Литературоведы об особенностях языка и художественного стиля Н. Гоголя

Исследователи творческого наследия Гоголя единогласны в том, что Гоголь занимает важное место в истории русской художественной литературы ХIХ века.

«Гоголевские образы, имена типов Гоголя, гоголевские выражения вошли в общенародный язык. От них произведены новые слова, например, маниловщина, ноздревщина, тряпичкинство, по-собакевичевски и т.п. [...]

Ни один из других классических писателей не создал такого, как Гоголь, количества типов, которые вошли бы в литературный и бытовой обиход в качестве имен нарицательных. Гоголь был истинно-народным писателем, который 'как бы вторично сделался русским’, проникнулся весь ’сущностью своего народа, его языком, его бытом’» [3, с. 96].

Гоголя еще при жизни Белинский называл «гениальным поэтом и первым писателем современной России» [3, с. 54], утверждает Виноградов. Гоголь положил начало применения в русской литературе народно-бытового языка и отражения чувств всего народа.

Виноградов видит величие Гоголя в том, что он быстро оценил важность пушкинского понимания народности для национального развития русской литературы.

Становление и развитие писательского стиля Гоголя имеет очень важное значение для истории русской художественной литературы ХIХ века, утверждает В. Виноградов, но, не смотря на многочисленные исследования, многие крайне важные аспекты изучения языка Гоголя до сих пор «не разъяснены, не разрешены и не осмыслены с исторической точки зрения» [3, с. 5].

Язык Гоголя, принципы его стилистики, его сатирическая манера оказала неоспоримое влияние на развитие русского литературно-художественного языка с сердины 30-х годов. Благодаря гениальности Гоголя, стиль разговорно-бытовой речи был освобожден от «условных стеснений и литературных штампов» [3, с. 54], подчеркивает Виноградов.

Необыкновенный, удивительно естественный язык Гоголя, его юмор действовали опьянящим образом, отмечает Виноградов. На Руси появился абсолютно новый язык, отличающийся своей простотой и меткостью, силой и близостью к натуре; обороты речи, придуманные Гоголем, быстро вошли во всеобщий обиход, продолжает Виноградов. Великий писатель обогатил русский язык новыми фразеологическими оборотами и словами, взявшими начало от имен гоголевских героев.

Виноградов урверждает, что Гоголь свое главное предназначение видел в «сближении языка художественной литературы с живой и меткой разговорной речью народа» [3, с. 56].

Одной из характерных черт стиля Гоголя, на которую указывает А. Белый, была способность Гоголя умело смешивать русскую и украинскую речь, высокий стиль и жаргон, канцелярский, помещичий, охотничий, лакейский, картежный, мещанский, язык кухонных рабочих и ремесленников, вкрапляя архаизмы и неологизмы в речь как действующих лиц, так и в авторскую речь [1, с.201].

Виноградов отмечает, что жанр самой ранней прозы Гоголя носит характер стилистики школы Карамзина и отличается высоким, серьезным, патетическим повествовательным стилем. Гоголь, понимая ценность украинского фольклора, очень хотел стать «подлинно народным писателем» [1, с. 16] и старался вовлечь разнообразную устную народную речь в русскую литературно-художественную повествовательную систему.

Писатель связывал достоверность передаваемой им действительности со степенью владения классовым, сословным, профессиональным стилем языка и диалекта последнего. В результате язык повествования Гоголя приобретает несколько стилистических и языковых плоскостей, становится очень неоднородным.

Русская действительность передается посредством соответствующей языковой среды. Вместе с тем выявляются все существующие семантические и экспрессивные оттенки официально-делового языка, которые при ироничном описании несоответствия условной семантики общественно-канцелярского языка с действительной сущностью явлений выступают довольно резко. Виноградов отмечает, что в ранних редакциях «Мертвых душ» применение Гоголем канцелярской лексики и фразеологии было шире, свободнее и естественнее. С ноткой иронии использует Гоголь канцелярские и чиновничье-официальные выражения при описании «неслужебных», будничных ситуаций и жизни чиновников [2, с. 27].

