. — IX, 268 p.
24. Харт Г. Л. А. Право, свобода и мораль. — М.: Изд-во Института Гайдара, 2020. — 129 с.
25. Lacey Т. A Life of the Nightmare and the Noble Dream. — Oxford: Oxford University Press, 2004. — 422 p.
26. Баренбойм П. Три века одиночества правовых идей Давида Юма // Право и экономика. — 2011. — № 9. — С. 55–58.
27. Бенвенист Э. О субъективности в языке / Общая лингвистика. — М.: Изд-во «Прогресс», 1974. — С. 292ff.
28. Арутюнова Н. Д. Речевой акт / Лингвистический энциклопедический словарь. — М.: Сов. энцикл., 1990. — С. 412–413.
29. Сёрль Дж., Вандервекен Д. Основные понятия исчисления речевых актов // Новое в зарубежной лингвистике. — 1986. — Вып. 18: Логический анализ естественного языка. — М.: «Прогресс». — С. 242–265.
30. Черных П. Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка: Т. 2. — М.: Издательство «Русский язык», 1999. — С. 326.
31. Frändberg Å. Om analog användning av rättsnormer. — Uppsala: Norstedts förlag, 1973. — 185 s.
32. Åqvist L. Some remarks on performatives in the law // Artificial Intelligence and Law. — 2003. — № 11 (2–3). — P. 119–122. [Электронный ресурс]. URL: https://egov.ufsc.br/portal/en/node/28694 (Дата обращения 29.04.2024).
33. Дометеев В. Ответственность за заведомо ложные показания свидетелей // Законность. — 2006. — № 6. — С. 38–40.
34. Слотердайк П. Правила для человеческого зоопарка. Ответ на письмо Хайдеггера о гуманизме [Электронный ресурс]. URL: https://www.nietzsche.ru/influence/philosophy/philosophie/sloterdijk/ (Дата обращения 05.05.2024).
35. Вааль Ф. де. Наша внутренняя обезьяна: двойственная природа человека. — М.: Альпина нон-фикшн (АНФ), 2021. — 404 с.
36. Ростова Н. Н. Человек на границе животного мира // Вестник Томск. гос. ун-та. — 2019. — № 446. — С. 68–75. — DOI: 10.17223/15617793/446/9.

[I] Как пишет Дж. Остин, «понять, что представляет собой п ерформативное высказывание, очень легко – хотя такого выражения, насколько я знаю, нет ни во французском, ни в русском, ни в каком-либо ином языке. Понятие перформативного высказывания было введено для того, чтобы подчеркнуть его отличие от декларативного или, точнее, от константивного высказывания <…>. Вот несколько примеров перформативных высказываний: I name this ship Liberté ‘Я называю этот корабль «Свобода»’; I apologize ‘Я извиняюсь’; I welcome you ‘Приветствую вас’; I advise you to do it ‘Советую вам сделать это’. Предложения такого рода встречаются довольно часто: таковы, например, все так называемые “резолютивные предложения” юридических документов (примечание: Это предложения, в которых, так сказать, на деле реализуются юридические акты.) <…> … сказать “Я обещаю…” – это, как мы обычно говорим, означает осуществить перформативный акт, в данном случае реализовать сам акт обещания…» [14, с. 23-24; курсив – К.П.]. Кроме того, перформативы могут быть эффективными или неэффективными, т.е. удовлетворять «условиям успешности» (felicity conditions) или «неуспешности»; константивы, описывающие, сообщающие или называющие что-либо, напротив, могут быть «истинными» или «ложными». Ю. А. Купченко, анализируя «успешность» перформативного высказывания, сравнивает его с исполнением стипуляции в римском праве [15, c. 62-75]. Напомним, что во время стипуляции имеется в наличии две стороны – кредитор и потенциальный должник, а речевые акты (в устной форме) обеих сторон эквивалентны вступлению в силу конкретных юридических отношений. Потенциальный должник, произнося слова клятвы («клянусь», «обещаю»), закрепляет тем самым свои права и обязательства.

[II] Приговор о смертной казни в Великобритании выносился с момента возникновения государства до середины XX в. Последний приговор был приведен в исполнение в 1964 г. Полностью был запрещен 13-м протоколом Европейской конвенции по правам человека, ратифицированным Соединенным Королевством в 2003 г.

[III] Реальное лицо, Альберт Пьеррпойнт (1905-1992), бывший английский палачом, представление о котором послужило режиссеру Эдриану Шерголду первоосновой при создании прототипа для его киногероя. Одна из его казней (через повешение) стала рекордно быстрой (около 7,5 секунды). Кроме того, он проводил казни над нацистскими преступниками. Его образ на киноэкране воплощался дважды и один раз на театральных подмостках. Впоследствии в мемуарах он писал, что «смертная казнь не является сдерживающим фактором к совершению преступления». Его прижизненная маска и слепки рук хранятся сейчас в музее тюрьмы Уандсворт.

[IV] Имеется в виду эпизод казни палачом своего близкого друга, роль Джеймса «Тиша» Корбита, блестяще исполненная Эдди Марсаном.

[V] См. об этом замечательные работы российского филолога Б.А. Успенского [16, 17].

[VI] Перформативность (от ср. латин. performo – действую) понимается как поступок, сделанный при помощи речи:«to say is to do something» – «сказать что-либо – значит совершить какое-либо действие».

