Эзра Паунд – человек, чья жизнь представляет собой вполне законченное художественное произведение. Величайший американский поэт XX века, открывший миру таланты Томаса Элиота, Эрнеста Хемингуэя и Джеймса Джойса, проведший двенадцать лет в психиатрической клинике, будучи признанным невменяемым в суде по делу о совершении им государственной измены. Поэт, чьей темой на долгие годы стала экономика. Переводчик Конфуция, апологет фашизма, литературный критик, к казни которого призывал Лион Фейхтвангер. Всё это – Эзра Паунд, чей романтический и наивный взгляд на мир спрятан за бесчисленным количеством разнообразных ярлыков, накопившихся более чем за полвека критики. Количество зарубежных исследований художественной и политической деятельности Паунда настолько велико, что «паундиана» сама по себе уже является объектом для изучения. Однако в России имя Паунда известно гораздо более узкому кругу, а работы, посвящённые его жизни и творчеству, крайне немногочисленны.
Предметом настоящей статьи является не столько литературная деятельность Паунда, сколько «матрица» его мироощущения, сделавшая поэта bete noire XX века. Речь идёт об особом типе сознания, сформировавшемся у Паунда, который можно определить как «романтический». Под ним мы понимаем такое восприятие действительности, в котором действительность «выстраивается» самим субъектом исходя из некоторых базовых посылок, противоречащие же желаемой картине мира элементы реальности просто не воспринимаются. В этой сконструированной действительности всё подчинено одному и тому же принципу: носитель подобного сознания перестаёт разграничивать сферы жизни, все они сливаются в одну общую картину, выполняют функцию «доказательств» в отношении базовых посылок. Для Эзры Паунда основой построения этой системы стали его литературные концепции, которые постепенно трансформировались в политические и экономические взгляды.
Следует отметить, что Паунд не являлся единственным примером соединения поэзии и политики – среди его современников необходимо вспомнить, прежде всего, Габриеле д’Аннунцио, итальянского поэта и писателя, захватившего (в компании своих сторонников, ветеранов Первой мировой войны) хорватский город Фиуме, и установившего на его территории самостоятельное государство, которое просуществовало более года. Влияние д’Аннунцио в Италии было настолько велико, что именно его, а не Муссолини многие фашисты считали настоящим Дуче [1, p.134; 2].
Это слияние творческого и политического начал, характерное для Италии (в этом отношении следует отметить и других её величайших поэтов – Данте и Кавальканти), несомненно, привлекало Паунда, чьи симпатии всегда были на стороне средиземноморской цивилизации. В начале XX века он эмигрировал в Европу, где и провёл большую часть своей жизни, не переставая при этом, однако, считать себя наследником американской традиции.
Паунд стремился обратиться к истокам той культуры, которая, как он считал, должна привести к новому Ренессансу, но уже на территории США. Для того чтобы стать частью этого движения, он попытался глубже погрузиться в европейское наследие – отсюда его переводы провансальской поэзии, статьи и книги, посвящённые трубадурам, Данте и т.д.
Однако не меньший интерес представлял для него и Восток – одной из первых его работ, приобретшей известность, стало переложение на английский язык пьес традиционного японского театра Но. Необходимо также отметить, что ещё в начале XX века Паунд увлёкся философией Конфуция, и в течение жизни интерес его нарастал – помещённый американскими войсками в Пизе в 1945 году в железную клетку под палящим солнцем, Паунд имел при себе только томик с изложением конфуцианских максим.
Дело в том, что для Паунда всё истинное и живое, что когда-либо было создано человечеством, имело общие корни – Конфуций, по его мнению, был гораздо важнее для США, чем, например, Уолт Уитмен. Для Паунда принципиальное значение имело сохранение не столько национальной традиции, сколько зёрен мудрости, которая проявляется у разных народов в разные эпохи. Выявление исторической линии развития того, что, вслед за немецким антропологом Лео Фробениусом, Паунд называл Kulchur, то есть совокупности интеллектуальных и материальных аспектов развития цивилизации как живого организма, и стало основной его заботой на многие десятилетия.
Сохранение Kulchur Паунд связывал не с консервированием памятников предыдущих эпох, но, напротив, с постоянной актуализацией истины в том виде, в котором она предстаёт адекватной конкретной эпохе. Для развития европейской цивилизации требуется миф, который бы отражал базовые ценности, лежащие в её основе. Паунд поставил перед собой задачу создать этот миф – им были призваны стать «Кантос» (Cantos) – эпическое произведение, подобного которому нет в европейской литературе XX века (полное издание «Кантос» содержит более 800 страниц поэтического текста).
