До начала XIX века русская культура была практически полностью сословной. Социум доминировал над индивидом, определяя не только базовые, но и повседневные ценности культуры, смыслы, цели поступка человека и особенности его поведения. Петровские реформы только добавили в число традиционных сословных ценностей сословий – дворянства, военного сословия, духовенства, купечества, крестьянства – имперскую верноподданность и Табель о рангах чиновников государственной службы, ничего не изменив во взаимоотношениях индивида и социума. Европейское влияние начинало проявлять себя в появлении людей, которые стремились служить не другим людям, а общественным идеалам, закону, просвещению.
В начале XIX века в России появляются люди, способные самостоятельно определять ценности, цели и смыслы собственных поступков, выходящие за пределы императивных регуляторов социума, проявляющие себя как самостоятельно мыслящие креативные личности. Постепенно они занимают все более место в русской культуре, но по мере роста их значения в культуре все более нарастает кризис в отношениях личности и власти, не желающей понимать происходящих перемен в сознании своих подданных.
В середине XIX века в русской культуре происходит важный перелом: на первый план выходит активность креативной личности. Существенно возрастает значение тех областей культуры, которые определяются личностным началом – литературы, искусства, науки (то, что называют культурой в узком смысле). Начинается рост культурного слоя самостоятельно мыслящих людей. Расширяется социальная база культуры, изменяются критерии оценки: доступность и понятность становятся достоинствами, превращая «толпу» в «народ». Сословные и социальные рубежи начинают терять культурное значение. Культура становится областью творческой самореализации личности, приобретая самостоятельность задач и проблем.
Культурный «взрыв» креативности превращает Россию из культурной провинции Европы в центр самостоятельного развития. В то же время рост индивидуального самосознания лишает сознание русского человека устойчивости, обостряя конфликты индивида и социума. Отмена крепостного права, телесных наказаний, предварительной цензуры, введение гласного суда и земства в значительной мере снимают напряженность этих конфликтов, но не решают проблему до конца.
Проблемы русской культуры в XIX веке концентрируются в формировании субкультуры «новых людей», получившей название «интеллигенции», в первоначальном значении, соединяющем философское понятие «божественный разум» со свободой совести и протестом против угнетения народа [4, С. 201 – 207]. Это событие стало исключительно важным для России, оказав существенное и необратимое влияние на все дальнейшее развитие русской культуры.
В основе процесса формирования субкультуры русской интеллигенции лежит радикальное изменение способа взаимной связи индивида и социума, то есть связи состояния сознания единичного человека с состояниями сознания других людей. Повышение уровень индивидуального самосознания личности и осознания личностью своей культурной роли во многом преображает русскую культуру. Сознание отдельного человека выходит из подчинения тем задачам, целям, ценностям и смыслам, которые определяются принадлежностью к внеличностым социальным структурам (сословным традициям и государственной службе).
В этом общем движении к повышению культурной роли личности отдельного человека русскую интеллигенцию отличает от всех остальных предельная радикальность позиции. Русский интеллигент не просто стремится самостоятельно определять цели, задачи, ценности, смыслы своих поступков за пределами императивов социума, а делает освобождение личности главным смыслом своего существования. П. Б. Струве утверждает: «В 60-х годах, с их развитием журналистики и публицистики, «интеллигенция» явственно отделяется от образованного класса как нечто духовно-особое. Замечательно, что наша национальная литература остается областью, которую интеллигенция не может захватить. Великие писатели Пушкин, Лермонтов. Гоголь, Тургенев, Достоевский, Чехов не носят интеллигентского лика…» [14, с.156].
Основной особенностью сознания русской интеллигенции, объединяющей единомышленников в устойчивую субкультуру, становится сочетание двух противоречивых компонентов: безграничной свободы личности с чувством нравственного общественного долга, которые объединены в кольцо взаимной обусловленности и не гасят, а взаимно усиливают друг друга. Чувство нравственного долга перед страдающим народом требует полной свободы сознания личности, а свобода личности реализует себя в чувстве нравственного долга. «Русский интеллигент не знает никаких абсолютных ценностей, никаких критериев, никакой ориентировки в жизни, кроме морального разграничения людей, поступков, состояний на хорошие и дурные… Нигилизм и морализм, безверие и фанатическая суровость нравственных требований…, беспринципность в метафизическом смысле…– это своеобразное, рационально непостижимое и вместе с тем жизненно-крепкое слияние антагонистических мотивов в могучую психическую силу…» [15, с. 170].