[VII] Классический пример языковой игры описан Л. Витгенштейном (ему принадлежит и само понятие «языковая игра») посредством «языка строителей»: «Этот язык должен обеспечить взаимопонимание между строителем А и его помощником В . А возводит здание из строительных камней – блоков, колонн, плит и балок. В должен подавать камни в том порядке, в каком они нужны А . Для этого они пользуются языком, состоящим из слов: «блок», «колонна», «плита» и «балка». А выкрикивает эти слова, В доставляет тот камень, который его научили подавать при соответствующей команде» [18, с. 81]. Согласно концепту «языковой игры», значение слова является функцией его применения в языке. Например, у болта нет значения самого по себе. Только в качестве функции целого, отсылая к мосту, где с помощью его крепится стальная конструкция, он обретает значение. Кроме того, Витгенштейн сравнивал язык с ящиком с инструментами: «Представь себе инструменты, лежащие в специальном ящике. Здесь есть молоток, клещи, пила, отвертка, масштабная линейка, банка с клеем, гвозди и винты. – Насколько различны функции этих предметов, настолько различные и функции слов» [18, с. 84-85]. Как пишет Н. Д. Арутюнова: «Витгенштейн рассматривал речь как компонент целенаправленной и регламентированной деятельности человека, характеризующейся множественностью целей. Язык (речевые высказывания и входящие в них языковые формы) – это орудие, служащее выполнению определ. задачи. Могут существовать языки, предназначенные для достижения лишь нек-рых целей (напр., “язык приказов”). Соединение речи и действия Витгенштейн называл «языковой игрой» (ср. приказ – выполнение приказа). Каждая «языковая игра» как законченная система коммуникации отвечает нек-рой “форме жизни”. Таким образом, философия [обыденного языка] выдвигает на первый план не столько когнитивную (связанную с мышление), сколько инструментальную (связанную с действием и воздействием) функцию языка. Ее объект – язык в действии» [19, с. 269].

[VIII] Своеобразное развитие идеи Витгенштейна получили у американского аналитического философа и логика Сола А. Крипке. Его оригинальная интерпретация получила известность под названием «Крипкештейн» [20].

[IX] Отсюда – идея создания «идеального языка», т.е. знаковой системы, непосредственно отражающей структуру мира.

[X] Другой линией, которая является актуальной для нашего исследования, является теория генеративной лингвистики Н. Хомского, которую требует более подробного рассмотрения, поэтому мы пока оставляем ее за рамками настоящей работы. Мы отсылаем к двум фундаментальным работам этого автора и замечательной книге о нем, доступно трактующей его идеи, которая представляет живой интерес для теоретической разработки языка уголовного судопроизводства [21, 22, 23].

[XI] Нам этот правовед интересен потому, что в своих теоретических выкладках он использовал несколько положений философии «обыденного языка», которые заимствовал из своего «оксбриджского» окружения. Когда Харт был профессором философии в Оксфорде (1945-1952), а потом там же получил должность (1953-1968) профессора юриспруденции (в Оксфордском университете испокон века только один профессор юриспруденции, этот пост считается очень высоким, практически – он возглавлял юридический факультет), Л. Витгенштейн был профессором философии в Кембридже, а Дж. Остин – в Оксфорде. К сожалению, несмотря на его авторитетные исследования в области теории права, на русском вышла всего лишь одна его работа [24]. Представляет интерес его интеллектуальная и психологическая биография [25].

[XII] В данном случае мы наблюдаем предвосхищение Юмом революционных даже по меркам XXI в. концепций. Стоит заметить, что его политические труды повлияли на авторов Конституции США [26]. Среди языковедов похожие наблюдения проводились Э. Бенвенистом в рамках его теории дискурса [27].

[XIII] О речевом акте выделим следующие работы [28, 29].

[XIV] Здесь это слово употребляется в своем буквальном значении, не отсылая к общепринятыми неодобрительным коннотациям, которыми его наделяют. От слова «функция», которое, согласно П. Я. Черных, «чаще мн. ф у н к ц и и“обязанности, круг деятельности, обязанности, роль” <…> от ср. латин. fūnctiō “исполнение (напр., обязанностей)”, “совершение”, “осуществление”», от fungor (funсtus sum, fungi) – “исполняю”, “выполняю”, “осуществляю”» [30].

[XV] Примеры (с незначительными изменениями) взяты из докторской диссертации на звание juris doctor современного шведского правоведа Оке Френдберга [31, s. 56-57].

[XVI] Это очаровательное и загадочное словечко ( hereby ) ,как его называет известный шведский логик Леннарт Оквист, можно перевести на русский как «сим», «этим», «настоящим», «этими словами…» (Напр., I hereby promise you to pay you 5 dollars / Настоящим я обещаю вам заплатить 5 долларов, т.е. x пообещал y сделать p). Вкратце можно сказать, что функция «hereby» заключается в том, чтобы выразить и сделать эксплицитными предполагаемые отношения перформативности, уже существующие в объектном языке, к которому принадлежат соответствующие «hereby»-предложения. См. об этом его следующее элегантное изложение [32].

[XVII] Впервые закон против свидетелей, которые нарушили клятву говорить правду, начал приводиться в исполнение в средневековой Англии (1563 г.). Он влек за собой как наказания наложение штрафа и тюремное заключение. Лжесвидетель, не имеющий денежных средств оплатить штраф, выводился на площадь и прибивался за уши к позорному столбу [33, с. 38].

[XVIII] См. занимательные антропологические исследования, посвященные поведению человека в ситуации морального выбора, П. Слотердайка [34], Франса де Вааля [35] и Н.Н. Ростовой [36].