Работа над «Кантос» требовала от Паунда погружения в исторический материал, знакомства с обширным критическим аппаратом. Но Паунд не ставил перед собой задачу создания непротиворечивой «энциклопедии» мировой истории, его поиски служили одной цели – отразить в «Кантос» картину мифологической борьбы, ведущейся, по его мнению, на протяжении всей истории человечества между двумя силами – силами творческими, продуктивными и силами упадка, деградации.
Одной из аксиом творческого метода Паунда стал отказ от всякой абстракции в поэзии, отказ от метафор, затуманивающих содержательную сторону высказывания. В ходе работы над «Кантос» этот принцип распространялся им и на анализ социальной действительности. Рационализация и абстракция есть способ умерщвления всего живого – Паунд раскрывает этот тезис в самых разных плоскостях, начиная с религии и заканчивая товарно-денежным обменом.
Абстракцию в религии Паунд связывает с метафизикой, являвшейся для него противоположностью витальным культам плодородия и годового цикла, характерным для средиземноморской Европы. Чувственное восприятие для Паунда, как для истинного романтика, заведомо выше любых рефлексий и спекуляций: «Мы думаем, потому что мы не знаем» [3, p.289]. Так, в католичестве ценными ему видятся те элементы, которые представляют собой осколки европейской традиции, ближневосточные же влияния обусловили вырождение веры. «Церковь встала на путь морального и духовного банкротства около четырёхсот лет назад. В чём, отчасти, повинно ростовщичество и интерес к древним еврейским текстам (Ветхому Завету). Её упадок начался с отказа от реальности» [4, p.133].
Для Паунда все формы абстракции соединяются в единый процесс распада культуры – наравне с формированием метафизики в этот процесс включается развитие ростовщичества, являющегося выражением абстракции в сфере экономики – на место «природному изобилию», производству реального продукта приходят капитал и проценты. Экономика, в свою очередь, влияет на культуру – замена реальности искусственными категориями возможна лишь за счёт искажения языка описания реальности. Художественные произведения, создаваемые в эпохи расцвета ростовщичества, характеризуются резким снижением содержательной насыщенности: «Я полагаю, что лучшие из искусствоведов будущего будут способны определить по уровню живописного произведения степень терпимости или нетерпимости к ростовщичеству в соответствующую эпоху в соответствующей среде» [5, p.27; 6, p.303]. Паунд считал, что анализ художественного процесса, не затрагивающий вопросы экономики, вообще лишён смысла. Изучение же современного искусства, а точнее – его упадка, позволяет сделать умозаключение о проблемах, существующих в экономических отношениях: «Чего вам не следует делать, так это полагать, что когда с искусством что-то не так, то это касается ТОЛЬКО искусства» [5, p.60].
Вырождение искусства в декоративный формализм лишает его воспитательного значения. Тогда как именно посредством искусства нация может получить должное образование: «Дуче и Конфуций в равной степени осознают, что их народу нужна поэзия» [5, p.144]. Ростовщичество основано на невежестве масс, понимаемом Паундом как неспособность непосредственно ощущать реальность – реальность жизни, смерти, труда, искусства. «Следует понимать, что вкусы нынешней эпохи в области литературы, а также журналистика – всё это находится под контролем международного ростовщичества, цель которого состоит в поддержании невежества в отношении ростовщической системы и её эффектов» [3, p.312].
Свою задачу Паунд видел в попытке создать культурный образец, который мог бы стать основой для возрождения Европы и Америки. Эта задача носила «тоталитарный» по отношению к современной стадии развития общества характер – «Кантос» не должны были стать энциклопедией, выжимкой из исторического наследия цивилизации. Паунд претендовал на такое обобщение истории, которое само по себе уже являлось бы историческим актом, усилием, направляющим современное искусство в новое русло: «В отличие от прозаической критики, поэзия создаёт из культурного наследия новое произведение, новое целое» [7, p.88].
