- Если рассматривать
философию как мышление о мышлении, а историю философии как
археологию мышления, тогда из-под обломков различных культурных
напластований начнут более или менее отчетливо проступать контуры
двух внушительных по своим размерам сооружений. Сооружения эти
воздвигнуты и продолжают воздвигаться человеческим разумом в его
попытках дать себе отчет в двух родах явлений: осязаемых и
неосязаемых, вещественных и бесплотных, материальных и идеальных.
Рубеж XX-XXI
столетия, как кажется, оказался губительным для одного из храмов
нашего мышления - того, где неосязаемое идеальное превалирует и
определяет вещественное материальное. Движущиеся с запада на восток
культурные матрицы, формирующие гипертрофированный прагматизм, культ
бесконечного потребления и стандартизированного удовольствия, с
одной стороны, создают иллюзию исчерпаемости бытия человека и
общества вещественным (в широком смысле слова), однако, с другой -
оказывают и обратный эффект. Сам факт неосязаемости собственного
«Я», помноженный на обостренное чувство его абсолютной
ценности, если говорить о мировоззренческих основах западных
цивилизаций, является столь сильным аргументом в пользу
необходимости мыслить об идеальном, что любая попытка ускоренно
сооружать только один храм приводит к все большей и большей тоске по
второму и потребности в нем. В проекции на плоскость индивидуального
человеческого существования это означает, что глобализация,
вестернизация, американизация, давая мнимое или суррогатное чувство
уверенности и спокойствия, подкрепленное высоким уровнем
технического развития, порождает вместе с тем фундаментальные
личностные кризисы, вызванные реальными неуверенностью и
беспокойством в связи с утратой или, по меньшей мере, распылением
культурной, религиозной, этно-национальной идентичности, проще
говоря, вечным и никуда не девающимся вопросом «Кто Я?».
В то же самое время личностные кризисы есть лишь микроуровень более
глобальных кризисов локальных культурных систем и социальных
организмов, которые обнаруживают себя карикатурными противоречиями
между декларируемыми гуманизмом, рациональностью и
цивилизованностью, с одной стороны, и реальными плоским бытовым
нацизмом, феноменами неотрайбализма и квазирелигий, прорывами
архаических пластов сознания в мифотворчестве и мифологизации
повседневности – с другой. Тем самым вопрос «Кто Я?»
оказывается лишь эхом вопроса «Кто мы?» и его
необходимой вариацией «Куда идем?», на который ни одна
из ныне здравствующих социальных систем, по всей вероятности, не
готова дать ответа в долгосрочной перспективе. Ответ этот, каким бы
он ни был, будет отсрочиваться, так как со всей необходимостью
потребует перестать считать задачи целями, потребует раздвижения
ценностных горизонтов и их переориентации с ближайших зримых целей
на отдаленные и неосязаемые, а значит потребует, в конечном счете,
значительных изменений на всех уровнях и подсистемах социума. И все
же нам представляется, что, несмотря на своего рода сокровенность и
потаенность последнего вопроса, его превращенные формы будут все
чаще и чаще звучать в контексте глобальной политики и макроэкономики
по мере достижения болезненных и вероятно неизбежных точек
глобальных кризисов: экологических, экономических, социальных и пр.