Возникающая русская интеллигенция не совпадает ни с одним из существовавших сословий – ни образованным и творческим слоем, ни с какой-либо профессиональной группой, занятой умственным трудом. Более того, отношения интеллигенции с людьми умственного труда нередко перерастают в конфликтные. Интеллектуалы обвиняют интеллигенцию в «отщепенстве» [14, с 157], в «ложном принципе – признании безусловного примата общественных форм»[6, с.10] называя ее «интеллигентщиной»[3, с.11]. Интеллигенты называют интеллектуалов «образованщиной», полагая, что никакая научная или художественная деятельность сама по себе не является интеллигентностью. «Ни литература, ни искусство, ни наука не спасают от безнравственного индифферентизма. Они не заключают и не обусловливают сами по себе прогресса. Они доставляют лишь для него орудия»[7, с. 92].
Организующим началом интеллигенции становится отчетливое сознание необходимости выхода за пределы существующей культуры как радикального решения проблем, неразрешимых в ее пределах. Интеллигенция ищет этого радикального решения и находит его в освобождении личности от императивов существующей культуры и в наделении этой свободной личности полнотой ответственности за собственное существование и за социум. Философ В. В. Зеньковский в главе «Перелом в русской жизни» своей «Истории русской философии» так описывает происходящее: «Со смертью Николая I в русской жизни совершается великий перелом – внешний и внутренний… Верховным принципом морали, да и всего мировоззрения становится вера в личность, вера в ее творческие силы, защита «естественных» движений в душе и наивная вера в «разумный эгоизм». Все это слагается в некое психологическое единство и переживается как отличие «новых людей» от предыдущего поколения. Этот духовный склад складывается с необыкновенной быстротой и очень скоро создает действительную пропасть между новой и предыдущей эпохами» [9, с. 127].
Если в образованном слое интеллектуалов и творческих людей ослабевает культурное значение сословной принадлежности, то радикальная интеллигенция не просто выходит за пределы определенных сословий, а осознанно их преодолевает, разрывая, в том числе, семейные связи и вовлекая в свой состав людей изо всех сословий – родовой аристократии, дворянства, военного сословия, духовенства, купечества, крестьянства, разночинства. Она формируется как общность самостоятельно и свободно мыслящих индивидуумов, объединяемых этой самостоятельностью. «Из всего, что есть на земле, может быть выгоднее всех выгод, даже в том случае, если и приносит нам явный вред и противоречит самым здравым заключениям нашего рассудка о выгодах самое главное, самое дорогое – наша личность и наша индивидуальность» [8, с. 100] – вот новый взгляд на человека и общество.
Способ новой организации общества интеллигенция видит в «коммуне» – общественном объединении, которое должно соединять два достоинства: свободу индивидуальной личности, самостоятельно принимающей решения без внешнего принуждения, и нравственный императив как состояние сознания свободной личности, готовой не просто ограничивать свою свободу, а подчинить смысл собственной жизни интересам других людей. Такое сочетание свободы и императивности противоречиво и трудно реализуемо в жизни, но как стремление, опережающее попытку реализации, оно способно руководить сознанием человека в его поступках.
Утверждение самосознания личности в качестве основы русской культуры сближало ее с персонализмом западноевропейской культуры. Но при этом сохранялись принципиальные отличия, которые не позволяют рассматривать этот процесс как результат прямого влияния Европы. Разительные различия явно осознаются и той, и другой стороной с положительным или отрицательным знаком. Взаимоотношения русской и западноевропейской культуры следует рассматривать как «вызов» и «ответ» (концепция А. Тойнби).
Три существенных особенности отличают культуру русской интеллигенции от западноевропейской. Первое: отношение к собственности – бескорыстие как базовая этическая ценность. Второе: отношение к закону – неверие в закон, отсутствие интереса к законодательным закреплениям прав личности, более того, стремление к полному освобождению личности от каких – либо законодательных ограничений. Третье: обостренное чувство нравственного долга, находящее формы выражения в императивах «служения» народу и, в крайних формах, готовность к самопожертвованию.