«Кантос», прежде всего, являлись поэтическим высказыванием, и, будучи таковым, не могли быть связаны требованиями объективности. Однако Паунд становился всё менее критичным в отношении степени «историчности» своей работы. Работа Паунда с архивными материалами, которую он вёл, создавая «Кантос», была направлена не на установление истины, но лишь на обнаружение материалов, подтверждающих уже сформулированную им концепцию: «Вообще, нет ничего скучнее, чем результаты подобных раскопок, ЕСЛИ ТОЛЬКО исследователь не имеет какой-либо идеи, которую он разрабатывает… Не документ, но важность документа» [5, pp.220-221]. Исследователи нередко обращали внимание на этот подход Паунда, указывая на избирательность в его работе с данными: «…Паунд не просто резюмирует историю, он делает нечто большее. А именно, он подчиняет её отдельным интерпретациям, содержащимся только в некоторых книгах, книгах, которые он всячески рекламирует, и на прочтении которых настаивает» [8, p.538; 9, pp.194-209].
Кроме того, для демонстрации своих взглядов Паунд зачастую прибегает не к их объяснению (что означало бы ненавистную ему рационализацию), но к «иероглифическому» методу – когда читатель должен усвоить тезис, сконструированный из нескольких образов, в качестве которых могут выступать конкретные люди, события, произведения. В самом упрощённом виде этот метод выражается в указании на отдельные образцы высокой культуры в том виде, в котором её понимает Паунд: «Я не могу сформулировать свои взгляды на искусство более сжато, чем я уже сделал это, назвав конкретные произведения и авторов» [5, p.347].
Паунду вообще было свойственно поучать. Так, среди его публицистики можно встретить множество работ под такими заголовками, как «Как читать», «Как писать», «Азбука чтения», «Азбука экономики», «Зачем нужны деньги» и пр. Реальность, которую создавал сам для себя Паунд, становилась всё менее ясной для окружающих, и, безусловно, требовала постоянных разъяснений.
Характерным для Паунда становится сведение смысла истории к отдельным процессам и явлениям, представляющимся ему наиболее существенными (например, вопросам монетарной политики). Эта тенденция ярко проявляется в высказываниях такого рода: «Без истории человек блуждает в темноте, и важные факты современной истории неясны нам до тех пор, пока мы не свяжем их как минимум с событиями периода основания банка Сиены Monte dei Paschi; другими словами, с пониманием истинной основы кредита, “изобилия природы и ответственности всего народа”» [3, p.278].
Паунд не считал себя одиноким в борьбе. Аналогию своему литературному эксперименту в политической сфере Паунд видел в деятельности Муссолини, которого он горячо поддерживал ещё с конца 20-х годов, после своего переезда в итальянский город Рапалло. Именно на итальянского вождя он возлагал свои надежды в части сопротивления ростовщическому капиталу, тянущему европейскую цивилизацию в пропасть.
По мнению Паунда, в государстве неизбежно отражаются доминирующие этические и эстетические представления текущей эпохи. В свою очередь носители власти могут влиять на характер экономических отношений, которые воздействуют на культуру. Поэтому Паунд видел необходимость в совместной деятельности людей искусства и политиков, направленной на общую цель – развитие цивилизации: «Когда вихри власти и вихри культуры сливаются, наступает блестящая эпоха» [5, p.266].
Подобный политический эксперимент, безусловно, тоже должен носить «тоталитарный» характер – задача власти состоит в том, чтобы сконцентрировать все силы общества для борьбы с экономическими абстракциями капитала: «Хорошим государством является то, которое действует в соответствии с передовыми знаниями и идеями. И наилучшим является то государство, которое максимально быстро воплощает лучшие идеи» [10, p.91]. Речь шла, прежде всего, об идеях самого Паунда и о его интерпретациях наследия предыдущих эпох. Так, Паунд рекомендовал в целях укрепления итальянской государственности и поднятия образовательного уровня народа Италии издать конфуцианские тексты, что и было предпринято.
Паунд был весьма наивен в отношении политических реалий фашистской Италии (что породило впоследствии дискуссию о степени ответственности Паунда за его поддержку режима). Он всерьёз полагал, что за популизмом Муссолини стоит искренняя попытка последнего реализовать мудрость древнекитайского философа: «Гитлер и Муссолини были успешны до тех пор, пока они следовали за Конфуцием… и проиграли лишь потому, что следовали за ним недостаточно» [11, p.50].