Стиль просторечия у Гоголя переплетается с канцелярским и деловым стилем. Ссылаясь на В.Ф. Переверзева¹, В.Виноградов находит, что Гоголь стремился ввести в литературный язык просторечие разных слоев общества (мелкого и среднего дворянства, городской интеллигенции и чиновничества) и посредством смешения их с литературно-книжным языком найти новый русский литературный язык.

В качестве делового государственного языка в произведениях Гоголя Виноградов указывает на переплетение канцелярской и разговорно-чиновничей речи. В «Записках сумашедшего» и в «Носе» канцелярско-деловой стиль и разговорно-чиновничья речь используются Гоголем гораздо больше, чем другие стили просторечия.

Официальный деловой язык связывает воедино разнообразные диалекты и стили у Гоголя, который одновременно пытается разоблачить и удалить все ненужные лицемерные и фальшивые формы выражения. Порой Гоголь, для показания условности какого-либо понятия, прибегал к ироническому описанию содержания, вкладываемого обществом в то или иное слово. Например: «Словом, они были то, что называется счастливы»; «Более не находилось ничего на сей уединенной или, как у нас выражаются, красивой площади» [4, с. 300].

Гоголь считал, что литературно-книжный язык высших классов был болезненно поражен заимствованиями из иностранных, «чужеземных» языков, невозможно найти иностранные слова, которые бы могли описать русскую жизнь с той же точностью, что слова русские; в результате чего некоторые иностранные слова использовались в искаженном смысле, некоторым приписывался иной смысл, в то время как некоторые исконно русские слова безвозвратно исчезали из употребления.

Виноградов указывает на то, что Гоголь тесно связывая светский повествовательный язык с европеизированным русско-французским салонным языком, не только отрицал и пародировал его, но и открыто противопоставлял свой стиль повествования языковым нормам, соответствовавшим салонно-дамскому языку. Кроме того, Гоголь боролся и со смешанным полуфранцузским, полупростонародным русским языком романтизма. Гоголь противопоставляет романтическому стилю стиль реалистический, отражающий реальную действительность более полно и правдоподобно. По мнению Виноградова, Гоголь показывает противостояние между стилем романтического языка и будничностью, которую может описать лишь натуралистический язык. «Образуется смесь торжественно-книжного с разговорным, с просторечным. Сохраняются синтаксические формы прежнего романтического стиля, но фразеология и строй символов, сравнений резко отклоняются от романтической семантики» [4, с. 293]. Романтический стиль повествования не исчезает целиком и полностью из языка Гоголя, он смешивается с новой семантической системой.

Что касается национально-научного языка – языка, который, по мнению Гоголя, призван быть всеобщим, национально-демократическим, лишенным классовой ограниченности, то писатель, как отмечает Виноградов, был против злоупотребления философского языка. Гоголь видел особенность русского научного языка в его адекватности, точности, краткости и объективности, в отсутствии необходимости приукрашивать его. Гоголь видел значимость и силу русского научного языка в уникальности самой природы русского языка, пишет Виноградов, писатель считал что подобного русскому не существует языка. Источники русского научного языка Гоголь видел в церковнославянском, крестьянском и языке народной поэзии.

Гоголь стремился включить в свой язык профессиональную речь не только дворянского, но и буржуазного сословия. Придавая огромное значение крестьянскому языку, Гоголь пополняет свой словарный запас, записывая названия, терминологию и фразеологию принадлежностей и частей крестьянского костюма, инвентаря и домашней утвари крестьянской избы, пашенного, прачечного, пчеловодческого, лесоводного и садоводного, ткацкого, рыболовного дела, народной медицины, то есть всего, что связано с крестьянским языком и его диалектами. Язык ремесел и технических специальностей был также интересен писателю, отмечает Виноградов, как и язык дворянского быта, увлечений и развлечений. Охотничий, картежно-игрецкий, военный диалекты и жаргон привлекали пристальное внимание Гоголя.

Особенно пристально наблюдал Гоголь за административным языком, его стилистикой и риторикой, подчеркивает Виноградов [4, с. 317].