Вместо идеала «правовой личности» европейского типа образ мысли российской интеллигенции порождает другой идеал – харизматической личности «спасителя», или освободителя – нравственно безупречного революционера. Задолго до культа личности И. В. Сталина, в начале 1918 года Н. А. Бердяев пишет: «Средний интеллигентный русский человек привык преклоняться перед нравственным образом революционеров и перед их революционной моралью… В России образовался особенный культ революционной святости. Культ этот имеет своих святых, свое священное предание, свои догматы»[2, с. 187].
Особенно заметна разница между русской интеллигентностью и европейским индивидуализмом на примере женского движения. Существовало принципиальное отличие русских нигилисток от европейских феминисток, которое состояло в том, что феминистки боролись за право войти в существующие структуры общественной жизни, а нигилистки – за право выйти за их пределы, чтобы создать новые. Русская нигилистка сама стремилась жить «не лучше, чем работники, не различая между «моим» и «твоим» и отказываясь лично пользоваться состояниями, полученными по наследству» [11, с. 275]. Феминистке, при борьбе за гражданские права, не пришло бы в голову отказываться от этих прав, в том числе, от законного права наследства. Русская нигилистка, порывая с сословием, попадала не в парламент, а по существу в никуда – как правило, в нищету.
Главным изменением в культуре, которое несет с собой интеллигенция, является новая этика поведения. Интеллигенцию отличает от других слоёв населения радикальность: она не просто выходит за пределы сословных и социальных границ, но осознанно и целенаправленно разрушает их, утверждая абсолютное равенство. В стремлении к обретению безусловной свободы своего сознания от всех сословных, традиционных, государственных и иных культурных связей, ограничивающих свободу личности, она делает главной ценностью культуры саму свободу, отвергая все, что способно ее ограничить [12, с. 307]. Желанная свобода личности не ограничивается ничем, кроме самой себя, и должна стать основой и источником новых форм связи индивида и социума, основанных на этой безграничной свободе – такова новая этика. Человека должны связывать с людьми не внешний закон, а внутренние побуждения – любовь, добро, совесть, жалость, чувство справедливости, критический разум, чувства долга и т. д.
Этот этический принцип нередко принимает желаемое за действительное, но как нечто «желаемое» он обнаруживает себя в мотивировках поступков русской интеллигенции как бескорыстное служение науке, народу, человечеству (не только у анархистов). При этом, как показывает действительность, парадоксальная близость креативности личности и императивности служению несет в себе опасность превращения ничем не ограниченной свободы личности в беззаконие, ее социальной ответственности – в деспотию, энтузиазма служения народу – в фанатизм исполнительности, а самобытности осмысления – в догматическую предвзятость восприятия, опережающую встречу с фактами. Эту опасность почувствовал и исследовал в своих произведениях еще Ф. М. Достоевский, ее подробно и внимательно обсуждают авторы сборников «Вехи», «Из глубины» и «Анти-Вехи».
Самым массовым и самым важным для русской культуры следствием изменения ментальности интеллигенции становится стремление к образованности в широком смысле, понимаемой не столько как обладание профессиональными сведениями, сколько как общая «развитость» личности. «Новое поколение, защищая «реализм», ищет опоры в точном знании – отсюда поклонение, часто принимающее формы религиозного благоговения перед точными науками» [9, с. 127]. Студенчество делается едва ли не самым характерным участником культурного переворота. «Чернышевский, Добролюбов были пророками университетской молодежи, приходившей в неистовый восторг от того, что они сильнее действовали на студентов, в особенности если побивался какой-нибудь авторитет и сбрасывался с пьедестала какой-нибудь кумир» [16, с. 110].
Особенности самосознания русской интеллигенции предопределяют основную ценностную парадигму и характер ее участия в жизни общества:
радикальный рост самосознания личности единичного человека и его роли в культурном процессе;
контркультурная, разрушительно-созидательная активность, выходящая за пределы любых внеличностных императивов (нигилизм);
разрушение всех внеличностных связей общества (анархизм) и формирование социальных связей, структур и общностей на основе личностных связей, сохраняющих свободу личности в составе общности (коммуна);
стремление ко всеобщему равенству, демократизм не как политическая система, а как состояние сознания в повседневном поведении;
«теодицея страданий народа» как основа культурной мотивации поступков человека в любой сфере деятельности (от поэзии до научного знания) и мечта о грядущем царстве свободы;
приоритет внутренних побуждений личности единичного человека (совести, чувства справедливости) перед законами общества;
презрение к богатству, бескорыстие как принцип и бытовой аскетизм;
сознание необратимого культурного рубежа, разделяющего свободу от несвободы, прошлое от будущего. Выйдя за пределы всех сословий, интеллигенция отличает себя от любого из них. С этим связаны такие характерные особенности русской интеллигенции, как ее отщепенство, безбытность, «неотмирность» (выражение С. Н. Булгакова), кружковая замкнутость, постоянная оппозиционность происходящему.
