Ницше и танец

Тема танца у Ницше проходит практически во всех его произведениях. Кто не слышал замечательной цитаты великого философа: “Мы должны считать каждый день потраченным впустую, в который мы не танцевали хотя бы раз”[1]. Что же подразумевается под танцем у Ницше? Танец ли в прямом смысле этого слова? Вот именно это я и постараюсь выяснить на основе «Рождения трагедии из духа музыки» и «Заратустры».

            В произведении «Рождение трагедии из духа музыки» Ницше говорит о танце в связи с разделением аполлоничества и дионисийства.   Аполлоническое влечение сравнивается с состоянием сновидения, поскольку, по мнению Ницше, оно обеспечивает «внутреннее видение», интуитивное постижение идей красоты, меры, гармонии. Ему соответствует принцип индивидуации, в противоположность дионисийству, как проявлению  коллективного, родового инстинкта, дорелигиозного архаического, хаотического, иррационального начала. Дионисийское влечение сравнивается с состоянием опьянения. Юнг пишет, что грека “…захватывало его собственное варварское существо, он лишался своей индивидуальности …и впадал в единство с коллективным бессознательным…, в единство «с гением рода и даже природы”.[2] Он отождествляет коллективное бессознательное и дионисийское начало. Здесь возникает феномен специфического телесного опыта, который Бахтин назвал гротескно-карнавальным. Как аффектированное состояние, оно не соотносимо с сознанием, ему свойственно забывание, стирание культурного опыта.  

             «Отныне, внимая благой вести о мировой гармонии, каждый чувствует, что просто-напросто составил с ним единое целое, словно разорвано уже покрывало Майи и только жалкие лохмотья полощутся на ветру перед ликом первоединого начала».  Неистовые вакханалии, которые проявили необузданность животного инстинкта человека, были посвящены богу Дионису, который являлся воплощением энергии земли, ее плодородия. Дионисийские праздники были сродни тотемическим, в которых происходило отождествление с каким-либо предком человеческого рода. Все это выражает по-разному одно и тоже стремление к земле, к хтоническому стихийному могуществу. В стихии дионисийской мистерии происходит превращение человека, «транссубстанцивация», возвращение его в стихию мира, которая чужда разделению и обособлению. Все есть единое. В опьяняющем танце человек сбрасывает с себя общественные одежды и чувствует свою слитность с другими людьми. Неистовые ритмические телодвижения, производимые мистами, способствовали ощущению единства и слиянию в единый пульсирующий организм. Танец шамана, или какого-нибудь другого ясновидца, приводящего в состояние экстаза, технически обеспечивает возможность прорваться за порог человеческого бытия и воспринимать трансцендентную истину. Танец в таком случае выступает в качестве «психопротеза чувственности» для транспортации из мира дольнего в мир горний. Возвращаясь  из этого «путешествия», шаман делает предсказания, пророчества, облаченные в символы. Такой танец есть объект не искусства, но религии.

            Тема танца затрагивается Ницше в ещё одном его произведении – «Так говорил Заратустра».  В главе «О высшем человеке»  Ницше  ведет речь о танце. Заратустра приходит на базарную площадь и рассказывает, что есть сверхчеловек, призывает превзойти “господ сегодняшнего дня», превзойти  «маленькие добродетели, маленькое   благоразумие,   боязливую   осторожность,   кишенье муравьев, жалкое довольство, «счастье большинства»!”[3] Приближающихся к цели Ницше называет танцующими, и, несмотря на «тину и грязь» на земле, они способны бежать поверх них, как по расчищенному льду. Конечно, некоторым людям дается это тяжело, но лучше смеяться от счастья, чем от несчастья, лучше неуклюже танцевать, чем ходить хромая, ведь даже “у худшей вещи есть ноги для танцев”.[4]  Самая большая проблема заключается не в том, что человек «не удался», а в том, что человек так и не научился танцевать – танцевать поверх самого себя.

