Мы уже не раз ставили на страницах «Молодого ученого»вопросы, касающиеся поэтического перевода. Вот и сейчас появилась необходимость поделиться с читателем некоторыми мыслями по этому виду творчества. Сегодня речь пойдет о переводе одной из жемчужин в короне французской поэзии, а именно, о переводе знаменитого стихотворения Рене Сюлли-Прюдома «Разбитая ваза». [1]
Le vase brisé
Le vase où meurt cette verveine,
D'un coup d'éventail fut fêlé.
Ce coup dut l'effleurer à peine:
Aucun bruit ne l'a révélé -
Mais la légère meurtrissure,
Mordant le crystal chaque jour,
D'une marche invisible et sûre
En a fait lentement le tour.
Son eau fraîche a fui goutte à goutte,
Le suc des fleurs s'est épuisé.
Personne encore ne s'en doute...
N'y touchez pas, il est brisé!
Souvent aussi la main qu'on aime,
Effleurant le cœur le meurtrit;
Puis le cœur se fend de lui-même,
La fleur de cet amour périt.
Toujours intact aux yeux du monde,
Il sent croître et pleurer tout bas
Sa blessure fine et profonde...
Il est brisé, n'y touchez pas.
Мы предлагаем на суд читателей такой перевод этого прекрасного стихотворения, одного из шедевров французской поэзии, и на этом примере попробуем проиллюстрировать, что такое в нашем понимании поэтический перевод, показать нашу, так сказать, технику перевода:
Вазу, где чахнет эта вербена,
Веером чьим-то слегка толкнуло.
И треснула ваза. Пока незаметно.
Не было слышно никакого шума.
Ее тонкая, но глубокая рана
Разрушала хрусталь, как недуг.
И невидимым глазу шагом
Обошла корпус вазы вокруг.
Источилась вода по капле,
И соки цветов излиты,
И нет подозрений: все так ли?
Не троньте ее, она разбита.
Так, часто рука, что мы любим,
Сердца коснувшись, ранит.
И сердце само себя губит,
Ведь цветок любви его вянет.
Как прежде здоровое в глазах света,
Оно болит и плачет оттого,
Что веером чьим-то было задето.
Оно разбито. Не троньте его.
Но в таком виде перевод оформился у нас не сразу, а лишь с четвертого подхода, т. е. опубликовав его единожды, мы еще три раза позднее возвращались к нему, внося в него исправления. Эти исправления касались, главным образом, последней строфы. Вот эти четыре варианта:
I
Все такое же в глазах света,
Оно чувствует, как тихо растет
И плачет его рана, кем-то задета.
Не троньте его. Оно ведь умрет.
II
Как прежде здоровое в глазах света,
Оно последнюю свою песню поет,
Потому что веером было задето.
Не троньте его. Оно ведь умрет.
III
Как прежде здоровое в глазах света,
Оно на смертное ложе легло,
Потому что веером было задето.
Оно разбито. Не троньте его.
IV
Как прежде здоровое в глазах света,
Оно болит и плачет оттого,
Что веером чьим-то было задето.
Оно разбито. Не троньте его.
Какой из этих четырех строф отдать предпочтение? И почему вообще мы не остановились на первой? Что нас в ней не устраивало? Ну, хорошо, первый стих можно изменить и взять, как в других вариантах:
Как прежде здоровое в глазах света,
Оно чувствует, как тихо растет
И плачет его рана, кем-то задета.
Не троньте его. Оно ведь умрет.
Но через несколько дней после того, как был написан первый перевод с такой последней строфой, нам пришел в голову этот образ:
Оно последнюю свою песню поет,
Потому что веером было задето.
И мы решили, что этот красивый, как нам кажется, поэтический образ украсит наш перевод. Но какая-то заноза никак не давала успокоиться. Мы все перечитывали оригинальный текст, перечитывали свои варианты переводов, крутили их и так, и сяк, пока, наконец, на нас не снизошло озарение. У поэта третья строфа заканчивается стихом «N'y touchez pas, il est brisé», а пятая — стихом: «Il est brisé, n'y touchez pas».
Что это? Случайность? Или поэт намеренно переставил местами эти два коротких предложения, чтобы основной логический акцент падал на последнее: «не троньте его!». Не думаем, чтобы у Рене Сюлли-Прюдома, первого Нобелевского лауреата по литературе, которого отличает глубокое, вдумчивое, философское письмо, этот стилистический прием был случайным. Значит, два первых наших варианта перевода не годятся, потому что в них мы не отразили этого приема поэта. Нужен третий вариант, который должен заканчиваться так, как начинается последний стих третьей строфы. У нас это: «Не троньте ее». Но там была ваза, а в пятой строфе — сердце, значит: «Не троньте его». И мы начинаем искать такое начало пятой строфы, чтобы получить нужную нам рифму. И находим: «Оно на смертное ложе легло», что дает нам возможность построить пятую строфу так, как это представлено в третьем варианте.