В устной речи Гоголя интересовали, прежде всего, лексика, фразеология и синтаксис дворянско-крестьянского просторечия, разговорный язык городской интеллигенции и чиновничий язык, указывает Виноградов [4, с.320].

На взгляд В. Виноградова характерен интерес Гоголя к профессиональному языку и говорам торговцев [4, с. 321].

Гоголь стремился найти пути реформирования взаимоотношений между современным ему литературным языком и профессиональным языком церкви. Он вводил в литературную речь церковную символику и фразеологию, отмечает Виноградов [4, с. 325]. Гоголь считал, что введение элементов церковного языка в литературный привнесет жизнь в закостенелый и лживый деловой и чиновничий язык. [4, с. 326].

По мнению Виноградова, язык «Мертвых душ», а также «Шинели» - это «структурное объединение различных стилистических слоев» [4, с. 286].

Новый и самый важный этап литературной и художественно-речевой деятельности Н.В.Гоголя В.Виноградов видит в «Ревизоре», «Шинели» и «Мертвых душах».

Гоголь использовал народно-разговорную речь более широко и глубоко, чем все его предшественники, подчеркивает Виноградов. Гоголь мастерски сочетал разнообразные, порой практически противоположные «стилистические элементы русского языка» [3, с. 95]. Применение им жаргона мелкого чиновничества, дворянства, помещиков и армейских офицеров не только обогатило литературный язык, но и стало стало средством сатиры в стиле самого Гоголя и его последователей.

Уже в первых своих повестях Гоголь, пользуясь украинской литературной традицией, изображает народ через реалистическую атмосферу народно-бытового языка, украинских обрядов, поверий, сказок, пословиц и песен, подчеркивает Виноградов. Академик обращает особое внимание на значение языка и стиля двух повестей «Вечеров», «Майская ночь» и «Вечера накануне Ивана Купалы», сыгравших определяющую роль в формировании прозаического языка Гоголя, который, в свою очередь, имеет огромное значение в истории языка русской художественной литературы ХIХ в. [3, с. 8].

Гоголь объясняет в предисловии «Вечеров» разнообразие стилей социальным различием рассказчиков и их речевой манеры, на что обращает внимание Виноградов. Тем самым автор «Вечеров» иронически предупреждает читателя о «глубоком внедрении просторечия в язык русской художественной прозы» [3, с. 5].

Таким образом, подчеркивает Виноградов, в предисловии четко оговаривается тип повествовательной речи, оказывающий определяющее влияние на «социально-экспрессивную» атмосферу произведения. Одновременно автор рисует портреты рассказчиков и характеризует стиль их речи.

В первой книге «Вечеров» читатель встречает двух рассказчиков. Язык Фомы Григорьевича, дьяка диканской церкви, с самого начала характеризуется Гоголем как просторечно-бытовая, народно-украинская речь, пишет Виноградов. «Эх, голова, что за истории умел он отпускать!» (Вечера на хуторе близ Диканьки). Его стиль противопоставляется книжно-повествовательному стилю того времени. Язык Фомы Григорьевича близок по стиля языку Панька, «издателя» повестей «Вечеров». Это, на взгляд Виноградова, имеет большое значение, особенно учитывая, что второй рассказчик, панич в гороховом кафтане из Полтавы, говорил «таким вычурным языком, которого много остряков и из московкого народу не могли понять» [3, с.6].

Виноградов утверждает, что Гоголь противопоставляет не только сложный, искуственно-приукрашенный, далекий от живой устной народной речи язык панича простому, доходчивому, народно-бытовому языку Фомы Григорьевича, но и их образы противопоставлены друг другу. Причем стиль Фомы Григорьевича выносится автором на первый план и ему отдается явное предпочтение, подчеркивает Виноградов.

