Ключевые слова: политическое будущее, концепт будущего, III Программа КПСС, языковая политика государства, постсовременная политика.
С крушением революционной утопии, оправданно связываемое с исчерпанием ее внутренних ресурсов и одновременно с модернизационными проектами сталинизма, утопическое отношение к будущему не исчезло из программных документов. Обратим внимание на то, что стимулами к активизации утопического видения будущего в случае с советской Россией, а затем СССР непременно становились реально осязаемые победы в недавнем прошлом, как было с революцией и гражданской войной или с Великой Отечественной войной, а позже с успехами, связанными с освоением космоса. Все это вселяло веру в возможность построения лучшего будущего. Мечта о будущем, пишет А. А. Фокин, «по утверждению Ш. Фицпатрик, «не только была составляющей сталинизма, причем очень важной составляющей, но и частью повседневного опыта каждого человека в 30-е гг. Советский гражданин мог верить или не верить в светлое будущее, но не мог не знать, что такое ему обещано» [8, c. 27].
Особое место в освоении будущего руководством СССР отводилось III Программе КПСС — программе построения коммунизма. Исследовавший в своей диссертации значение этого документа в жизни советского общества А. А. Фокин, ссылаясь на концепцию историка М. А. Барга, отмечал, что советский дискурс совмещал «в едином социальном конструкте» прошлое, настоящее и будущее. Фокин замечает: «Будущее конструируется из элементов личного или социально усвоенного опыта. Человек как элемент социума одновременно является субъектом и объектом формирования социальной памяти, которая является хранителем социального прошлого. Сконструированное на основании прошлого представление о будущем является для настоящего эталоном, определяющим модусы поведения человека. Движение в будущее рассматривается как развитие положительных черт современности, приводящих к построению идеальной системы» [8, c. 20]. Концепт будущего укладывался в решение «трех групп задач на пути к коммунизму: создание его материально-технической базы, развитие коммунистических общественных отношений и воспитание нового человека» [7, c. 233]. Распространение концепта коммунистического будущего в широких массах имело небывалый даже для тоталитарного общества масштаб. Властный дискурс обнаруживал в этом документе ясность и гарантированность коммунистического будущего: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». Даже если отбросить детали, связанные с обусловленностью и чертами этого будущего, оставалось главное — это гарантия, данная партией и государством. Именно так восприняло общество документ, вынесенный на всенародное обсуждение. Космическая метафорика Н. С. Хрущева была призвана доказать реальность достижения данной цели: «Программы КПСС можно сравнить с трехступенчатой ракетой. Первая ступень вырвала нашу страну из капиталистического мира, вторая — подняла ее к социализму, а третья — призвана вывести на орбиту коммунизма. Это замечательная ракета, товарищи» [5, c. 135]. Действительно, советскому народу в это время на примере полета Ю. А. Гагарина был предъявлен уникальный потенциал советской науки и техники, а, следовательно, и власти.
Само всенародное обсуждение сближало власть и общество в выработке главного документа в истории человечества — программы построения коммунизма. Можно учитывать и возросшие возможности пропагандистской машины, когда будущее в облике телевидения входило в дома советских граждан, показывавшего уголки будущего в реальном времени: работу коммунистических бригад, успехи науки и техники, меняющийся быт и т. п.
Языковая политика государства той эпохи вполне подпадает под характеристику тоталитарного языка, данную Н. А. Купиной: «Для тоталитарного языка характерно манипулирование будущим временем» [4, c. 59]. Время, как отмечает данный автор, мифологизируется, более того, будущее открыто только избранным: «По дороге к будущему движутся лишь носители революционной коммунистической идеологии под руководством партии. Все инакомыслящие устраняются с пути» [4, c. 57, 60]. Языковая политика в отношении главной программной цели — построения коммунизма, мифологизирует и поэтизирует будущее: «Всходит солнце Великой программы над моею землей молодой (В. Виноградов)» [6, c. 479]. Это будущее — «светлое», «радостное», «счастливое», оно синоним коммунизма. Его строит и старшее поколение, а вместе с ним юноши и девушки. К нему шагают уверенно [6, c. 69–70]. С точки зрения целеполагания концепт будущего оформлен как главная цель и чаяние всего человечества: «Коммунизм — великая цель партии и народа», «Без устали нес я наш ленинский стяг к великой и радостной цели» [6, c. 646].
