Ключевые слова: Чехов, Пушкин, ирония, интертекстуальность, повторы
Ироничность — одна из существенных особенностей творчества А. П. Чехова, его художественного и личностного видения мира. Ирония присутствует в ряде чеховских произведений, начиная с самых ранних вещей: поначалу ироническая оценка выражается открыто, откровенно, по мере же развития художественного мастерства писателя и перехода к «объективной манере» (А. П. Чудаков) повествования ирония приобретает более скрытую, латентную форму. Как правило, чеховская ирония нацелена прежде всего на разоблачение несостоятельности жизненной позиции героев, на обличение ложности мышления и ценностных ориентаций, одним словом, на выявление внутреннего дефицита «среднего человека», той «духовной слепоты», которая «путями ложнологических построений парализует личностное начало в человеке и в конечном итоге приводит его к нравственному индифферентизму», и которая «в качестве причины несостоявшейся жизни составит глубинную основу цепи ситуаций большинства рассказов Чехова» [5, с. 285].
Языковые средства выражения иронии, как отмечает венгерская исследовательница И. Регеци, трудно поддаются описанию, поскольку ирония имеет имплицитный характер, она в большей степени подразумевается, нежели выражается открыто; можно сказать, что ирония есть «надъязыковая категория» [цит. 8, с. 163]. Тем более справедливо это замечание в отношении — в особенности позднего — творчества Чехова. Уже в ранних произведениях наряду с непосредственным выражением иронии, например, в вопросах и восклицаниях, обращенных к читателю, эпитетах («В один прекрасный вечер, не менее прекрасный экзекутор.».. («Смерть чиновника»)), пародиях (напр. рассказ «Тысяча одна страсть, или Страшная ночь», как пародия стиля Гюго или «Шведская спичка», как пародия на уголовные романы), появляются более утонченные средства, которые укрепляются с переходом на «объективную манеру» повествования и выдвижением на первый план точки зрения главного героя.
Так, одним из средств выявления иронии в чеховском произведении служат второстепенные, периферийные значения слов. Например, выделенный повторением глагол глядеть в рассказе «Смерть чиновника»[1], имеющий, помимо основных значений, синонимичных глаголу смотреть, также и значение бессмысленности[2], обнаруживает ироническое отношение повествователя к «эстетическому переживанию» своего персонажа. Помимо того, ироническое отношение в чеховских произведениях нередко выражается в употреблении уменьшительно-ласкательных слов (диминутивов). В рассказе «Княгиня» суждения героини о себе самой сопровождаются лейтмотивом птички и окружены атмосферой воздушной легкости и детской, наивной беззаботности, которая, посредством последовательного применения неуместных для мыслей взрослой женщины уменьшительных слов (а также слов, по своей форме напоминающих слова с уменьшительным значением), получает иронический оттенок и приобретает значение легкомысленности и инфантилизма: «Княгине казалось, что она приносила с собою извне точно такое же утешение, как луч или птичка. Ее приветливая, веселая улыбка, кроткий взгляд, голос, шутки, вообще вся она, маленькая, хорошо сложенная (...), она улыбалась еще приветливее и старалась походить на птичку» [6, VII, с. 237]. Инфантильность княгини не изменяется даже в конце рассказа, после тяжелого объяснения с доктором: «Стараясь походить на птичку, княгиня порхнула в экипаж (...), и сама она чувствовала, что ее улыбка необыкновенно ласкова и мягка (...), коляскамягко шуршала, из-под колес валили облака пыли (...) и княгине казалось, что ее тело качается не на подушкахколяски, а на облаках, и что сама она похожа на легкое, прозрачное облачко» [6, VII, с. 247]. В рассказе «Дом с мезонином» ироническое отношение художника-повествователя к разумной и «полезной» общественной деятельности Лиды, с одной стороны, и симпатия к «праздности» Жени, под внешним бездействием которой скрывается напряженная духовная деятельность — с другой, выражается, в частности, посредством последовательного применения слова «книжки» (и других слов с уменьшительным значением, таких как «аптечки», «библиотечки») по отношению к Лиде и слова «книги» по отношению к Мисюсь: 1. «...днем Лида принимала больных, раздавала книжки.».. [6, IX, с. 178], «Сделайте же для них (мужиков — Д. К.) ненужным грубый, животный труд, дайте им почувствоввать себя на свободе, и тогда увидите, какая, в сущности, насмешка (!) эти книжки и аптечки» [6, IX, с. 185]; 2. «Вставши утром, она (Мисюсь — Д. К.) тотчас же бралась за книгу и читала, сидя на террасе в глубоком кресле (...), или пряталась с книгой в липовой аллее (...). Она читала целый день, с жадностью глядя в книгу.».. [6, IX, с. 178–179], «Как трогательно прекрасны были ее бледное лицо (...), праздность, ее книги!» [6, IX, с. 188]
В связи с приведенным выше отрывком из рассказа «Княгиня» можно выделить еще одно средство выражения иронии, получившее широкое употребление в творчестве Чехова. Это — организация текста в форме несобственно-прямой речи, которая, как мы видели на примере цитированного выше отрывка, служит для разоблачения ошибочности суждений главного героя о себе самом и об окружающем мире, раскрытия ложности его мировосприятия и ценностных установок. В ряде случаев несобственно-прямая речь оказывается в буквальном смысле «не собственной» речью персонажа, обличая таким образом несамостоятельность, ограниченность, стереотипность его мышления. Так, шаблонность и «заученность» речи, мышление в ярлыках и готовых категориях характеризует суждения героини рассказа «Попрыгунья» об окружающих ее «не совсем обыкновенных», «замечательных» людях и «знаменитостях»: «артист драматического театра, большой, давно признанный талант», «жанрист, анималист и пейзажист Рябовский», «виолончелист, у которого инструмент плакал», «литератор, молодой, но уже известный», «барин, помещик, дилетант-иллюстратор и виньетист, сильно чувствовавший старый русский стиль, былину и эпос» [6, VIII, с. 7–8]. Даже о своем муже Ольга Ивановна говорит банальными фразами, заученными в кругу «художественной богемы»: «не правда ли, в нем что-то есть?» [6, VIII, с. 7], «его лицо обращено к нам в три четверти, плохо освещено, но когда он обернется, вы посмотрите на его лоб» [6, VIII, с. 8–9] и т. д.
