Речь в российском дореволюционном парламенте: пути лингвистического исследования

Современная публичная политическая деятельность, неотъемлемой составляющей которой является речевая деятельность, не может производиться без опоры на выработанные ранее в данном обществе традиции, правила, рамки политической речи. Речевое поведение современных российских политиков сложно адекватно оценить без соотнесения его со сложившейся в России традицией публичного политического речевого общения. Без такого сопоставления то или иное публичное речевое действие политика не может быть истолковано как новаторское либо продолжающее традицию, имеющее деструктивную либо конструктивную направленность, стремящееся воздействовать на адресата в допустимых рамках либо манипулировать сознанием и волей адресата, в целом приемлемое либо недопустимое в традициях русской политической речи. А это, в свою очередь, требует более серьезной и обширной историко-филологической базы, чем та, которая существует сегодня. Нельзя не согласиться с мнением В. И. Аннушкина, что «к сожалению, история русского политического красноречия до сих пор не написана» [1, с. 237].

Данное высказывание, пожалуй, в наибольшей мере применимо к изучению русской парламентской речи: если публичные выступления отдельных выдающихся политических риторов начала ХХ века, советской эпохи, рубежа ХХI века стали в последнее время объектом пристального внимания ученых, то современной парламентской речи в аспекте ее преемственности сложившимся традициям отечественного парламентского красноречия посвящены лишь несколько работ [2; 12]. Однако для более объективной и всесторонней оценки состояния современной парламентской речи и путей ее дальнейшего развития необходимы исторические исследования в данной области, прежде всего, изучение особенностей речи в дореволюционных российских парламентах.

Парламентская речь является важнейшей составляющей политического дискурса, высокая степень ее развития свидетельствует о важности для общества поиска конвенциональных механизмов в целях эффективной общественно-политической дискуссии. Проблемы современного парламентского диалога в России на разных уровнях (от Государственной думы до представительных собраний органов местного самоуправления) еще только становятся объектом научного исследования, однако уже сейчас ясно, что нахождение компромисса в публичной политике зачастую зависит от умения парламентариев спорить, договариваться, аргументировать, искать точки соприкосновения в противоположных идеологиях. В обществе, где на протяжении почти сотни лет политический монолог (ритуализированный, театрализированный, иногда диалогизированный, но все же – монолог) господствовал над диалогическими формами публичного политического общения, требовать от депутатов корректной, эффективной, открытой парламентской дискуссии сложно. В этой ситуации может помочь опыт парламентской дискуссии начала ХХ века, ведь депутаты дореволюционных парламентов оказались в похожем положении, как с точки зрения исторической ситуации [11, с. 4], так и в плане речевой коммуникации.

В связи с этим важно помнить, что до 1906 года в России не было традиций парламентской речи. Многие специалисты в области истории риторики связывают с I Государственной думой возникновение [1] либо интенсивное развитие [3; 13; 14] в России не только парламентского красноречия, но и устной публичной политической речи в целом. До 1906 года в России не было системы институтов демократического народного представительства, следовательно, не были выработаны принципы и механизмы публичной дискуссии в рамках политических институтов. Депутатам I Государственной думы пришлось разрешать противоречие между необходимостью участия в обсуждении важнейших вопросов развития страны и общества и отсутствием умений и опыта ведения публичной политической дискуссии.

Стенограммы заседаний дореволюционных российских парламентов представляют собой крайне интересный материал для лингвиста, интересующегося широким кругом вопросов взаимоотношения языка и общества, языка и политики, а также проблемами эффективности речевой коммуникации в сфере политической деятельности. Интересно, что при первом приближении стенографический материал поражает своей современностью и вместе с тем специфичностью. С одной стороны, круг обсуждаемых тем (например, так называемый «земельный вопрос»), поднимаемых проблем (свобода слова, боеспособность армии, финансовая помощь незащищенным слоям общества) актуален и для современной России. И в то же время интенсивность дискуссии, специфичность речевой агрессии, использование широкого спектра средств выразительности создают впечатление «другого» парламента, в котором были реальные, пусть и не всегда удачные попытки достичь соглашения с реальными же политическими оппонентами.

Речь в Государственной думе начала ХХ века впервые стала объектом детального лингвистического анализа в конце прошлого века. Однако направленность исследования парламентских текстов была одна – стенограммы рассматривались как источник изучения лексики начала ХХ века (до революции). В работах некоторых лексикологов была произведена попытка анализа ряда ключевых слов эпохи, которые активно осваивались обществом именно благодаря деятельности Государственной думы (например, слово «патриотизм», семантика которого существенно разнилась в речи представителей разных политических партий). Особое внимание лексике и фразеологии думской речи уделяется в работах Л.М. Грановской [3; 4]. Следует отметить, что стенограммы заседаний русских парламентов начала ХХ века являются, по всей видимости, крайне интересным источником для лексиколога и позволяют проследить динамику развития русской общественно-политической лексики [10], а также финансово-экономической терминологии.

В то же время понятно, что современная русистика не может ограничивать исследования речи в дореволюционных российских парламентах лишь «лексикологическим» подходом. Думские стенограммы являются тем материалом, который привлекает как традиционные разделы языкознания, так и новейшие направления лингвистики и смежные с ними дисциплины.