Развитие самосознания субкультуры русской интеллигенции проходит три этапа [13, с. 358]:
Этап первый: освобождение сознания личности от подчиненности социуму, для которого главным стал сам факт выхода за пределы существующей культуры, движимый мыслью: «так дальше жить нельзя». Это освобождение реализовуется в цепной реакции контркультурных трансформаций сознания – анархизме, нигилизме, разрыве со своим сословием, с семьей, уходе в народ. Такая цепная реакция контркультурного «взрыва» свободы личности обуславливается тем комплексом проблем, которые накопились в обществе длительным и жестоким подавлением личности в русской культуре предшествующего периода. Сила протеста личности определяется силой предшествующего её подавления. Этот контркультурный протест находит себе реализацию, главным образом, в трансформации сознания носителей культуры – в пропагандистской деятельности кружков саморазвития, охватившей, по свидетельству министра юстиции графа Палена в секретном докладе, охватившей большую половину России [5, С. 173 – 174]. Терроризм возникает в России не как продуманная концепция, а как живая реакция на происходящее – стремление к восстановлению справедливости. Участник казни (убийства) Александра II Н. И. Кибальчич, приговоренный к смерти, пишет в письме наследнику престола письмо, в котором предлагает царю мир при условии свободы пропаганды в народе социалистических идей, одновременно удерживающей народ от проявления насилия [1, С. 286 – 293]. Пропаганда, изменяющая сознание людей, побуждает их не столько к определенным действиям, сколько к неопределенной готовности к действию.
Этап второй: центром самосознания становится вопрос «что делать с обретенной свободой сознания?». Это этап формирования новой этико-политической идеологии, усвоенной в качестве жизненной программы, создания партий с определенной программой действий, политической и экономической, активной политической борьбы.
Этап третий: замыкание самосознания интеллигенции на самой себе для ответа на вопросы «кто мы такие?», «что отличает нас от других людей?», «в чем наша культурная роль?». Ответы на эти вопросы могут быть разными. Происходит раскол народнического социально-культурного движения на этико-просветительскую субкультуру и воинствующую этико-политическую субкультуру революционеров. В каждой из этих двух больших групп происходят расколы на более мелкие группы, которые могут враждовать между собой. Это та фаза самосознания личности, в которой возникает убеждение в том, что «внутренняя жизнь личности есть единственная творческая сила человеческого бытия и что она…является единственно прочным базисом для всякого общественного строительства» [6, с.10].
Первый этап (нигилизм), освобождающий сознание личности, определяет сам факт формирования субкультуры русской интеллигенции, проводя в сознании рубеж между освободившейся («развитой», как тогда говорили) личностью и остальной культурой. Это освобождение создает в сознании человека готовность, всеобъемлющую в силу своей полной неопределенности, к борьбе за освобождение в любых формах, возникающих затем на основе этой готовности. Это возбуждение сознания – нечто вроде того, что было названо «пассионарностью».
Второй этап дополняет неопределенную, но всеобъемлющую готовность к протесту с непредсказуемым результатом определенностью осознанной цели поступка, поведения и всей жизни человека. Этот этап трансформирует обретенную свободу выбора личностью своей судьбы в определенность выбора.
Третий этап фиксирует в сознании факт существования интеллигентности и определяет возможность устойчивого самовоспроизведения субкультуры интеллигенции неопределенно долгое время, независимо от стечений обстоятельств и вопреки им.
Первый этап выводит субкультуру за пределы ранее существующей, второй придает ей определенность действия, третий – фиксирует в сознании участников её воспроизводимость. С точки зрения культурологии, этот путь функционального развития проходит каждая субкультура, начиная от мировых религий спасения и заканчивая молодежными течениями: контркультурный протест отдельных личностей; реализация протеста в определенных формах многими; воспроизведение социумом неопределенного состава.
Три компонента сознания – возбуждение нравственного долга и больной совести в отношении страданий народа, императив осознанной цели поступков, инвариант воспроизведения того и другого в любой ситуации – составляют в совокупности ядро интеллигентности, позволяющей этой субкультуре существовать неопределенно долго – до настоящего времени.