Не менее важным для восприятия языковой картины коммунистического будущего было и то, что советское общество, его молодежь и люди среднего возраста уже были привиты советской индоктринацией к политической оценке составных частей времени.
А. И. Щербинин в статье, посвященной индоктринационному воздействию русского языка на сознание советских школьников, значительное внимание уделяет проблеме соотношения прошлого и настоящего, устремленности в будущее. Обратим внимание, что «в результате упражнений лексемы становились прагмемами». «Слова «новый», «радостный», «бодрый» и т. п. накрепко связаны с советским настоящим, «грустный / безрадостный», «мерзкий», «подлый», «грабительский» − с дореволюционным прошлым (или его современным западным аналогом). Так формировались клише, сортирующие образ мира: «Возврата к старому нет и не будет. Мы строим новую жизнь и не хотим возвращения к старым порядкам», — пишут пятиклассники 1938 года под диктовку учителя» [9, c. 128].
Возвращаясь к значению будущего, отметим, что в унитарной программе подобного рода нет привычного политического обмена обещаний на ожидаемую поддержку. Конечно, Хрущеву надо было «отстроиться» от эпохи Сталина, но главное — это стиль дарения будущего, идущий от раннемодернистских функций национального государства. З. Бауман отмечает, что к концу XVI века на смену церкви в христианско-фаталистической модели объяснения порядка приходит государство. Вечность и неизменность божественного Космоса сменилась пониманием того, что «человеческий порядок стал восприниматься как предмет искусства, познания и технологии» [2, c. 190]. Что такое «порядок» в новом понимании? Социолог отмечает, что «идея порядка как регулярной последовательности событий, как гармоничного сочетания хорошо прилаженных частей, как ситуация, в которой остается таким, каким и должно быть» [2, c. 191]. Бауман скептически относится к попыткам искусственно сконструировать порядок в соответствии с идеальной целью, так как они неизбежно обречены на провал. Но «они всегда оставляют в воображении островки относительной автономии и в то же время преобразуют территорию, смежную с искусственно выделенными островками, в серое пространство двойственности, амбивалентности. По этой причине такие попытки должны постоянно возобновляться и вряд ли когда-нибудь прекращаться» [2, c. 193].
Можно сказать, что речь идет не только о программах, подобной анализируемой выше, но и о современных программных документах политических партий. Что касается власти, то «установление порядка требует искусства ведения войны против неопределенности [2, c. 194], а, как мы уже установили, главной неопределенностью является будущее. Будущее, пишет Бауман, «интересно нам как раз потому, что мы осознаем его непознаваемость; более того, оно не завершено, не определено до конца, работа сделана только наполовину. Прошлое не удастся изменить, то, что должно было произойти, уже произошло, слишком поздно сожалеть или обижаться, нельзя представить себе, будто событий прошлого не было − их можно только оплакивать, горевать из-за них, раскаиваться. Настоящее − это мимолетность; прежде чем человек успеет поразмыслить, он оказывается в прошлом, а прошлое, как известно, не удается... С будущим иначе: оно (единственное!) прибежище свободы. В нем возможны события несказанно радостные, а грозящие нам неприятности могут обойти нас стороной» [1]. В силу неконтролируемости будущего оно всегда было «костью в горле правителей. От него веяло угрозой − подобно опасности, таящейся в вольнолюбии, строптивости, непредсказуемости подданных. Лучше всего было бы вообще от него избавиться − но, поскольку окончательное решение этой задачи просто невозможно, приходится прибегать к иным, менее радикальным мерам: пытаться овладеть будущим или хотя бы вбить подданным в голову, что оно действительно покорено. Для достижения этой цели необходимо объявить, что установлены такие исторические закономерности или божественные постулаты, которые образ будущего определили окончательно и бесповоротно, − или что удалось достичь такого могущества, которое позволяет влиять на ход грядущих событий, направляя их в намеченное русло» [1].