Но настоящие мучения начинаются именно теперь, когда, казалось бы, у нас получился вполне приличный перевод. И мучения эти уже никак не связаны с поэзией. Они носят откровенно психологический характер и сводятся вот к какому вопросу: а не пытаемся ли мы подсознательно встать вровень с автором этого стихотворения? У него есть образ разбитой веером вазы, есть образ разбитого небрежной, хоть и любимой, рукой сердца, есть, наконец, мольба не трогать ни вазы, ни сердца. Так почему бы и нам не привнести сюда: «Оно последнюю свою песню поет» или «Оно на смертное ложе легло»?
Хорошо бы поставить этот вопрос о работе подсознания переводчика специалистам-психологам, но пока мы этого не сделали, можно позволить себе проследить, как работает мысль у других переводчиков. Нас интересует главным образом вопрос с последним стихом в третьей и пятой строфах. Вот несколько переводов известных переводчиков (думается, что нет необходимости приводить весь текст перевода, злоупотребляя страницами журнала и вниманием читателя, ведь все эти переводы легко найти в интернете. Нас интересуют третья и пятая строфы, точнее, нас интересует перевод авторских стихов, замыкающих третью и пятую строфы):
Петр Якубович (1860–1911) [2]
Беда не вовремя открыта:
Цветок безмолвно умирал,
По капле кровью истекал...
Не тронь её: она разбита!
Но долго гибельный огонь
От равнодушных взоров прячет,
Болит и тихо-тихо плачет...
Оно разбито ведь — не тронь!
Сергей Андреевский (1847–1919) [3]
Сквозь щель, неприметную глазу,
Вода истощилась до дна,
Вербена суха и грустна
Не троньте — разбита она!
Снаружи для всех невредимо,
Оно сознает в тишине,
Как плачет в его глубине,
Растет его рана незримо...
В нем пусто, уныло, темно:
Не троньте — разбито оно!
Почему-то у С.Андреевского в этой строфе шесть стихов вместо авторских четырех. Но оставим это без внимания в данной статье и посмотрим на последние стихи: « Не троньте — разбита она!» и «Не троньте — разбито оно!» Т. е. стилистический прием Сюлли-Прюдома остался незамеченным переводчиком.
Алексей Апухтин (1840–1893) [4]
(Подражание Сюлли-Прюдому)
Небрежность детская твоя давно забыта,
А вазе уж грозит нежданная беда!
Увял ее цветок; ушла ее вода...
Не тронь ее: она разбита.
Оно как прежде бьется и живет,
От всех его страданье скрыто,
Но рана глубока и каждый день растет...
Не тронь его: оно разбито.
У А.Апухтина вместо пяти строф их четыре, и интересующие нас стихи мы находим во второй и в четвертой строфах. Вот, как они выглядят: « Не тронь ее: она разбита» и «Не тронь его: оно разбито», т. е. как и у С.Андреевского, стилистический прием Сюлли-Прюдома остался у А.Апухтина незамеченным.
Галина Класс [5]
От глаз чужих ещё всё скрыто:
При внешней целости своей
Та ваза хрупкая разбита;
Прошу, не прикасайтесь к ней!
Чуть слышно, по любви убитой.
И пусть та трещинка тонка,
Но сердце хрупкое разбито;
Не троньте! Рана глубока...
У Г.Класс семь строф вместо пяти, и интересующие нас стихи у переводчицы в четвертой и седьмой строфах. Вот они: « Прошу, не прикасайтесь к ней!» и « Не троньте! Рана глубока»... Иэти стихи тоже говорят о том, что переводчица пренебрегла стилистическим оформлением художественного образа поэта.
Есть еще перевод Юлич [6], состоящий из семи строф, как у Г.Класс. Здесь тоже интересующие нас стихи находятся в четвертой и седьмой строфах, и они идентичны:
Я на вазу смотрю. Невозможно
разглядеть, что беда в ней сокрыта,
и никто мне не крикнет тревожно:
«Не касайтесь — она же разбита!"
Не дано нам проникнуть глазами
к сердцу, что сетью трещин покрыто,
что кровавыми плачет слезами.
Не касайтесь! — оно же разбито...
«Не касайтесь — она же разбита!" и « Не касайтесь! — оно же разбито»....
Евгений Туганов [7]
За каплей капля без оглядки
Стекла вода, цветок увял.
Никто не смог постичь разгадки:
Не трогайте — разбит фиал.
Для мира жив, но бездыханен,
Он втайне плачет и скорбит;
Слегка задет — жестоко ранен.
Его не троньте, он разбит.
Итак, мы рассмотрели интересующее нас явление у П.Якубовича, у С.Андреевского, у А.Апухтина, у Г.Класс, в переводе Юлич, у Е.Туганова, т. е. у шести переводчиков и должны сделать вывод, который придется не по вкусу сообществу переводчиков. А вывод такой: только Петр Якубович должным образом проникся пониманием текста стихотворения Рене Сюлли-Прюдома, с должным уважением к поэту отнесся к его манере письма, чтобы сохранить в переводе малейшие вибрации его душевного настроя, едва различимые аккорды его скрипки. Но! Посмотрите на все стихотворение в переводе Петра Якубовича:
Та ваза с гибнущей вербеной
Задета веером была.