К концу XIX века русская интеллигенция, сыграв огромную роль в культурном развитии России, превращается в устойчивую субкультуру, способную реализовать себя независимо от стечения обстоятельств и вопреки им. «Интеллигенция есть как бы самостоятельное государство , особый мирок со своими строжайшими и крепчайшими традициями, с своим этикетом, с своими правами, обычаями, почти со своей собственной культурой… нигде в России нет столь незыблемо-устойчивых традиций, такой определенности и строгости в регулировании жизни… такой верности корпоративному духу, как в том всероссийском духовном монастыре, который образует русская интеллигенция» [15, с. 193].
Со времени возникновения интеллигенции в 60-е годы, к рубежу XIX – XX веков, русское общество существенно изменилось. Сословное деление практически утратило значение в русской культуре. Сорок лет страна жила без крепостного права, в условиях гласного суда присяжных, без предварительной цензуры и телесных наказаний. Женщины получили доступ к образованию. Для девушек не стало оснований порывать со своими семьями и обращать внимание прохожих на улице своим экстравагантным видом. Индивидуализм креативной личности занял главное место в создании культурных ценностей, преодолев сословные границы.
Во всех этих изменениях общества интеллигенция сыграла важную роль даже просто фактом своего существования. Главный вклад интеллигенции в развитие русской культуры состоял не столько в создании каких-либо ценностей, а в освобождении сознания свободной личности даже в том случае, если эта личность не была готова последовать за нравственными императивами борьбы за «общее дело». Свобода сознания самостоятельной личности становилась по существу культурной нормой для образованного и творческого слоя общества, а сам этот слой становился базовой структурой русского общества и русской культуры.
На этом изменившемся культурном фоне рубежа веков русская интеллигенция продолжала существовать как субкультура, не сливаясь с обществом, сохраняя и воспроизводя свои характерные черты: самостоятельность мысли, четкие представления о нравственном долге, обостренное чувство совести, высокую ценность достоинства свободной личности, нестяжательство, широкую (то есть не только профессиональную) образованность и если не горячую любовь, то, по крайней мере, чувство симпатии и сочувствия к народу.
Вместе с тем, русская интеллигенция в значительной степени утратила внутреннее единство. Самым заметным и существенным стало ее разделение на два основных направления развития: на радикально – революционное, развивавшее первоначальные идеи нигилистов о необходимости переустройства общества в целях спасения народа и на гуманистическое, концентрирующее все внимание, главным образом, на утверждении свободы личности. Оба этих направления, в свою очередь, стали делиться на более мелкие группы, разделенные различными представлениями о средствах достижения желаемой цели. Для интеллигенции наступил момент критического переосмысления своей ценностной парадигмы.
На рубеже веков субкультура русской интеллигенции становится предметом напряженной полемики философско-общественной мысли. Начало этой полемики положила группа известных мыслителей – М. О. Гершензон, Н. А. Бердяев, А. С. Изгоев, Б. А. Кистяковский, П. Б. Струве, С. Л. Франк, предпринявшие попытку осмыслить итоги полувекового развития роли интеллигенции в русской культуре, включая революцию 1905 года, издав сборник «Вехи» в 1909 году.
Основная мысль всего сборника состоит в утверждении приоритета духовной жизни личности над внешними формами политической борьбы. В предисловии к первому изданию инициатор и организатор сборника М. О. Гершензон заявляет: «общей платформой является признание теоретического и практического первенства духовной жизни над внешними формами общежития, в том смысле, что внутренняя жизнь личности есть единственная творческая сила человеческого бытия и что она, а не… начало политического порядка является единственным прочным базисом для всякого общественного строительства. С этой точки зрения идеология русской интеллигенции, всецело покоящаяся … на признании безусловного примата общественных форм, – представляется участникам книги… противоречащей естеству человеческого духа…» [15, с.10].