Для Паунда вообще представляла интерес не столько реальная политика фашистской Италии, сколько сама личность Муссолини. Он, вполне в духе Конфуция, был убеждён в том, что первостепенное значение имеет характер человека – именно должный уровень образования и понимания сути происходящих процессов у правителя гарантирует процветание общества в целом. Паунд восхищался умом Муссолини, и нередко упоминал в своих статьях и письмах о впечатлении, которое произвёл на него Дуче во время их единственной личной встречи в 1933 году.
Однако Паунд не был поглощён внешней атрибутикой фашизма – его восхищение вызывали не римские приветствия и многотысячные шествия, но тот потенциал для развития цивилизации как таковой, который он видел в идеях Муссолини. Как отмечал один из исследователей, «Паунд не столько эстетизирует политику, сколько политизирует эстетику, он практически ничего не говорит о таких важных для фашистского антуража вещах как парады, музеи, театры и изобразительное искусство» [12, p.548].
Идея корпоративного государства, которую проповедовал Муссолини, вызывала поддержку Паунда, поскольку ассоциировалась у него как с цеховой системой, так и с идеалами джефферсоновской аграрной демократии и «трудового» политического представительства. Всё это являлось для него антитезой той перверсии, которую представлял собой современный рынок. Своего рода ренессанс средневековой концепции «справедливой цены» должен был предотвратить дальнейшую атомизацию общества и вернуть его из сферы абстракций рынка к реальности.
Взгляды Паунда на экономику выражались в представлении о том, что государство должно полностью взять под контроль оборот денег и выпускать их в том объёме, в котором это соответствовало бы производимым товарам. Растущая экономика требует новых денег и государство должно само предоставлять кредит, выпуская эти деньги, освобождая тем самым население от зависимости от частного банковского капитала [3, pp.137-155].
Паунд отказывался видеть очевидные проблемы, связанные с подобной денежной системой, что лишь подчёркивает «тотальность» его взглядов на общественное устройство. Любой другой подход к монетарной политике не укладывался в его схему борьбы цивилизации с силами распада и деградации, а, следовательно, любые возражения рассматривались им как проявления невежества в вопросах экономики (а значит, и во всех остальных). «Когда человек знает достаточно, он способен обнаружить мудрость в Четырёх Книгах… Когда он знает недостаточно, его глаза пробегают по странице, не обращая на неё внимание» [5, p.17].
Паунд полагал, что Первая мировая война, унесшая жизни многих миллионов (в том числе и друзей поэта – например, скульптора Годье-Бржешки), являлась необходимым следствием современного капитализма. Война является идеальным периодом для ростовщика – именно в период войн возникают займы, не связанные непосредственно с производством. «Ростовщики инициируют войны, порождая тем самым долги, так чтобы впоследствии извлекать прибыль из изменения стоимости денежных единиц» [3, p.310].
Паунд считал необходимым поддерживать режим Муссолини в том числе и для того, чтобы постараться предотвратить Вторую мировую войну (с этой целью он в 1939 году нанёс короткий визит в Вашингтон, чтобы попытаться склонить на сторону Муссолини некоторых сенаторов, с которыми вёл переписку). Когда трагедия всё же произошла, Паунд был вынужден встать на сторону Италии, поскольку в этом он видел исторический выбор: «История… представляет собой непрерывную борьбу между производителями и не-производителями, а также теми, кто пытается заработать себе на жизнь путём внедрения ложной системы бухгалтерии, встающей между производителями и справедливой компенсацией за их труд» [3, p.139].
Паунд полагал, что США не должны участвовать в войне, ведущейся в интересах мирового капитала. В своё время США смогли воспрепятствовать тирании ростовщиков, когда, завоевав независимость республики, создали собственную денежную единицу, ликвидировав тем самым политическое влияние Банка Англии, осуществлявшееся посредством циркуляции английских денег на территории колоний. Ростовщичество основывается на экономической зависимости, возникающей у должника, превращающейся постепенно в зависимость политическую. Способность же нации «платить по своим долгам собственными деньгами» ликвидирует эту зависимость, что и произошло в случае Американской революции. Однако последующая история Соединённых Штатов свидетельствует о постепенном возвращении ростовщичеством своих позиций в лице Ротшильдов и их ставленников.
Таким образом, по мнению Паунда, возрождение американской государственности может произойти только в случае поддержки борьбы Муссолини с мировым капиталом. Вторая мировая война являлась не только очередным способом создания долгов и получения процентов по ним, но ещё и попыткой уничтожить государства, от которых исходила угроза ростовщичеству (то есть Италию, Германию, Японию и СССР). Поэтому США, как и во времена Джефферсона, должны осознать свой национальный интерес, тщательно маскируемый за мнимым противоречием демократии и фашизма.