- В контексте настоящего исследования основ взаимодействия между Россией и Ираном предшествующие рассуждения служат необходимым базисом для обоснования подхода, угла зрения, масштаба рассмотрения и, в конечном счете, методологии построения модели межкультурного взаимодействия. В действительности, если рассматривать Россию и Иран исключительно как политические фреймы – Российскую Федерацию и Исламскую Республику Иран, в таком случае вопрос их взаимодействия описан достаточно полно в контексте товарооборота, сотрудничества в области высоких технологий и различных аспектов политической прагматики, коль скоро она вполне очевидна: сходные геополитические интересы на Среднем Востоке и обоюдное желание партнерства в оппозицию к Западу. Указанные аспекты взаимодействия, впрочем, интересны исключительно в контексте текущей расстановки сил и приоритетов, решения повседневных задач, в то время как мы в рамках данной статьи ставим перед собой цель вычерчивания контуров глубинного межцивилизационного взаимодействия. Для этих целей мы будем говорить о России и Иране в широком смысле: как о специфических цивилизационных или культурно-исторических образованиях. При этом наибольшее значение для нас приобретает тот круг феноменов, которые неявно влияют на специфику цивилизации, определяя ее культурное своеобразие. Принимая тем самым цивилизационную парадигму в исследовании социальной реальности мы, во-первых, исходим из постулата принципиальной самобытности всякого цивилизационного образования, а во-вторых, полагаем, что основания такой самобытности следует искать не в материальных аспектах существования культуры, а в сфере общественных представлений и практик, в надиндивидуальных пластах коллективной психики, априорных по отношению к психике индивидуальной. По существу речь идет о тех феноменах, которые условно объединялись понятием Volksgeist («дух народа») Гегелем, Гумбольдтом и др., описывались как архетипы коллективного бессознательного Юнгом или термином «менталитет» (например, во французской школе «Анналов»). Подобный подход подразумевает известные затруднения в описании данных феноменов эмпирическими методами, что порождает необходимость в применении герменевтической методологии.
- Иными словами, для объяснения и понимания особенностей взаимодействия между Россией и Ираном, для того, чтобы рассматривать эти взаимодействия в глобальной исторической и идеологической перспективе, наконец, для того, чтобы прогнозировать возможные варианты ответа указанных цивилизаций на фундаментальные вопросы по мере их приближения к точкам глобальных кризисов, то есть предвосхищать стратегии изменения, необходимо учитывать, описывать и интерпретировать их цивилизационные основания.
- Сама идея особой близости российской и иранской культур, в конечном счете, подготавливается рядом гипотез и теорий, возникших в области наук о культуре в последние два столетия. Можно упомянуть известные успехи сравнительного языкознания начала XIX века. Так, в частности, в 1830-е годы Эжен Бюрнуф – знаменитый французский востоковед и филолог – пытаясь проникнуть в смысл текстов Авесты, совершает революционное открытие: «расшифровка» древнеиранского авестийского (в то время ошибочно именовавшегося «зендским») языка должна осуществляться не путем нисхождения от современных форм персидского, а через сопоставление с древнейшими (ведическими) формами санскрита, с которым авестийский оказывается типологически схожим. К этому моменту, благодаря Уильяму Джонсу, выдающееся положение санскрита в его отношении к языкам Европы уже известно и положено в основу теории индо-европейской языковой семьи. Исследования же Бюрнуфа указывают на необходимость выделения индо-иранской ветви, а сам древнеиранский рассматривать по отношению к европейским языкам в том же положении, что и санскрит1. В России в середине XIX века на волне становления сравнительного языкознания также предпринимаются исследования связи славянских языков с санскритом [4], однако, детальная лингвистическая разработка проблемы ирано-славянских языковых, а отсюда – культурных - связей возникает значительно позже и связана, прежде всего, с трудами известных отечественных лингвистов, семиотиков второй половины XX века В.Н. Топорова и В.В. Иванова2. В частности, отечественные авторы пытаются продемонстрировать зависимость целого ряда элементов славянской мифопоэтической картины мира от иранского субстрата3.
- Еще одной предпосылкой рассмотрения особой связи иранской и российской культур может считаться так называемая «арийская проблема», то есть вопрос о первоначальном ареале расселения арийских, то есть протоиндоиранских племен4. При всей сложности и неоднозначности решения данного вопроса, можно констатировать, что, по мнению значительной части исследователей, арийские племена населяли обширные территории в юго-восточной Европе, в южно-русских степях, либо в Средней Азии, то есть в любом случае, в тех регионах, где контакт протоиранцев и протославян кажется вполне вероятным. Эти предположения об историческом соседстве этнических образований, составивших впоследствии основы российской и иранской культур, подогревается целым рядом археологических находок. Наиболее значительная из них как по масштабу, так и по своему значению для последующих спекуляций – найденные в 1987 году останки городища бронозового века, так называемый «Аркаим» [2], в котором пытаются усмотреть сакральное сооружение древних ариев, «вар» легендарного Йимы5, обсерваторию, сопоставимую со Стоунхенджем.