Заканчиваются «Вехи» философской статьей С. Л. Франка «Этика нигилизма (К характеристике нравственного мировоззрения русской интеллигенции)». Франк утверждает: «Нигилистический морализм есть основная и глубочайшая черта духовной физиономии русского интеллигента: из отрицания объективных ценностей вытекает обожествление субъективных интересов «народа»; отсюда следует признание, что высшая и единственная задача человека есть служение народу, а отсюда, в свою очередь, следует аскетическая ненависть ко всему, что препятствует или даже только не содействует осуществлению этой задачи… Поэтому человек обязан посвятить все свои силы улучшению участи большинства, и все, что отвлекает его от этого, есть зло и должно быть беспощадно истреблено…» [15, с. 176]. Как отмечает С. Л. Франк, русская интеллигенция стремится к справедливому распределению богатства, но не любит самого богатства, производство благ ценится ниже, чем их распределение. В душе интеллигенции любовь к бедным, как правило, обращается в любовь к бедности; интеллигенция стремится передать власть народу, но при этом считает власть злом и насилием. Русский интеллигент хочет дать народу просвещение, духовную силу и духовные блага, но в глубине души он верит, что чистота помыслов может возместить и перевесить всякое знание и умение [15, с. 192].
Альтернативные, антагонистические и несовместимые компоненты не просто соединены в сознании интеллигенции, они взаимно и неразрывно связаны: «Нигилизм и морализм, безверие и фанатическая суровость нравственных требований, беспринципность в метафизическом смысле – ибо нигилизм и есть отрицание объективного различия между добром и злом – и жесточайшая добросовестность в соблюдении эмпирических принципов…– это своеобразное, рационально непостижимое и вместе с тем жизненно-крепкое слияние антагонистических мотивов в могучую психическую силу и есть то умонастроение, которое мы называем нигилистическим морализмом»[15, с. 176]. Эти антагонистические мотивы в сознании интеллигента связаны в кольцо взаимной обусловленности: безусловность нравственных требований требует полной свободы и независимости сознания личности; свобода личности реализует себя в нравственном императиве.
Можно не соглашаться с оценками авторов «Вех», но многие черты исторической русской интеллигенции не только указаны точно, но обнаруживают себя и в интеллигенции современной. Для русской культуры имело громадное значение появление интеллигенции - особого слоя людей, связанных общей ментальностью, стоящих вне сословий, способных самостоятельно и критически мыслить, тем самым оказывая сильное влияние на общественную жизнь. П. Н. Милюков так описывал взаимоотношение понятий интеллигенции и образованного слоя: «Я представляю себе их отношение в виде двух концентрических кругов. Интеллигенция – тесный, внутренний круг: ей принадлежит инициатива и творчество. Большой круг «образованного слоя» является средой непосредственного воздействия интеллигенции. С расширением круга влияния изменяется и размер, и характер интеллигентского воздействия. Начавшись с индивидуального, личного, кружкового, эмоционального и непосредственного, влияние это становится литературным, коллективным, рациональным и научным. Ни центральное ядро интеллигенции, ни образованную среду, конечно, нет надобности представлять едиными. Первое так многоразлично и сложно, как могут быть различны индивидуальности творчества или критики. Во втором каждая индивидуальность имеет свой собственный район влияния и подражания. По мере дифференциации образованной среды она становится, конечно, все менее однородна, а вместе с тем и менее легко проводима для отдельных индивидуальных влияний»[6, С. 95 – 96].
Авторы сборника, собрав большую коллекцию неразрешимых противоречий и антиномий сознания интеллигента, показали, что его невозможно понять в категориях устойчивой логики и здравого смысла. Сознание интеллигента не обязательно следует этим категориям. Ни из какого здравого смысла и логики невозможно вывести, например, такой фактор сознания, как «больная совесть». Можно сказать даже, что особенностью сознания интеллигента является способность выходить за пределы логики и здравого смысла. Русский интеллигент ценит логику здравого смысла так же невысоко, как собственность и государственные законы.
Проблема ментальности культуры русской интеллигенции остается актуальной и в наше время. Полемика вокруг сборника «Вехи» продолжается до сих пор.
Нескончаемость полемики по поводу русской интеллигенции определяется тем, что противоречивое сочетание несовместимых компонентов сознания – свободы личности и социальных императивов нравственного долга – не позволяет достичь однозначной определенности суждений. Доказательными могут одновременно оказаться прямо противоположные утверждения об интеллигенции.
В ХХ веке в жизни русской интеллигенции произошло два важнейших события, круто изменивших ее судьбу.
Первое: интеллигенция поднялась на вершину власти, получив возможность реализовать практически свою утопическую мечту как об обществе всеобщего равенства в качестве принципа государственного устройства.