Так, например, риторика и стилистика русского языка только подходят к изучению русской парламентской речи. Вместе с тем уже первые попытки описания риторической и стилистической специфики речевого общения в этом новом для нашего общества политическом институте демонстрируют интересную научную перспективу. Крайне интересен вопрос об истоках русского парламентского красноречия. Последние исследования показывают, что на формирование отечественной парламентской риторики, которое происходило не как в других странах за десятилетия, а в условиях цейтнота – за несколько месяцев (I Государственная дума просуществовала всего 72 дня, II Дума, начав работу через полгода после роспуска Первой, работала немногим дольше) повлиял не только имевшийся на тот момент опыт политической риторики, но и юридическое, академическое и даже религиозное красноречие [9]. Эти типы красноречия в России начала ХХ века были развиты сильнее всего и взяли на себя функцию синтеза риторического опыта для создания парламентской риторики. Кроме того, крайне широк был и стилистический диапазон думской дискуссии: после выступления с парламентской трибуны дворянина, светского человека, могла прозвучать речь православного священника, которая своей структурой повторяла проповедь и была насыщена церковнославянизмами и евангельскими образами, а вслед за этим оратором мог выступать малограмотный крестьянин, выражавшийся по большей части при помощи сниженной просторечной лексики.

Крайне перспективным представляется изучение думской речи начала ХХ века с точки зрения теории коммуникации и дискурсологии. Проблема конвенциональности российского парламента в исторических условиях прерывности развития данного института и отсутствия традиций парламентской коммуникации как никогда актуальна для современной науки. Нацеленность участников речевого общения на достижение политического компромисса или отсутствие такой установки проявляется в речи думских ораторов. Российская парламентская коммуникация вырабатывала и продолжает вырабатывать определенные средства развития политического диалога и ухода от него.

В этом плане интересно использование в русской парламентской дискуссии речевой агрессии. По-видимому, агрессивное речевое поведение является неотъемлемой составляющей отечественного думского общения, это подтверждается и стенограммами заседаний дореволюционных парламентов. В ряде ситуаций речевая агрессия является своеобразным регулятором, точнее, катализатором развития дискуссии. Однако характер агрессивного поведения в современном российском парламенте и в дореволюционных думах резко отличался. В Государственной думе начала ХХ века были крайне редкими случаи личной направленности речевой агрессии, объектом агрессии является лицо как представитель социальной группы (чаще всего представители правительства). Аладьин: Когда русский народ принимается серьезно биться за свое существование, тогда у русского солдата появляются мыло и сахар (аплодисменты)…Как называются эти факты? По-моему, они называются игрою и игрою открытой в государственную измену…Я…буду говорить с военным министром о законности и на языке законности только тогда, когда военное министерство займет подобающее ему место, то есть скамью подсудимых (громкие аплодисменты) [7, с. 909]. При этом угроза как составляющая агрессивного речевого поведения зачастую смягчалась эвфемизмами, прямая угроза использовалась сравнительно редко. Бабенко: Я должен сказать: пусть уйдут наши министры…пусть уйдут, иначе наших министров может постигнуть та же участь, которая постигла офицеров на «Князе Потемкине Таврическом» [7, с. 912].

В современной Государственной думе доля личностно ориентированной речевой агрессии велика. В Думе начала XXI века объект речевой атаки интерпретируется говорящим не как представитель определенной социальной или политической группы и не как носитель некоторой идеологии, а как частное лицо. Речевая агрессия в современном парламенте в целом является личной, а не политической агрессией. При лично ориентированной речевой атаке о связи оппонента с политическими группами прямо не говорится, зато противнику приписываются те или иные негативные личностные характеристики. Савицкая, если бы власть была хорошая, страна бы не рухнула…Горбачев из-за жены ничего не мог сделать, Ельцин – из-за дочери: такая же, как Савицкая, дочь, все лезла в душу к президенту [5, с. 388]. Гортань не надрывай, юноша! [5, c. 382].

Депутаты современной Думы так же, как и их предшественники, тяготеют к митинговому пафосу. Особое внимание обращает на себя то, что практически любая вспышка речевой агрессии в Думе связана с употреблением сниженной нелитературной лексики, прежде всего, просторечий и жаргонизмов. Эта лексика разрушает гражданский пафос, резко снижает его именно в тех случаях, когда этот пафос необходим для воздействия на аудиторию и оправдан смыслом высказывания: У нас оттяпают нашу страну, кусок нашей державы, за который мы сто пятьдесят тысяч жизней положили в апреле 45-го года! О чем думает правительство?! О чем оно думало до сих пор?! [5, с. 392]. Для I Государственной Думы было характерно обратное: при помощи библейских образов и возвышенной лексики постоянно нагнетался высокий трагический пафос.

Современная политическая лингвистика обращает свое внимание на метафорические модели политической речи, которые позволяют выделить доминанты общественного сознания в сфере отношений по поводу власти. Тексты стенограмм заседаний дореволюционных парламентов демонстрируют специфические метафорические модели и ключевые слова, характерные для представлений о политике российского общества начала ХХ века. К ключевым словам в данном случае относятся слова земля, закон, кровь, народ, власть.