Виноградов сравнивает две редакции «Вечеров накануне Ивана Купалы» и делает вывод, что прежний, «карамзинский» метод построения образа повествователя несовместим с новым, реалистическим, «пушкинским» пониманием литературной народности. Согласно прежним правилам речевого построения образа рассказчика, кем бы он ни был, его речь не могла отклоняться от общепринятого литературного стиля в сторону характеристики его профессионального или социального положения. Повествовательный стиль художественной прозы в системе Карамзина олицетворялся со стилем и мировоззрением обобщенного и отвлеченного писателя, стилем, который не мог выходить за рамки общепринятых норм речи. Стиль сказа Фомы Григорьевича уже в первой редакции часто выходил за рамки стилистики школы Карамзина, подчеркивает Виноградов. Но образ рассказчика был еще слишком сближен с образом автора, вследствие чего «приемы метафоризации, выбор выражений, синтаксический строй, экспрессивная окраска речи чаще всего непосредственно относилась к автору. Все это лишало народно-сказовый стиль реалистического правдоподобия» [3, с.17].

Язык рассказчика во второй редакции «Вечеров накануне Ивана Купалы» приобретает более синтаксически изобразительный, драматичный и разнообразный характер.

Виноградов наблюдает при сравнении двух редакций «Вечеров» стремительное изменение стиля Гоголя в сторону использования экспрессивного многообразия живой разговорной речи. Гоголь устраняет во второй редакции стандартную, однотипную книжно-литературную лексику и фразеологические обороты или заменяет ее на синонимичные более экспрессивные, динамические выражения из живой устной речи. Это, в свою очередь, ведет к изменению словесного состава языка.

Во второй редакции меняется характер описания действия и душевного состояния героев, отмечает Виноградов. Мысли и настроения действующих лиц передаются более динамично, в их движении. Характер описания имеет более детализированный и субъективный характер, общие выражения исчезают.

Гоголь хотел найти новые методы и средства «образной выразительности», стремился к «конкретному, выразительному, насыщенному жизненными красками и подробностями, образно-экспрессивному устному повествованию» [3, с. 34-35].

Важную роль, на взгляд Виноградова, играл для Гоголя принцип метафорического одушевления. Кроме того, Гоголь все больше использует характерные для устной народной речи слова и образы, приводит в соответствие «словестную ткань» повествования образу рассказчика, описывает ход действий последовательно и придает языку субъективный характер, пишет Виноградов [3, с.5].

По мнению Гуковского, « в «Шинели» элементы, из которых складывается образ рассказчика нашли большее равновесие, чем это было в прежних повестях Гоголя» [5, с. 386]. В образе рассказчика «Шинели» нет той острой смены авторов, которая наблюдалась в «Невском проспекте», утверждает Гуковский, он более един, хотя и здесь у него два лица. Одно слито с миром Акакия Акакиевича, другое – «русский поэт. Но это даже не различные облики, а лишь разные стороны одной души, одного сознания; [...]» [5, с. 386].

В «Шинели» рассказчик более персонифицирован, подчеркивает Гуковский. Он не просто рассказчик, а автор, писатель, говорящий о себе и обращающийся к своему читателю, и этот писатель – не просто писатель, это Гоголь.

Автор «Шинели» близок среде, в которой живет его герой, пишет Гуковский, он понимает заботы и проблемы, мечты и реальность жизни Акакия Акакиевича, он рассказывает обо всем не понаслышке, а как знакомый, который и родню Акакия Акакиевича знал, и чиновника. И в то же время, автор – «он же и поэт, более того – проповедник и почти пророк, полный высоких дум о человеке и человечности, [...]», автор, отражающий не просто нравы и быт, «но поэзию действительной жизни, воплощенную в сложном единстве образа автора» [5, с. 387].

В «Шинели», как и в «Носе» повествователь часто ссылается на неведение и забывчивость: «но когда, в какое время и каким образом произошла она от башмака, ничего этого не известно»; «Где именно жил пригласивший чиновник, к сожалению, не можем сказать: память начинает нам сильно изменять» («Шинель»). В то же время рассказчик делится с читателем подробнейшим описанием привычек и отдельных моментов жизни героев и их родственников, выступая таким образом всеведущим. Притворческое неведение, фиктивная неуверенность и мнимые провалы памяти выполняют все ту же роль достижения натуралистического правдоподобия и убедительности, подчеркивает М.Вайскопф. Ту же функцию, по мнению критика, выполняет и ущербный облик самих персонажей. Повествователь, сетующий на то, что он забыл ту или иную подробность, только усиливает доверие читателя к себе и к самому рассказу, рваный капот Башмачкина только еще более подтверждает реальность последнего, утверждает Вайскопф.