- Наконец, вопрос ирано-российского взаимодействия с необходимостью предполагает рассмотрение его религиозного аспекта, коль скоро иранский контекст, а иногда и явные элементы иранских религиозных представлений или мифологической картины мира обнаруживаются в широком историческом диапазоне от реформированного пантеона князя Владимира до современной «авестийской астрологии» П.П. Глобы, а также диапазоне географическом – от осетинских рудиментов древнеиранских верований и обрядовых практик до фрагментов «митразима» в религиозно-мифологических представлениях коренных народов Сибири. Сюда же в качестве дополнительного аргумента, нуждающегося, впрочем, в достаточно скептическом рассмотрении, можно отнести тезис родства Ирана и России на основании общности духовного корня – зороастризма, в котором некоторые пытаются видеть ключевую предпосылку для буддизма, христианства и ислама [3, c. 11].
- На наш взгляд, родственная близость России и Ирана осознается, по преимуществу, интуитивно, а наиболее очевидным проявлением ее выступает язык как средоточие бытия культуры. Именно поэтому необходимо взвешенно и аккуратно относиться к попыткам выстраивания общей российско-иранской истории или точнее прото-истории. Мы полагаем, что наиболее адекватно рассматривать российскую и иранскую культуры в контексте параллельного развития сходных черт, а не механического заимствования из одной в другую. При этом мы также выносим за скобки вопрос о наличии единого источника, определившего параллельность развития России и Ирана, так как решение этого вопроса не влияет сколь бы то ни было значимым образом на наши выводы.
- Пожалуй, наиболее четко глубинную связь между Россией и Ираном уловил и попытался описать А.С. Хомяков. Рассматривая «иранство», как фундаментальный принцип свободы воли, проявляющий себя в различных исторических и культурных феноменах, российский славянофил, в конечном счете, в рамках своей историософской концепции выводит ключевой для российской ментальности принцип «соборности» как отражение «иранства» в русской культуре. Это положение, на наш взгляд, требует существенного прояснения, так как, в конечном счете, само понятие «иранство» в данном контексте может быть признано ценным с точки зрения идеализации и концептуализации, однако возможность его применения необходимо поставить под сомнение как значительно увеличившимся объемом наших знаний об истории развития иранской культуры, так и современным этапом развития обоих культур, существенно затрудняющим их однозначное описание. В действительности, как нам представляется, параллелизм между Россией и Ираном обнаруживается не в однозначном принятии позиции свободы воли на микро- и макро-уровне рассмотрения, а скорее балансирование между идеей свободы и необходимости, индетерминизма и строго детерминизма, волюнтаризма и фатализма, что мы пытались показать в другом месте [8]. В то же самое время, важным основанием обеих культур оказывается феномен веры, понятый предельно широко. Строго говоря, ни российская, ни иранская цивилизация не могут быть редуцированы до православия или ислама даже с учетом признания их государствообразующей роли. Напротив, в случае с Россией и Ираном и православие, и ислам могут рассматриваться как органичное проявление более общего принципа веры, выступающего как фундаментальное отношение к бытию. Это отношение предполагает в онтологическом плане готовность принять сверхчувственное и идеальное, в гносеологическом - признание ценности внерационального или точнее надрационального знания, находящего свое отражение в мистических, интуитивных формах познания; в социальном – открытость и своего рода наивность в процессе коммуникации; наконец, в этическом – совестливость, как признание онтологического тождества истины-блага. Показателен в этом отношении древнеиранский концепт «даэна», трансформировавшийся впоследствии в среднеперсидское ден/дин – вера, религия. В Авесте и пехлевийских религиозно-философских трактатах даэна предстает как вера-совесть, трансформирующаяся в процессе жизни человека в зависимости от нравственной ценности совершаемых им поступков и, в конечном счете, предстающей перед душей умершего в образе прекрасной девы или безобразной старухи, которая определяет ее посмертную участь6.