            Разумеется, танец в данном отрывке  – это метафора, не стоит воспринимать его буквально – как движение под аккомпанемент. Танец, наряду со смехом, отказом от одиночества и другими сюжетами, являет собой путь к преодолению всего ничтожества человеческой натуры. Танец  – это прорыв переизбытка, полноты, высшего доказательства философии Ницше. “Если моя добродетель есть добродетель плясуна, и я обеими ногами прыгал в золотисто-смагардовый восторг; и если же мое альфа и омега есть то, что все тяжелое должно стать легким всякое тело - плясуном; всякий дух птицей: - поистине это есть мое альфа и омега. Танец есть начало и конец совершенства тела и духа, путь его исполнения и качество достижений. Знай: нет ни верха, ни низа! Бросайся во все стороны, вперед, назад, ты легкий!”[5]

            Сверхчеловек  для Ницше – это творец, который обладает могущественной «длинной волей», где сила и воля направлены на преодоление, творение, превозмогание себя самого, как личности свободной, независимой от авторитетов и ценностей личности; это противоположность современному европейскому человеку; это синтез двух начал – дионисийского, с  его безудержной энергией, хаосом, жаждой жизни, безумием и молниями, и аполлонического, которое направляет эту энергию в русло созидания и  творчества (о них я говорила ранее). “Считая идеалом гармоническое соединение этих двух начал, Ницше все-таки отдает предпочтение дионисическому началу: «нужно носить в себе еще хаос, чтобы быть в состоянии родить танцующую звезду”[6].

            Танец в философии Ницше являет собой инструмент притчи, это некий символ, который наглядно выражает собой понятия жизни, становления, просветления и мудрости; это единственная форма, которая может в цельном феномене объединить все существенные для философии Ницше свойства реальности. Заратустра стремится “туда, где всякое бытие казалось мне божественным танцем и божественной радостью, и мир казался выпущенным на волю и летящим обратно к самому себе”[7] (с. 160). Легкость - есть свойство танца и божественного бытия. Но ради мира легкого должен быть и мир тяжести, «ибо не должно ли существовать то, на чем будут танцевать?» (с. 160). Священное Заратустры танцует, попирая ногами «дух тяжести».

            С одной стороны, танец для Заратустры – случайность, с другой – необходимость, ведь в танце движется все – и звездные хороводы, направляемые необходимостью и вещи, “танцующие на ногах случая” (с. 134, 89).

             Познание и танец непосредственно связаны для Ницше. Жизнь в глазах Заратустры предстает “связующей, обвивающей, мятущейся. Это пляска по камням и пням” (с. 185, 6).  Познание - это танец в прыжках и заманивании в поток жизни. “Только два раза тряхнула ты пламенными руками свои погремушки, как нога моя зашевелилась уже в неистовстве пляски. Пятки мои приподнимались, пальцы мои прислушивались, чтобы понять тебя” (с. 185). Однако не только жизнь играет человеком, но и его воля управляет движением жизни и под такт плетки Заратустры танцует она (с. 186). Танец сопровождает познание на всех этапах его становления. Танец - это само состояние познания. “Однажды захотелось танцевать, как никогда я еще не танцевал: выше всех небес хотел я танцевать. Только во время танца умею я говорить притчу о высочайших вещах” (с. 88) и явью воплощенной становится надежда. Познав вещь, человек овладевает ею. Он танцует на всех вещах, подобно тому, как “все вещи танцуют сами, идут, подают друг другу руки, смеются и летят - приходят назад” (с. 178). Оценку жизни, как и ее познание, Заратустра оформляет не словом, а с помощью танца. Движения рук, ног для него критерий, которым определяют добро и зло, значение событий в жизни и человеке (с. 136). Не удивительно, что Ницше называет душу подобием тела, а не наоборот. Причем, не всякая душа подобна гибкому, убеждающему телу танцору, а только «самоувеселяющаяся» (с. 154). Веселье здесь субстанционально, оно не нуждается в своем существовании ни в чем, и лишь находясь в этом состоянии, душа способна “водить свои хороводы над всеми здесь, там и туда” (с. 182).

            Как завершение формирования танцем вселенной, Ницше символизирует им экзистенцию, существование человека и путь его перерождения в сверхчеловека. “Вот какими хочу я видеть мужчину и женщину; одного - способным к войне, другую - способной к деторождению, обоих - способными к танцу, с головой и ногами. И пусть будет потерян для нас тот день, в который ни одного раза не будут танцевать” (с. 172).

            На мой взгляд, в своих книгах Ницше пишет не только о танце, но и сам стиль письма философа можно охарактеризовать как танец. Прежде чем привести доказательства моей точки зрения, целесообразно рассмотреть само строение текстов Ф. Ницше.