Многие критики единогласны в том, что Гоголю присущ особый стиль описания фантастики. Ю. Манн пишет, что Гоголь нашел особое средство в «сфере повествования и стиля повести» [8, с.376], автор сочетает «чистый комический сказ, построенный на языковой игре, каламбурах нарочитом косноязычии» [8, с. 376] с описанием в возвышенных, подчеркнуто патетических с точки зрения риторики тонах когда речь идет не о действительно высоких понятиях и явлениях, а, наоборот, о чем-то будничном и мелком.

Ю. Манн отмечает, что Гоголь описывал цепь совпадений, предположений и слухов, а не конкретное событие, тем самым предлагая читателю не готовое свидетельство повествователя, не описание сверхестественного события или явления, а его толкование, переживание и восприятие действующими лицами, т.е. участниками происходящего. Что, в свою очередь, давало возможность и можно даже сказать подталкивало читателя к самостоятельному толкованию и интерпритации прочитанного. Гоголь часто повторяет ощущение странности, неправдоподобности, небывалости описываемых событий, выражая восприятие происходящего рассказчиком или действующими лицами. В речи автора и действующих лиц повести «Нос» звучат слова: странный, несбыточный, неправдоподобный, несообразно, чепуха, никакого правдоподобия; в «Мертвых душах»: «Но это однакож несообразно, это не согласно ни с чем, это невозможно ...».

На наш взгляд, Гоголь как бы дает возможность читателю самому задуматься над описываемыми событиями, автор ничего не разъясняет читателю, не проясняет смысл происходящего, скорее наоборот, он вносит некое недоумение.

Вайскопф отмечает, что Гоголь пришел к выводу о том, что «писать о высших чувствах и движениях человека нельзя по воображению» и что он, Гоголь, свершенно не имеет никакой фантазии. Вайскопф цитирует Гоголя: «Я никогда ничего не создавал в воображении и не имел этого свойства. У меня только то и выходило хорошо, что взято было мной из действительности, из данных мне известных. Я никогда не писал портреты в смысле простой копии. Я создавал портрет, но создавал его вследствие соображения, а не воображения» [2, с. 481-482]. Интересно, насколько это утвеждение соответствует применительно к таким произведениям Гоголя как «Нос», «Вий», «Страшная месть», удивляется Вайскопф.

Ю. Манн указывает, что встречаемая в произведениях Гоголя повторяемость, или тавтология, это не что иное как изящный стилистический прием, «свидетельство тонкой стилистической игры, построенной на природе самого языкового материала, его нарочитой сложности и двусмысленности» [9, с.114]. Литературовед приводит в качестве примера фразы из «Мертвых душ»: «почмейстер ... выразил на лице своем мыслящую физиономию ...»; Манилов сделал «такое глубокое выражение, какого, может быть, и не видано было на человеческом лице ...». Мотив «лица», по мнению Манна – это «часть гоголевского гротескного стиля, проявление гоголевского комизма». [9, с. 118]

Манн отмечает, что кажущееся случайным словесное повторение – мнимое. Гоголь, использует грамматическую «фактуру» слова лицо, с одной стороны – существительное среднего рода, нечто безличностное, с другой – это же слово применяется при указании на положение человека в обществе: официальное лицо, почетное лицо, высокое лицо. И первое, и второе, по мнению Ю.Манна, превращают лицо в «знак отвлеченной, абстрактной иерархичности, не зависящей от ее конкретного, человеческого воплощения» [9, с.117]. Манн ссылается также на пример из «Шинели», когда Акакий Акакиевич далает для себя копию, если «бумага была замечательна не по красоте слога, но по адресу к какому-нибудь новому или важному лицу»; или далее из той же повести, когда портной приносит Башмачкину готовую шинель, «в лице его показалось выражение такое значительное, какое Акакий Акакиевич никогда еще не видывал» [9, с. 118].