Паунд полагал, что на самом деле фашизм - это современное выражение идей, которые лежали в основе американской демократии в том виде, в котором её понимали в XVIII веке (отсюда, напр., название одной из работ Паунда – Джефферсон и/или Муссолини). Современная ему американская действительность представляет собой искажением этих идей, что и является причиной стагнации, как экономики, так и культуры. Это не означало для него необходимости переустройства государственности в США – действующая конституция позволила бы организовать общество должным образом, если бы только на то была воля людей, стоящих у власти.
Однако ситуация обстояла иначе, и Паунд сделал свой выбор в пользу Италии. Будучи уверенным, что всё ещё можно изменить, в 1941 году при поддержке итальянского министерства пропаганды он начал вести цикл радиопередач на английском языке, в которых пытался объяснить истинные причины войны и раскрыть заговор международного ростовщичества, с помощью экономических механизмов захватившего власть в европейских «демократиях» и США.
Именно эти передачи и стали основанием для обвинения Паунда в государственной измене, которое было выдвинуто властями США в 1943 году. После своего ареста в 1945 году, с 24 мая по 15 июня Паунд находился в железной клетке в военном лагере в Пизе, где жара и слепящий солнечный свет привели шестидесятилетнего поэта к нервному срыву, у него начались галлюцинации. Однако и в этой клетке Паунд продолжал работать – именно там возникли т.н. «Пизанские Кантос», за которые поэт получил в 1949 году престижную Боллингенскую премию, что вызвало скандал у него на родине.
На основании заключения медицинской экспертизы (и, во многом, под давлением таких людей как Хемингуэй и Элиот) суд признал Паунда невменяемым и заменил уголовное наказание принудительным психиатрическим лечением, которое продлилось 12 лет. То, что для Паунда являлось творческим методом, врачи признали паранойей. Борьба романтика с несправедливостью внешнего мира и попытки этот мир исправить были расценены как проявления шизофрении.
В 1957 году в результате петиции, поданной лично Президенту США от имени ряда литературных деятелей, Паунд смог оставить психиатрическую клинику, а вместе с ней – и Соединённые Штаты. Паунд отправился в Италию, попрощавшись с родиной римским салютом с борта корабля.
Паунд продолжал работать над «Кантос», но они давались ему всё с большим трудом. Последние годы своей жизни поэт провёл в Венеции, в буквальном смысле погрузившись в молчание. Ему не о чем было говорить со своими многочисленными посетителями, он уже не видел необходимости что-либо объяснять, поскольку уже сам не был ни в чём уверен. По его собственному признанию, проект «Кантос» не удался, он не смог «написать рай», о чём мечтал в начале своего долгого поэтического пути.
Паунд умер в 1972 году во сне, на следующий день после своего 87 дня рождения.
Литература
1. Gentile E. The Sacralization of Politics in Fascist Italy. Cambridge: Harvard University Press, 1996.
2. Ledeen M.A. The First Duce: D'Annunzio at Fiume. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1977.
3. Pound E. Selected Prose. London: Faber and Faber, 1973.
4. Pound E. Machine Art and Other Writings. Durham, London: Duke University Press, 1996.
5. Pound E. Guide to Kulchur. London: Peter Owen Limited, 1966.
6. The Letters of Ezra Pound, 1907-1941. N.Y.: Harcourt, Brace and Co., 1950.
7. Paul C.E. Italian Fascist Exhibitions and Ezra Pound’s Move to the Imperial // Twentieth Century Literature, Vol. 51, No. 1 (Spring, 2005).
8. Baar R. Ezra Pound: Poet as Historian // American Literature. Vol. 42, No.4 (Jan., 1971).
9. Stock N. Poet in Exile. Manchester: The University of Manchester Press, 1964.
10. Pound E. Jefferson and/or Mussolini. N.Y.: Liveright, 1970.
11. Kimpel B.D., Eaves D. Ezra Pound on Hitler’s Economic Policies // American Literature. Vol. 55, No.1 (Mar., 1983).
12. Friend B. “Why do you want to put your ideas in order?”: Re-Thinking the Politics of Ezra Pound // Journal of Modern Literature. No.23.3-4 (2000).