Ключевое слово закон в дискуссии I Думы, как это ни парадоксально на первый взгляд, охватывало в основном отрицательные смыслы. Словосочетание дурные законы использовалось для характеристики тех правовых основ, на которые опирались в своих действиях представители исполнительной власти. Законом можно прикрыться. Кузьмин-Караваев: Военный министр прикрылся законом: «закон мне не дает право вмешиваться» [7, c. 903]. Правительство не только диктует России свои законы, оно само в понимании депутатов перешло на путь беззакония. Вообще слова закон и беззаконие в депутатских речах очень часто соседствуют, а оксюморон беззаконный закон во всем тексте дискуссии употреблен 21 раз. Примечательно, что формулировки типа совершить что-либо по закону, поступить в соответствии с законом в большей степени присущи выступлениям министров, а не депутатов. Положительный закон для депутатов – этот тот, который в первую очередь нужен Думе, что видно из употребления выражений типа утвердить (принять) нужный нам закон.

Ключевое слово власть в дискуссии I Государственной Думы интересно в первую очередь тем, что помогает понять новую структуру политического дискурса в России начала ХХ века. Относительно новым является наличие в сознании ораторов разделения властей на верховную (Император), исполнительную (Совет Министров) и законодательную (Дума). При этом депутаты требовали изменения существующей иерархии властей в связи с появлением Думы: исполнительная власть да покорится власти законодательной. Однако чаще всего слово власть произносилось именно по отношению к исполнительной власти, то есть к министрам. Сами депутаты предпочитали называть себя не представителями власти (это словосочетание обозначало министров), а представителями народа, соответственно, власть мыслилась как нечто далекое от Думы. Об этом свидетельствуют обороты типа там, у власти. Власть имела свои орудия, основными из которых были преступления и погромы. Понятно, что при таком понимании власти депутаты в своих речах стремились от нее дистанцироваться. Схожая ситуация была со словом правительство, которое в строго юридическом смысле обозначало как Совет Министров, так и Думу. Однако в парламентской дискуссии это слово изначально закрепилось только в значении «Совет Министров», так как депутаты не желали называть свой орган власти правительством. Отсюда именования типа продажное правительство, преступное правительство.

Таким образом, при изучении русской парламентской речи начала ХХ века намечается несколько направлений исследования. Все эти направления являются актуальными для современной лингвистики и смежных с ней дисциплин. Уже при первом приближении к стенограммам заседаний дореволюционных парламентов можно выделить яркие, неординарные речевые явления, которые помогаю лучше понять как язык изучаемой эпохи в целом, так и специфику институциональной коммуникации.

Работа выполнена при финансовой поддержке Совета по грантам Президента РФ (МК – 458.2011.6)

Литература:

1. Аннушкин В.И. Риторика. Вводный курс. – М.: Флинта: Наука, 2006. – 296 с.

2. Баранов А.Н., Казакевич Е.Г. Парламентские дебаты: традиции и новации. – М: Знание, 1991. – 42 с.

3. Грановская Л.М. Риторика. – М.: Азбуковник, 2004. – 218 с.

4. Грановская Л.М. Русский литературный язык в конце ХIХ и ХХ вв. – М.: Элпис, 2005. – 448 с.

5. Государственная Дума. Стенограмма заседаний. 2004 г. Весенняя сессия. 18 февраля – 13 марта 2004 г. – Т. 2 (129). – М., 2004. – 486 с.

6. Государственная Дума. Стенографические отчеты. 1906 г. Т. I. Заседания 1 – 18. – СПб., 1906. – 1896 с.

7. Государственная Дума. Стенографические отчеты. 1906 г. Т. II. Заседания 19 – 38. – СПб., 1906. – 2013 с..

8. Громыко С.А. «Дума народного гнева». О речевой агрессии в Первой Государственной Думе // Русская речь. – 2006. - № 6. – С. 88 – 93.

9. Громыко С.А. Особенности речи священнослужителей в первом российском парламенте 1906 года // Труды кафедры стилистики русского языка МГУ им. М.В. Ломоносова. – М.: Изд-во МГУ им. М.В. Ломоносова, 2010. – 258 с.

10. Загребельный А.В. Лексика общественно-политической сферы русского языка начала ХХ века в семасиологическом и функциональном аспектах: автореф. дисс. …канд. филол. наук. – Вологда, 2010. – 18 с.

11. Кирьянов И.К. Российские парламентарии начала ХХ века: новые политики в новом политическом пространстве. – Пермь, 2009. – 533 с.

12. Культура парламентской речи / Л.К. Граудина, Е.Н. Ширяев, Е.М. Лазуткина. – М.: Наука, 1994.

13. Михальская А.К. Основы риторики. – М., 1996. – 496 с.

14. Чистякова И.Ю. Русская политическая ораторика первой половины ХХ века: этос ритора. Автореф. дисс. …д-ра филол. наук. – М., 2006. – 48 с.