Важный момент в разрушении форм книжного синтаксиса у Гоголя был связан, по мнению Виноградова, с приемами включения в авторскую речь несобственно-прямой, «чужой речи», с их постоянно колеблющемся соотношением. Писатель включал в авторское повествование «чужую речь», зачастую противоречащую авторской точке зрения, без каких-либо предупреждений или оговорок. Это приводило к комическому смещению разных семантических плоскостей, к резким «скачкам» экспрессии, изменениям повествовательного тона, в то же время это соотношение служит Гоголю средством создания комических повторений.

Для гоголевского текста, как и для натуралистической поэтики в целом, отмечает М. Вайскопф, характерна атмосфера мелочей, сопутствующих судьбоносной вещи и приводит в качестве примера описание реакции Башмачкина на варварски спокойное заявление Петровича о стоимости изготовления новой шинели: «Полтораста рублей за шинель!» воскликнул бедный Акакий Акакиевич, всплеснув руками, вскрикнул, может быть первый раз отроду, ибо всегда отличался тихостью голоса» [2, с. 332].

Л.И. Еремина указывает на то, что Гоголь часто очень подробно описывает детали повествования, при этом избыточность какого-либо качества писатель показывает избыточностью средств грамматического выражения этого самого качества, например, голос у доктора ни громкий, ни тихий, но чрезвычайно уветливый и магнетический (Нос); Петрович «обсмотрел... весь вицмундир его, начиная от воротника до рукавов, спинки, фалд и петлей...»; «купили сукна очень хорошего ... сам Петрович сказал, что лучшего сукна и не бывает»; (Шинель) [7, с.74-75]. Отмечая подробность описания рассказчиком, Еремина делает вывод, что масса подробностей делает происходящее более действенным, реальным, убедительным для читателя.

Г.А. Гуковский, обращая внимание на подробность описания, отмечает, что в литературе 30-х годов можно найти массу произведений, в которых в изобилии встречаются подробные описания быта и обыденных явлений и людей. Уникальность Гоголя не в том, что он подробно изображает быт и обыденность, а в том, что он «увидел и изобразил» [5, с. 369] эти явления иначе, подчеркивает Гуковский. «Белинский говорил, что гоголевские повести открыли в русской литературе период поэзии действительности; это значит и то, что они открыли русской литературе и русскому читателю поэзию самой действительности» [5, с. 369].

Гоголь, отрицая и осуждая изображаемый им быт, все же ищет положительные ценности внутри него, а не вне его, утверждает Гуковский. Идеал Гоголя он находит в том, что он нашел «ростки высокого» [5, с.370], ценность , веру, поэзию в изображаемых им обыденных, земных людей. Заслуга Гоголя в том, что он сумел преодолеть «представление о противостоянии идеала, поэзии, с одной стороны, - и быта, обыденного, обычных людей, «маленьких людишек» - с другой. Это и значило, что он открыл поэзию в действительности» [5, с. 370].

Гуковский обращает внимание на то, что в «Шинели» есть больше, чем в других произведениях Гоголя детальных, конкретных, предметных описаний предметов, вещей, людей и т.д. Писатель дает подробный портрет героя, его одежды и даже пищи. Подробноеое описание конкретных деталей «сопровождает весь рассказ событий, пронизывая его насквозь» [5, с. 359], подчеркиваетизвестный литературовед.

Гуковский находит, что «Шинель» в этом отношении является торжеством поэзии действительности. Герой повести – ничтожный человек – герой «поэтического и лирического повествивания» [5, с. 372].

Речь гоголевских персонажей тоже отличается смешением стилей и диалектов, подчеркивает Виноградов. С той лишь разницей, что это смешение обусловливается классовой принадлежностью действующего лица.

Виноградов отмечает, что Гоголь смешивал украинский язык с различными диалектами и стилями русского языка. Причем стиль украинского языка напрямую зависел от характера действующего лица произведения. Гоголь сочетал украинский простонародный язык с русским посредством просторечия. В качестве примера В. Виноградов сопоставляет простонародный язык Рудного Панька и Фомы Григорьевича и городской, обруселый язык «горохового панича» из «Вечеров на хуторе близ Диканьки».