Что же касается собственно взглядов на будущее применительно к постсовременной политике, то точку зрения Баумана можно понять из его оценки постсовременности, когда, по его мнению, исчезает единственная тотальность, сопровождающая человечество после того, как исчезла регулирующе-прогностическая функция религии, национальное государство. Человек один на один остается с настоящим и будущим. «Теория постсовременности должна быть освобождена от последних остатков метафоры прогресса, которая наполняла конкурирующие между собой теории современного общества» [2, c. 31]. Постсовременное состояние, по мнению З. Баумана, «надежно предотвращает колонизацию будущего» [2, c. 31]. Эта идея Баумана о том, что современность перенесла идею колонизации с пространства на будущее нашла отклик в ряде трудов авторов по самым различным темам [3]. Собственно, когда на смену линейному «жизненному плану» с его местом и целью приходит перманентный процесс самоконструирования, проблемы будущего перестают быть актуальными. Ориентирами становятся другие субъекты, «реальные или воображаемые» [2, c. 36].
Меняется и сущность политики, когда государство снимает с себя ответственность за результаты развития общества и его перспективы. Власть, по мнению Баумана, «потеряла интерес к будущему, нашлись лучшие, более дешевые и вызывающие не столь резкий протест методы обуздания подданных. Чтобы управлять толпой и лишить ее воли, власти уже не нужно узурпировать будущее или заявлять о его подчинении и колонизации. Намного эффективнее приватизация будущего, а значит, и связанных с ней хлопот, и распределение такого будущего среди подданных − каждому и каждой по куску. Пусть теперь человек сам отвечает за свое будущее и сам справляется с его причудами» [1]. Актуальными становятся трайбалистская политика, политика желания, политика страха и политика уверенности.
Литература:
- Бауман З. Пять прогнозов и множество оговорок [Электронный ресурс] // Иностр. лит. — 2006. — № 8. — Электрон. верия печат. публ. — URL: http://www.magazines.russ.ru/inostran/2006/8/ba14.html (дата обращения: 10.02.2015).
- Бауман З. Социологическая теория постсовременности // Социологические очерки: ежегодник. — М., 1991. — Вып. 1. — С. 28–48.
- Кларк Д. Б. Потребление и город, современность и постсовременность [Электронный ресурс] // Логос. — 2002. — № 3–4. — Электрон. версия печат. публ. — URL: http://magazines.russ.ru/logos/2002/3/klark.html (дата обращения: 15.12.2014).
- Купина Н. А. Тоталитарный язык: Словарь и речевые реакции / Н. А. Купина. — Екатеринбург; Пермь: Изд– во Урал. ун– та, 1995. — 144 с.
- Материалы XXII съезда КПСС. — М.: Госполитиздат, 1961. — 464 с.
- Мокиенко В. М. Толковый словарь языка Совдепии / В. М. Мокиенко, Т. Г. Никитина. — СПб.: Фолио– Пресс. — 704 с.
- Сенцов А. Э. Сопоставительный анализ выражения концепта «обладание» во французской, английской и русской лингвокультурах // Молодой ученый. — 2011. — № 2. Т.1. — С. 233–235.
- Фокин А. А. Образы коммунистического будущего у власти и населения СССР на рубеже 50– 60– х гг. ХХ века: дис. … канд. ист. наук / А. А. Фокин. — Челябинск, 2007. — 218 с.
- Щербинин А. И. «Я русский бы выучил только за то…» (Изучение языка как средство конструирования картины тоталитарного мира в сознании советских школьников) // Полис. Политические исследования. — 2000. — № 1. — С. 124– 141.