- Вера предстает не только в своем религиозном преломлении (faith), но и как доверие (belief), определяя, тем самым такую важную черту российского и иранского человека как открытость другому и, в конечном счете, гостеприимство. Весьма примечательно в этом отношении, что индо-иранский этноним арья (арий) буквально означает «благосклонный к чужеземцам», а открытость и гостеприимство и по сей день являются своеобразной «визитной карточкой» иранцев, что отмечается в большинстве туристических отчетов. Аналогично, гостеприимство традиционно считается неотъемлемой чертой русского и шире российского менталитета. Гостеприимство как одна из важнейших черт предопределяет, в конечном счете, имперские амбиции государственной власти в России и Иране и необходимое присутствие имперской идеологии в общественном сознании. Более того, на наш взгляд, если говорить о цивилизационном своеобразии, то в случае с обеими культурами оно будет выражаться в принципиальной полиэтничности и более или менее органичном и бесконфликтном сосуществовании различных субкультур, а также готовности к включениях новых при условии принятия ими глобальных идеологем или мифологем.
- Таким образом, с точки зрения моделирования российско-иранского взаимодействия рассмотренный выше принцип веры в широком смысле означает необходимость учитывать склонность обеих культур к созданию и поддержанию высоких отвлеченных идеалов и мифологем, «национальной идеи» или «идей», рассматриваемых в качестве интегративных целей, поддерживающих целостность общества.
- С другой стороны, вера имеет и негативные следствия. Прежде всего, преобладание надрациональных форм познания вызывает к жизни некритическое, а потому зачастую агрессивное отношение к различным явлениям и процессам, что необходимо учитывать при выстраивании стратегий межгосударственного взаимодействия. Примером тому может служить идея противостояния «мировому сионизму», активно пропагандируемая ныне властями Исламской Республики Иран или вспышки национализма в российских регионах традиционно отличающихся многонациональным составом. Сюда же можно отнести сакрализацию власти, выраженную некритическим отношением к высшим лицам государства, которые мыслятся благими по определению; как и обратную демонизацию власти, когда любая аффилиация с властными структурами рассматривается как предательство национальных интересов, а сама власть, особенно верховная, полагается средоточием зла (примеров того и другого дискурса вполне достаточно в русскоязычной блогосфере). Наконец, теми же причинами преобладания интуитивного над рациональным, на наш взгляд, следует объяснять характерную для обеих культур амбивалентность, выражающуюся в органичном сочетании несочетаемого: гостеприимство и человеконенавистничество; высокая религиозность и богоборчество; готовность к бескорыстным действия и гротескные формы мздоимства и стяжательства; национальное самобичевание и самопрезрение, сменяющееся ура-патриотизмом и т.д. [9, c. 47]
- Отдельного рассмотрения в связи с построением универсальной модели взаимодействия между Россией и Ираном заслуживает претензия на эксклюзивность, «особую миссию», которую можно отнести к разряду идеологем, принятых на веру и укорененных в политическом дискурсе. В действительности, некую «особость» обеим цивилизациям придает их срединное положение между условно определяемыми Востоком и Западом. Так, Россия рассматривается как симбиотическое единство европейского и азиатского, что придает ей «особенную стать». В свою очередь, Иран – мост между Ближним и Дальним Востоком, благодаря чему претендует на органичное сочетание их черт и особую роль в регионе. Кроме того, эти амбиции подогреваются и религиозными соображениями. В частности, для России распространение православного вероисповедания заложило основу для возникновения идей «византизма» и притязания на объединение православных народов. Для Ирана же установка на собственную исключительность в известной степени связана с принятием шиитского ислама имамитского типа, что в контексте взаимоотношений Исламской Республики Иран с другими исламскими государствами (по преимуществу суннитскими) создает ситуацию «чужого среди своих».