Виноградов отмечает характерные в речи гоголевских персонажей «глоссолалические повторы»², например: он вновь начал выглядывать, нельзя ли по выражению в лице и в глазах узнать, которая была сочинительница; но никак нельзя было узнать ни по выражению в лице, ни по выражению в глазах, которая была сочинительница» [4, с. 311].

Речь гоголевских героев находит своеобразной М. Вайскопф, который отмечая сходство образа Акакия Акакиевича с очень популярной в 30-е годы темой бедного чиновника и вообще «маленького человека», видит помимо жалкой, убогой внешности сходство и в том, что герои указанных произведений были робкими и смиренными людьми, их речь была косноязычной.

А. Белый также не обходит вниманием нарочитое косноязычие, так часто используемое Гоголем. Например, « - А я вот к тебе, Петрович, того ...

Нужно знать, что Акакий Акакиевич изъяснялся большею частью предлогами, наречиями и, наконец, такими частицами, которые решительно не имеют никакого значения.» (Шинель); «еще ... там этакого ...какого-нибудь там того ...» (Мертвые души).

На основе вышеизложенного мы видим, что все авторы работ отмечают своебразие и оригинальность писательского стиля и языка Гоголя, оказавшие неоспоримое влияние на развитие русского литературно-художественного языка.

Язык Гоголя естествененнейшим образом соединяет в себе простоту, емкость и разнообразие живой разговорной речи и язык художественной литературы, русский и украинский языки. Гоголь мастерски использует язык различных общественных слоев и классов, профессиональный язык, жаргон и высокий стиль.

Разнообразие языковых стилей и диалектов мы наблюдаем и у персонажей Гоголя, и в речи рассказчиков. Разница в том, что язык действующих лиц зависит от их классовой принадлежности.

Оригинальность языка Гоголя заключается и в том, что он намеренно использует тавтологию, синтаксическую синонимию, необычные слова и словосочетания, метафорические и метонимические смещения и аллогизм. Писатель нагромождает глаголы и существительные, перечисляет в одном ряду совершенно несовместимые вещи и предметы, и даже прибегает к грамматической неточности выражений.

Гоголю присущ особый стиль описания фантастического. Автор предлагает читателю не описание, а толкование, восприятие необычайного действующим лицом или рассказчиком, подчеркивая при этом всю необычайность и сверхестесственность описываемого.

Многочисленные особенности языка Гоголя являются объяснением тому, что язык писателя просто и естественно вошел как в литературный, так и в обиходный русский язык.

Литература:

1. Белый, А. Мастерство Гоголя. München, Wilchelm Fink Verlag, 1969, с. 196-283

2. Вайскопф, М. Сюжет Гоголя. Морфология. Идеология. Контекст. Москва, 1993. с. 305 - 482

3. Виноградов, В. В. Избранные труды. Язык и стиль русских писателей. От Гоголя до Ахматовой. Москва «Наука», 2003. с. 5 – 97

4. Виноградов, В.В. Избранные труды. Язык и стиль русских писателей. От Карамзина до Гоголя. Москва «Наука», 1990. с. 271-331

5. Гуковский, Г.А. Реализм Гоголя. Москва – Ленинград, Государственное издательство художественной литературы, 1959. с. 240 -387

6. Eliasberg, A. Russische Literaturgeschichte in Einzelporträts. München, Beck’sche Verlagsbuchhandlung Oskar Beck, 1922

7. Еремина, Л.И. О языке художественной прозы Н.В. Гоголя. Москва, Наука, 1987. с. 5-176

8. Манн, Ю.В. Гоголь// История мировой литературы. М., 1989. Т.6, с.369-384

9. Манн, Ю. Постигая Гоголя. Москва, Аспект Пресс, 2005, с. 1-205

10. Слонимский, А. Техника комического у Гоголя. Петроград, «Академия», 1923. с.1-68

11. Эрлих, В. Русский формализм: история и теория. Санкт-Петербург, Академический проект, 1996. с.1-352