Второе: интеллигенция опустилась на такую глубину лишений, унижений и страданий, которые не могли ей присниться в императорской России.
Трагический парадокс заключался в том, что страдавшие и угнетатели были людьми одних и тех же принципов, культурных ценностей и одной идеологии. Нередко это были одни и те же люди. Первыми попали под расстрел даже не враги советской власти, а участники партийных съездов и члены политбюро партии большевиков.
Важнейшим компонентом русской революции стал переворот самосознания пролетариата от сознания своей нищеты, униженности и бесправия – к сознанию своей сакральной роли – спасения человечества. При этом сами пролетарии не стали обладателями собственности, зато они получили практически неограниченную власть над остальным общество как носители трансформированного сознания, способные реализовать в жизни принципы коммуны и трансформировать сознание всех остальных. Произошло то, что можно назвать сакрализацией маргинальности, известной в истории культуры из описаний обряда инициации, фиксирующей «теодицею страдания» как способ трансформации сознания человека, воспринимающего свою маргинальность как достоинство и избранничество.
Противоречивость взаимной связи свободы личности и нравственного долга проявилась здесь со всей возможной полнотой. В том что происходило нетрудно узнать первоначальные стремления возникающей интеллигенции, доведенные до логического конца: свобода личности, не знающая никаких правовых ограничений, реализовалась в культе личности сакрального «спасителя народа». Навстречу ей шли нестяжательство, безбытность и готовность к беззаветному служению «общему делу». Первоначальная свобода революции нашла себе выражение в своей альтернативе – революционной «законности», то есть свободе ничем не ограниченного произвола власти, призванного защитить «завоевание революции». Нравственный императив проявил себя в конформизме людей, преданных власти харизматических лидеров. Свобода выбора личности реализовала себя как свобода выбора способа служения. Все это имело своей основой эмоциональный восторг людей, наконец-то добившихся желанной свободы.
Тем не менее, наряду с интеллигенцией, поднявшейся во власть, продолжала существовать за ее пределами интеллигенция в более обыденном старом смысле, сохраняющая страрые добродетели: способность самостоятельного критического мышления, нестяжательство, больную совесть как безусловный императив поведения, сознание своего достоинства и жертвенность. После физического истребления собственников эта интеллигенция, не вошедшая во власть, стала ее «естественным» врагом именно в силу способности к самостоятельному критическому мышлению. Точнее: власть всегда относилась к ней как к врагу, или. Как минимум, с подозрением, тогда как сама интеллигенция не обязательно занимала однозначно занимала вражескую позицию к власти, в основном разделяя с ней важные компоненты ценностной парадигмы, особенно в начальный послереволюционный период (такие, например, как антибуржуазность и презрение к собственности и сознание общественного долга).
При том, что государство стремилось подчинить себе не только дела но и мысли людей, оно не смогло полностью подавить свободу мысли. Самостоятельно мыслящая интеллигенция продолжала существовать в нем, свободно и самостоятельно мыслить, нередко жертвуя собой, не только в оппозиции политическому режиму, но и в своей маргинальности, в манерах, стиле обычного поведения и повседневного быта [10, с. 44].
Следует искать причины не тому, что такое противоречивое общество, как субкультура русской интеллигенции, распалось через 70 лет, а тому, что оно смогло просуществовать так долго. Объяснение следует искать в том, что почти сразу после революции свободу трансформированного сознания сменило предельно жесткое подавление инакомыслия, призванное зафиксировать эту трансформацию сознания в устойчиво воспроизводимых ортодоксально – догматических формах.
В России этот жестокий революционный порядок воплотился в диктатуре харизматического лидера – И. В. Сталина, но он не мог быть результатом воли одного человека. Сталин не создал эту ситуацию, а умело воспользовался ею. После революционной трансформации сознания страна сама была готовой к приходу такого лидера – «спасителя» и, как показывает дальнейший опыт, воспринимает его вне зависимости от внешних качеств (даже если это беспомощный больной человек или, каким был Л. И. Брежнев или тело сакрального предка – В. И. Ленина). Лидерство харизматической личности – это не свойство самой личности, а ее культурная функция.