- Безотносительно к поиску родства между Россией и Ираном, соответствующий дискурс уже существует, прежде всего, в политическом пространстве. Прагматика отношений подталкивает к тому, что Российская Федерация должна иметь четкую долгосрочную программу построения взаимоотношений с Исламской Республикой Иран, а также возглавить дискурс, который в настоящий момент по преимуществу сосредоточен в кругах националистов. Примечателен в этой связи интерес В.В. Путина к Аркаиму, куда он ездил в 2005 году и, по словам Г.Б. Здановича, интересовался хронологией памятника [7], а также его знаменитое интервью 2007 года иранским журналистам, данное во время официального визита в Иран. В интервью буквально было сказано следующее: «Иран – мировая держава. Изначально ее территория простиралась от Ближнего Востока и до Индии. Даже часть бывшего Советского Союза фактически входила в территорию древнего Ирана. Иран – это страна проторелигии, зороастризма. А некоторые специалисты считают, что это источник иудаизма, христианства и ислама в будущем. Но сейчас есть основания полагать, что зародился зороастризм на территории России – на Южном Урале. И в результате переселения народов носители этой религиозной культуры оказались на территории Ирана в том числе. То есть я хочу сказать, что истории наших стран и взаимодействие наших культур носят гораздо более глубокий характер, имеют более глубокие корни, чем даже кажется иногда специалистам» [6]. Это заявление президента было тут же восторженно растиражировано в интернете ресурсами ариософского и эзотерического содержания, так как оно поддерживает одну из излюбленных мифологем российских национально ориентированных эзотериков о «великом уральском пророке Заратуштре, родившемся на Белой Горе под Пермью и проповедовавшем в Аркаиме учение, бывшее квинтэссенцией чистого арийского знания в противовес семитской авраамической духовности». Сам по себе факт подобного высказывания указывает либо на личный интерес к проблеме В.В. Путина, либо на определенное знакомство с ней его аналитиков. В то же время показательная реакция, последовавшая в рунете, свидетельствует о том, что озвучивание цивилизационных аспектов российско-иранского взаимодействия должно подчиняться какой-то более менее строгой логике и долгосрочной стратегии, чтобы не лить воду на националистическую мельницу, так как этот дискурс в пространстве современной политической жизни в России оказывается одним из самых губительных с точки зрения все тех же цивилизационных оснований.
- В принципе, подобная риторика в устах первых лиц государства, несомненно, содействует укреплению долгосрочных отношений и более тесному контакту двух культур (в качестве ответного примера можно упомянуть просветительскую деятельность чрезвычайного и полномочного посла Исламской Республики Иран в России Резы Саджади, который ведет персональный блог в русскоязычном сегменте «Живого журнала» (http://sajjadi.livejournal.com) и активно развивает межкультурные контакты). В то же время, единичных выступлений или деятельности отдельных подвижников для реализации программы долгосрочного межцивилизационного взаимодействия, покоящейся на убежденности в родстве и близости двух культур, явно недостаточно. Предлагаемая нами модель межцивилизационного взаимодействия предполагает значительную двухстороннюю просветительскую работу, которая должна ориентироваться на молодежь, как наиболее активную часть представителей обеих культур и должна подчиняться идеологеме братства, как это имеет место в случае российско-сербских отношений. Основная задача, которая должна реализовываться на этом пути – последовательное и ненасильственное знакомство друг с другом, с лучшими образцами массовой культуры, выраженными, например, в театре и кинематографе, что, в конечном счете, должно сформировать устойчивое убеждение в родственности культур России и Ирана. Большое значение при этом имеет преодоление с российской стороны узкой европоцентристской оценки в понимания ислама, тем более что подобное понимание препятствует не только российско-иранским отношениям, но и внутрироссийским взаимодействиям в связи со значительной распространенностью ислама в России. На наш взгляд, чрезвычайно важно признание одновременно и родства и самобытности. Важно уметь видеть и чувствовать потаенное, сокровенное, то, что скрыто от глаз, но, в конечном счете, и определяет искомую самобытность. Как замечает известный тунисский режиссер Насер Хемир, «Можно на примере сада объяснить разницу между Востоком и Западом. Западный сад, видимый и находится вокруг дома, а Восточной сад, невидимый, и находится в центре дома. Будь то в Каире, Гренаде, Марракеше или Тунисе, в этих местах всегда преобладает исламская концепция садов. Сад может быть скрыт, потому что это место для созерцания и медитации, где ум исчезает. Целью классического западного сада, как например сад Людовика XIV или сад семьи Медичи, является попытка доминировать над окружающим миром. Это сад Мастерства. В отличие от классического западного сада или японского сада пейзажа, который способствует релаксации мысли, восточный невидимый сад стимулирует созерцание внутренней души. Но все сады делятся на несколько больших традиций и культур, и все необходимы для обогащения мира» [1].