Удар бесшумный и мгновенный
Чуть тронул зеркало стекла.
Но рана, легкая сначала,
Что день, таинственно росла:
Хрусталь точила, разъедала
И мерным кругом обошла.
Беда не вовремя открыта:
Цветок безмолвно умирал,
По капле кровью истекал...
Не тронь её: она разбита!
Так часто милая рука
Нам сердце любящее ранит,
И рана тонко-глубока,
И, как цветок тот, сердце вянет.
Но долго гибельный огонь
От равнодушных взоров прячет,
Болит и тихо-тихо плачет...
Оно разбито ведь — не тронь!
Посмотрите на рифму! В первой, второй и четвертой строфах у переводчика рифма перекрестная. А в интересующих нас третьей и пятой строфах рифма опоясывающая! Почему? Что заставило Петра Якубовича, известного мастера перевода, изменить рифму? Ведь у Сюлли-Прюдома все стихотворение построено на перекрестной рифме, и этого нельзя не заметить переводчику. И что заставило С.Андреевского в пятой строфе взять шесть стихов вместо авторских четырех? И почему у А.Апухтина вместо пяти строф их четыре? И почему у Галины Класс, как и в переводе, данном Юлич, семь строф вместо пяти?
Ограничимся этими замечаниями. Мы не ставили перед собой задачу анализировать и, тем более, критиковать переводы. Но поставленные нами вопросы показывают, с какими трудностями сталкивается переводчик поэзии. Ведь отклонение от рифмического строя, от авторской композиции стихотворения является ошибкой, непростительной для переводчика.
Большая российская энциклопедия, говоря о Сюлли-Прюдоме, пишет: «Для поэзии Сюлли-Прюдома характерны эстетизм и холодная рассудочность, внимание к психологическим переживаниям и живописная пластичность образов; её отличает техническое совершенство в отделке стиха (выделено нами. В.Я.)». [8]
И сейчас, уже собираясь поставить последнюю точку в статье, мы решаем вернуться к вопросу о роли подсознания, который мы собирались поставить перед психологами. Не вдаваясь в тонкости психологической науки, ограничимся тем, что приведем две цитаты из монографии профессора Дмитрия Алексеевича Леонтьева «Психология смысла. Природа, строение и динамика смысловой реальности»: «Парадокс художественного восприятия заключается в том, что, только отказавшись от восприятия произведения через призму моих смыслов, я оказываюсь в состоянии обогатить мои смыслы теми, которые заложены в произведении автором, воплощены как в элементах художественного текста, так и в закономерностях его структурной организации». И немногим далее Д. А. Леонтьев пишет: «Создавая художественное произведение, автор всегда более или менее осознанно учитывает закономерности психологии восприятия, строит его таким образом, чтобы оно оказывало на читателя или зрителя предусмотренное им воздействие. Л. С. Выготский формулирует как одно из центральных положений психологии искусства, как аксиому то, что «только в данной своей форме художественное произведение оказывает свое психологическое воздействие». [9] Вот, что не давало нам покоя! Аксиома, что только в данной своей форме художественное произведение оказывает свое психологическое воздействие. Но переводчик является наравне с поэтом автором оригинального стихотворения, но на другом языке, и все сказанное Д. А. Леонтьевым и Л. С. Выготским в равной степени относится и к переводчику. Значит, переводчик должен трепетно относиться к передаче этой формы, чтобы при ее переносе из одного языка в другой не расплескать психологическое воздействие художественного произведения. И тогда, вопреки своему желанию внести в перевод красивый образ «Оно на смертное ложе легло», мы решаем максимально, насколько мы способны, приблизиться к оригиналу. И у нас получается четвертый вариант пятой строфы, который и вошел в наш перевод стихотворения Сюлли-Прюдома:
Как прежде здоровое в глазах света,
Оно болит и плачет оттого,
Что веером чьим-то было задето.
Оно разбито. Не троньте его.
Литература:
- Sully-Prudhomme. https://akyla.net/stihi-na-francuzskom/sully-prudhomme/396-sully-prudhomme/11413-le-vase-bris-razbitaya-vaza
- П.Якубович. https://m.facebook.com/1072827579446895/posts/2814620475267588/
- С.Андреевский. https://akyla.net/stihi-na-francuzskom/sully-prudhomme/396-sully-prudhomme/11413-le-vase-bris-razbitaya-vaza
- А.Апухтин. https://m.facebook.com/1072827579446895/posts/2814620475267588/
- Г.Класс. https://m.facebook.com/1072827579446895/posts/2814620475267588/
- Е.Туганов. https://m.facebook.com/1072827579446895/posts/2814620475267588/
- Юлич http://samlib.ru/j/julich/vase.shtml
- Большая российская энциклопедия. https://bigenc.ru/literature/text/4177546
- Д. А. Леонтьев. Психология смысла. Природа, строение и динамика смысловой реальности. https://www.litres.ru/d-leontev/psihologiya-smysla-priroda-stroenie-i-dinamika-smyslovoy-realnosti/chitat-onlayn/