Г. С. Кнабе в работе «Перевернутая страница» приходит к печальному выводу: вплоть до конца ХХ столетия русская интеллигенция оставалась тем, чем всегда была ранее, сохраняя свои коренные, основополагающие признаки. Но в последние годы на нее надвинулось испытание несовместимое с самой ее сущностью – испытание долларом, которое она не смогла выдержать, утратив основную аксиому своего существования – превосходство духовных ценностей над материальными [10, с. 46]. Этот вывод Г. С. Кнабе отражает действительную утрату культурной роли интеллигенции в русской общественной жизни. Но нельзя согласиться с тем, что исчезли из нашей жизни безвозвратно люди, наделенные способностью к самостоятельному критическому мышлению и сознанием нравственного общественного долга, «больной» совестью и чувством личного достоинства.
Литература:
1 марта 1881 года: Казнь императора Александра II/Сост. В. Е. Кельнер. – Л.: Лениздат, 1991. – 384с., ил.
Бердяев Н. А. Духи русской революции/ Н. А. Бердяев // Вехи. Из глубины/сост. и подг. текста а. А. Яковлева, прим. М. А. Колерова, Н.С. Плотникова, А. Келли – М.: Правда, 1991. – 250 – 289.
Бердяев Н. А. Философская истина и интеллигентская правда/Н. А. Бердяев// Вехи. Из глубины/сост. и подг. текста А. А. Яковлева, прим. М. А. Колерова, Н. С. Плотникова, А. Келли. – М.: Правда, 1991. – С. 11 – 30.
Боборыкин П. Д. Подгнившие «Вехи» (конспект публичной лекции)/П. Д. Боборыкин//Вехи: Pro et contra. Антология/отв. ред. Д. К. Бурлака, сост., вступ. ст. и прим. В. В. Сапунов. – СПб.: Русский Христианский гуманитарный институт,1998. – С. 201 – 207.
Богучарский В. Я. Активное народничество семидесятых годов/В. Я. Богучарский/ Изд. 2 – е, испр. М.: Либроком, 2011. – 392 с. (Академия фундаментальных исследований: история.)
Гершензон М. О. Предисловие к 1-му изданию/М. О. Гершензон // Вехи. Из глубины/сост. и подг. текста А. А. Яковлева, прим. М. А. Колерова, Н. С. Плотникова, А. Келли. – М.: Правда, 1991. – С. 9 – 10.
Лавров. П. Л. Исторические письма/П. Л. Лавров //Философия и социология. Избранные произведения в двух томах. Т. 2. /под общ. ред. А. Ф. Окулова, сост. и прим. И. С. Книжника-Ветрова. М.: Мысль, 1965. –338 с.
Достоевский Ф. М. Записки из подполья/ Ф. М. Достоевский /Полное собрание сочинений. В 30 Т.Т. 5 – Л.: Наука, 1973. – С. 99 – 179.
Зеньковский В. В. История русской философии/В. В. Зеньковский В 2т. Т 1. Ч. 2, Л.: Эго, 1991. – 280 с.
Кнабе Г. С. Перевернутая страница/Г. С. Кнабе. – М.: Российск. гос. гуманит. ун-т, 2002. – 60 с.
Кропоткин П. А. Записки революционера/П. А. Кропоткин /послесл. и примеч. В. А. Твардовской. – М.: Мысль, 1990. – 526 с.
Кропоткин П. А. Нравственные начала анархизма/П. А. Кропоткин //Этика: Избранные труды/общ. ред., сост. и предисл. Ю. В. Гридчина, ред. И. И. Жиброва. – М.: Политиздат, 1991. – С. 280 – 317.
Соколов А. В. Поколения русской интеллигенции/А. В. Соколов – СПб.: СПбГУП, 2009. – 672 с. – (Новое в гуманитарных науках; Вып. 41).
Струве П. Б. Интеллигенция и революция/П. Б. Струве //Вехи. Из глубины/сост. и подг. текста А. А. Яковлева, прим. М. А. Колерова, Н. С. Плотникова, А. Келли. – М.: Правда, 1991. – С. 156.
Франк С. Л. Этика нигилизма (К характеристике нравственного мировоззрения русской интеллигенции)/С. Л. Франк //Вехи. Из глубины/сост. и подг. текста А. А. Яковлева, прим. М. А. Колерова, Н. С. Плотникова, А. Келли. – М.: Правда, 1991. – С. 167 – 199.
Шелгунов Н. В. Первоначальные наброски/Н. В. Шелгунов//Н. Г. Чернышевский. Pro et contra. – СПб.: Русская христианская гуманитарная академия, 2008. – С. 101 – 110.