- Литература:
- В контексте настоящего исследования основ взаимодействия между Россией и Ираном предшествующие рассуждения служат необходимым базисом для обоснования подхода, угла зрения, масштаба рассмотрения и, в конечном счете, методологии построения модели межкультурного взаимодействия. В действительности, если рассматривать Россию и Иран исключительно как политические фреймы – Российскую Федерацию и Исламскую Республику Иран, в таком случае вопрос их взаимодействия описан достаточно полно в контексте товарооборота, сотрудничества в области высоких технологий и различных аспектов политической прагматики, коль скоро она вполне очевидна: сходные геополитические интересы на Среднем Востоке и обоюдное желание партнерства в оппозицию к Западу. Указанные аспекты взаимодействия, впрочем, интересны исключительно в контексте текущей расстановки сил и приоритетов, решения повседневных задач, в то время как мы в рамках данной статьи ставим перед собой цель вычерчивания контуров глубинного межцивилизационного взаимодействия. Для этих целей мы будем говорить о России и Иране в широком смысле: как о специфических цивилизационных или культурно-исторических образованиях. При этом наибольшее значение для нас приобретает тот круг феноменов, которые неявно влияют на специфику цивилизации, определяя ее культурное своеобразие. Принимая тем самым цивилизационную парадигму в исследовании социальной реальности мы, во-первых, исходим из постулата принципиальной самобытности всякого цивилизационного образования, а во-вторых, полагаем, что основания такой самобытности следует искать не в материальных аспектах существования культуры, а в сфере общественных представлений и практик, в надиндивидуальных пластах коллективной психики, априорных по отношению к психике индивидуальной. По существу речь идет о тех феноменах, которые условно объединялись понятием Volksgeist («дух народа») Гегелем, Гумбольдтом и др., описывались как архетипы коллективного бессознательного Юнгом или термином «менталитет» (например, во французской школе «Анналов»). Подобный подход подразумевает известные затруднения в описании данных феноменов эмпирическими методами, что порождает необходимость в применении герменевтической методологии.
- http://rakkas.ucoz.ru/index/intervju_s_naserom_kemirom/0-5
- http://www.arkaim-center.ru
- Бойс, М. Зороастрийцы. Верования и обычаи. – СПб., 1994. С. 11.
- Гильфердинг, А. О сродстве языка славянского с санскритстким. – СПб., 1853.
- Грантовский, Э.А. Ранняя история иранских племен Передней Азии. - М., 2007.
- Интервью В.В. Путина иранскому гостелерадио и информационному агентству ИРНА 16 октября 2007 г., Тегеран (http://archive.kremlin.ru/text/appears/2007/10/148471.shtml)
- Кореняко, В.А., Кузьминых, С.В. Наука и паранаука в современной отечественной археологии (по следам обсуждения «проблемы Аркаима») // Российская археология, №2. – М., 2007.
- Крупник, И.Л. Анализ религиозных оснований российской и иранской цивилизаций // Ученые записки Орловского государственного университета. Серия: гуманитарные и социальные науки. №1(39). Орел, 2011. С. 112-119.
- Лихачев Д.С. Россия никогда не была Востоком (Об исторических закономерностях и национальном своеобразии: Евразия или Скандославия) // Лихачев, Д.С. Раздумья о России. – СПб., 2001. С. 47.
- Топоров, В.Н. Об иранском элементе в русской духовной культуре // Славянский и балканский фольклор. Реконструкция древней славянской духовной культуры: источники и методы. - М., 1989.
1 Здесь можно заметить, что по существу, использование санскрита как основы для сравнительного изучения языков в XIX столетии связано не столько с его «особостью», сколько с фактом наличия значительного числа письменных источников, что позволило иметь о нем значительно большие знания, нежели о языке древнеиранском.
2 Здесь, впрочем, следует отметить, что А.С. Хомяков в своих знаменитых «Записках о всемирной истории», сравнивая славянский язык с санскритом, называет последний «иранским», что, впрочем, связано с соображениями скорее философскими, нежели филологическими.
3 См. например, [10].
4 Подробно, например, здесь: [5].
5 Авеста, Видевдат, фрагард 2.
6 См. Арда Вираз намаг, Дадеста-и меног-и храд.