            Практически  во всех книгах, написанных в зрелом возрасте, Ницше продолжает, развивает, разрабатывает и утверждает одну и ту же композицию. Основная единица его книги – глава; ее длина – от одной фразы до многих страниц; все главы, без исключения состоят из одного абзаца; они всегда пронумерованы; а в некоторых, например, в «Человеческом, слишком человеческом» и «Веселой науке», - озаглавлены. Определенное число глав составляет часть, а определенное число частей – книгу. Книга строится на главной теме, которая определяется в заглавии (генеалогия морали, по ту сторону добра и зла и т. д.); разные части разрабатывают темы, производные от главной. Некоторые из этих производных тем распределены вертикально (то есть в каждой части рассматривается тема, заданная в заглавии этой части); тогда как другие темы проходят через всю книгу. Таким образом, композиция книг Ницше максимально расчлененная (за счет разделения ее на единицы) и максимально единая (за счёт некоторого круга тем, очерченных в книге). В то же время она обладает удивительным чувством ритма, который достигается чередованием коротких и длинных глав; в ней совершенно не требуются заполнения, переходы, слабые места; напряжение в ней никогда не ослабевает.

            При чтении многих философских текстов возникает частая проблема восприятия содержания, так как форма философского трактата неизбежно имеет слабые места: вначале излагаются бесчисленные теории по данному вопросу других философов, опровержения, доказательство авторской точки зрения, ее аргументация. И очень часто нам хочется побыстрее перелистнуть все эти страницы, чтоб дойти до оригинальной мысли самого автора. При чтении текстов Ницше мы чувствуем некий «телесный ритм». Читаем не мы, а читает наше тело, хотим мы того, или нет. Мысль его до такой степени связана с формальной организацией текста, что оттуда ее нельзя выделить: мысль, выражение и композиция неразделимы. Согласно Ницше, философ “не должен искажать путем ложно построенных умозаключений и диалектики вещи и мысли, к которым он пришел иным путем... Не следует скрывать, ни извращать тот истинный путь, которым пришли к нам мысли. Самые глубокие, самые неисчерпаемые книги навсегда, наверное,  сохранят частицу непредсказуемого и афористичного духа”[8]. Автор  любит мышление живое и яркое  и насмехается над учеными, которым мысль кажется “процессом медленным, запинающимся, чем-то вроде каторжного труда, зачастую достойного усилий доблестных ученых, работающих в поте лица своего, но отнюдь не процессом легким, Божественным, сродни танцу или бьющей через край радости”[9]. Стилистике  Ницше присуща  эскалация использования энергетики языковых ресурсов, вся мысль высказана на одном дыхании, и чтобы запечатлеть ее такой же стремительной, какой она явилась к философу, ведь  все главы его книг написаны одним абзацем.  

            Деррида для доказательства того, что Ницше не является метафизиком, говорил, что не нужно мучить его проверками на онтологичность, а следует оставить его в покое, и тогда “за него будет говорить сам текст, который скажет нам, что Ницше сумел освободить знака и письмо от подчинения наличию и истине. Ницше выводит свои понятия из  внутриязыковой игры, из интуиции, из нервного возбуждения. Язык в концепции Ницше и язык самого Ницше формируются на основе неязыкового опыта, эстетического по своей природе. Письмо не стремится сообщить мысль: посредством афоризмов, концентрирующих энергию, оно передает темп, модуляции, страсть, личное начало – все то, что вообще не может быть записано. Ницше написал именно то, что он написал. А написал он, что письмо вообще (и прежде всего его собственное письмо) вовсе не было подчинено логосу и истине”[10].

            Таким образом, мы видим, что Ницше не писал «книг, как таковых», т.е. он не создавал общепринятых в философской традиции текстов, чьё содержание может быть сведено к ряду упорядочивающих литературный и мыслительный материал формальных принципов. Очень мало книг, которые смогли бы сравниться с ницшевскими по насыщенности мифическими и культурными символами, по количеству странных персонажей и сценических представлений, по той свободе, которой обладает язык, выступая во многих стилях.

БИБЛИОГРАФИЯ:

1.      Деррида Ж. О грамматологии  М.: Ad Marginem, 2000

2.      Михайлов А. В. Ф.Ницше: несколько избранных страниц  М.: Прогресс, 1994

3.      Ницше Ф. Так говорил Заратустра //Избранные произведения. М., 1990

4.      Постмодернизм Энциклопедия Сост. А.А.Грицанов, М.А.Можейко// Сидоренко И.Н. «Так говорил Заратустра»  http://www.infoliolib.info/philos/postmod/takgovoril.html

5.      Юнг К.Г. Психологические типы. СПб.-М., 1995