Жестокость, молодость, насилие — актуальные темы на все времена. Регулярно они возникают в СМИ в связи с реальными происшествиями: преступлениями несовершеннолетних. Одним из наиболее известных произведений мировой литературы на тему девиантного поведения подростков является роман «Заводной апельсин» Энтони Берджесса (“A Clockwork Orange”, 1962).
В центре повествования находится фигура Алекса. Умный, жестокий, харизматичный антигерой является лидером уличной банды. Он проповедует насилие как высокое искусство жизни, как род наслаждения, учиняя всякого рода разбои. Из-за предательства «друзей» Алекс попадает в тюрьму, где должен отбывать наказание. Срок заключения слишком большой, поэтому Алекс старательно ищет пути освобождения. Случайная новость о новейшей государственной программе по перевоспитанию преступников вселяет в него надежду, и он соглашается принять в ней участие. Алекс не догадывается, что попадая в железные тиски программы, он постепенно сам становится жертвой насилия.
Особую роль в раскрытии характера Алекса и его порочной философии играет субъектная организация романа. Персонаж выступает в функции Я-рассказчика, т. е. нарратора от первого лица (в терминологии В. Шмида, Я. Линтвельта и др. [2]), являясь одновременно и повествователем, и героем своего рассказа. Характеристика позиции Алекса «во времени, в пространстве, в социально-идеологической и языковой среде» [3, 184] позволяет прояснить специфику образа героя. В качестве отправной точки анализа нами принято понятие точки зрения, или повествовательной (фокальной) перспективы, разработанное в трудах Б. А. Успенского, В. Шмида, Н. Д. Тамарченко, Ж. Женнета [2] и др. В целом, под точкой зрения понимают «отношение повествователя к повествованию» [3, 181], которое «с одной стороны, определяет его кругозор — как в отношении “объема” (поле зрения, степень осведомленности, уровень понимания), так и в плане оценки воспринимаемого; с другой — выражает авторскую оценку этого субъекта и его кругозора» [3, 184]. По словам Б. А. Успенского, проблема точки зрения «представляется центральной проблемой композиции произведения искусства…» [4, 9].
Представляется важным рассмотрение позиции Алекса в контексте планов выражения точки зрения, по Б. А. Успенскому:
— психологический («В тех случаях, когда авторская точка зрения опирается на то или иное индивидуальное сознание (восприятие)» [4, 108];
— идеологический («уровень, который условно можно обозначить как идеологический или оценочный, понимая под «оценкой» общую систему идейного мировосприятия») [4, 19];
— фразеологический («…когда автор описывает разных героев различным языком или вообще использует в том или ином виде элементы чужой или замещенной речи при описании») [4. 30];
— пространственно-временной («В определенных случаях точка зрения повествователя может быть… фиксирована в пространстве или во времени, то есть мы можем догадываться о месте (определяемом в пространственных или временных координатах), с которого ведется повествование») [4, 80].
В плане психологии точка зрения Алекса относится к разряду субъективных; читатель помещен в роман изнутри «сознания» героя-рассказчика и все «видит» с его позиции. При этом исповедальный характер истории героя, подкрепленный крайним эгоцентризмом последнего, обусловливает совмещение в ней двух функциональных типов речи: собственно повествования (изложение Алексом событий своей жизни и своего окружения) и рассуждения (философствование Алекса), которые часто смешиваются между собой.
В идеологическом плане точка зрения Алекса выражает суть его патологического мышления. Приведем ряд примеров: «Скорей всего там такая же zhiznn, как здесь: одни режут, а другие подставляют брюхо под nozh. А сейчас, пока еще не вечер, пойдем-ка, бллин, дальше» [1, 26]; «Когда человек плохой, это просто свойство его натуры, его личности — моей, твоей, его, каждого в своем odinotshestve, — а натуру эту сотворил Бог, или Gog, или кто угодно... Неличность не может смириться с тем, что у кого-то эта самая личность плохая, в том смысле, что правительство, судьи и школы не могут позволить нам быть плохими, потому что они не могут позволить нам быть личностями. Да и не вся ли наша современная история, бллин, это история борьбы маленьких храбрых личностей против огромной машины? Я это серьезно, бллин, совершенно серьезно. Но то, что я делаю, я делаю потому, что мне нравится это делать» [1, 54]. При этом вместе со страстью к насилию в Алексе живут понятие об этикете и любовь к искусству, в частности, к музыке. Однако его представления о приличиях, как и об искусстве, весьма своеобразны. Например, замерев в баре от исполнения знакомой арии, в следующий момент он дает приятелю зуботычину за «вульгарное» поведение. Во время прослушивания Бетховена Алекс предается экстатическим мечтам о том, как будет в кровь разбивать человеческие тела. Алекс не терпит «zhratshku» с набитым ртом в ходе забоя жертвы, но не замечает грязи насилия. Можно заметить, что грубым и неприемлемым являются для героя вещи, не вписывающиеся в рамки придуманной им иерархии ценностей, увенчанной насилием и музыкой.
Фразеологическая точка зрения подкрепляет идеологическую: Алекс употребляет «nadsat» — созданный Берджессом особый сленг, чье название восходит к русскому суффиксу, характерному для ряда числительных от 11 до 19. По мысли автора, это отмечает возраст тех, кто его использует: «Кругом большинство были nadtsatyje — shustrili и баловались молочком со всяческой durrju» [1, 37]. Приведем примеры слов надсата: biblio — библиотека, bugatty — богатый, chelloveck — человек, парень, crast — красть, deng — деньги, dratsing — драка, gloopy — глупый, litso — лицо, millicent — милиционер, полицейский, morder — морда, nadsat — подросток, oddy knocky — одинокий и др. При создании надсата Берджесс опирался на русские слова, как правило, относящиеся к пласту общеупотребительной лексики. Для не знакомого с русским языком читателя данный сленг выглядит языком чужеродным, «тарабарским»; это справедливо и для персонажей романа, не относящихся к миру юных социопатов и убийц. Таким образом, в романе выделяются две персонажные группы, чья социальная принадлежность поддержана их языковой практикой. В речи Алекса надсат воплощает собой агрессию по отношению к общепринятому языку, символически — стремление уничтожить социальные нормы, которым следуют носители нормы языковой.
В плане пространственно-временной характеристики точка зрения Алекса-рассказчика отстоит от точки зрения Алекса-персонажа, хотя обе сливаются в финале. Так, выясняется, что повествователь к моменту рассказывания «подобрел», утратив ряд деструктивных потребностей (во всяком случае, теперь Алекс не избивает людей лично, а наблюдает за процессом со стороны), и даже думает о создании семьи. В нем пробуждается сентиментальность. И хотя данный поворот ставит под вопрос правдоподобие образа, одновременно он подводит к идее о том, что лишь вмешательство автора (прием deus ex machina) способно гармонизировать положение вещей.
Литература:
1. Берджесс Э. Заводной апельсин [перевод с англ. В. Бошняка] / Э. Берджесс. — М.: АСТ, 2015.
2. Ильин И. П. Постмодернизм: словарь терминов / И. П. Ильин. — М.: ИНИОН РАН — INTRADA, 2001.
3. Теоретическая поэтика: хрестоматия-практикум / Автор-составитель Н. Д. Тамарченко. — М.: Издательство РГГУ, 1999.
4. Успенский Б. А. Поэтика композиции / Б. А. Успенский // Успенский Б. А. Семиотика искусства. — М.: Языки русской культуры, 1995. — С. 9–220.