Вероятно, одним из наиболее употребительных средств выражения иронии у Чехова являются различного вида повторы. Повторяться могут как отдельные слова и фразы, так и целые ситуации, при этом часто происходит т. н. «приращение смысла» [1, с. 229], то есть фраза или ситуация получает новую, дополнительную смысловую нагрузку. Наглядным примером активизации иронии посредством нагромождения лексических и ситуативных повторов может служить рассказ «Учитель словесности», в котором, как отмечает И. Регеци, иронический модус изложения направлен на выявление внутреннего «переворота» главного героя, на раскрытие процесса разрушения идиллии, и вступления на путь более сознательной жизни [8, с. 172–174].
Прежде чем остановиться подробнее на функции повторов в рассказе, выделим еще одно средство актуализации иронии, весьма часто — в том числе и в вышеназванном произведении — используемое Чеховым. Дело в том, что ироническое изображение в рассказе осуществляется, в частности, за счет интертекстуальных связей, которые вводятся уже в самом начале произведения прежде всего посредством клички вороного коня Шелестовых — Графа Нулина. Граф Нулин — герой одноименной поэмы Пушкина, в которой в шутливом тоне описывается неудавшееся любовное приключение заехавшего в русскую деревню молодого графа, мота и донжуана, попытавшегося обольстить хозяйку дома. Любовное похождение графа, обманувшегося многообещающим взглядом хозяйки, обрывается звонкой пощечиной и завершается постыдным бегством. Однако Пушкин иронизирует не только над пылкими чувствами влюбленного Нулина, но предметом насмешки становится и супружеская верность, добродетельность молодой хозяйки, поскольку на любовный «подвиг» Нулина вдохновляет прежде всего «хозяйки взор красноречивый», а над нелепой выходкой графа вместе с хозяйкой более всех смеется совсем не муж, а «Лидин, их сосед // Помещик двадцати трех лет» [4, с. 594]. Разумеется, после таких тонких намеков на «целомудрие» героини вывод о том, что «в наши времена // Супругу верная жена, // Друзья мои, совсем не диво» [там же] звучит в высшей степени иронично и двусмысленно.
Посредством ассоциативных связей с поэмой «Граф Нулин» Чехов переносит пушкинскую иронию на своего героя, в результате чего пылкие чувства Никитина к Маше Шелестовой и их любовная идиллия уже с самого начала произведения получает ироническое освещение. Отметим кстати, что в рассказе Чехова ирония гораздо менее явна, чем в поэме Пушкина, поскольку повествование ведется главным образом с точки зрения счастливого и влюбленного Никитина, однако некоторые детали, о которых речь пойдет ниже, детали, попадающие в поле зрения учителя, но не замечаемые им, позволяют подозревать присутствие другого, внешнего наблюдателя, со стороны и с некоторой насмешкой следящего за развитием событий.
Итак, уже в самом начале рассказа, за счет клички вороного коня Шелестовых Граф Нулин выявляется соотнесенность чеховского произведения с поэмой Пушкина и устанавливается некоторое сходство между героями. При этом близость Никитина к пушкинскому персонажу укрепляется также тем обстоятельством, что во время прогулок учитель, как правило, едет верхом именно на Графе Нулине. Посредством ассоциативных связей с пушкинской поэмой эта деталь, таким образом, приобретает иронический оттенок и вносит новый аспект в характеристику героя. Тонкий намек на чуть ли не физическое соприкосновение образов Никитина и графа Нулина, с одной стороны, позволяет выразить некоторое сомнение по поводу истинности чувств учителя (действительно ли это любовь, или только мимолетная влюбленность, возникшая при стечении благоприятных обстоятельств, как это случилось и в пушкинской поэме?), с другой стороны, содержит в себе и некую перспективу, скрытое указание относительно будущего: Никитин, сидящий верхом на Графе Нулине, рискует точно так же быть обманутым и «сесть в лужу», то есть попасть в такое же глупое, неловкое положение, как и пушкинский герой. В рассказе имеется множество деталей, предупреждающих героя о возможности такого неблагоприятного исхода, однако, поскольку Никитин не замечает этих предупреждений, намеченная в начале рассказа перспектива все же реализуется, и любовная интрига завершается, как и в пушкинской поэме, мыслью о бегстве.
В связи с вышесказанным представляется весьма интересным ощущение неловкости Никитина, сидящего верхом на своей лошади: он чувствовал, «что поза у него была неестественная, напряженная» [6, VIII, с. 311], то есть интуитивно он ощущает противоестественность, фальшивость своего положения, но не обращает на это чувство надлежащего внимания. Также в качестве предупреждения, попытки «достучаться» до героя, звучит стук лошадиных копыт во вступительной фразе произведения: «Послышался стук лошадиных копыт о бревенчатый пол; вывели из конюшни сначала вороного Графа Нулина, потом белого Великана, потом сестру его Майку» [6, VIII, с. 310], стук, повторяющийся в конце первой главы, после любовного объяснения Никитина с Маней. Здесь мы и подходим к рассмотрению вопроса о функции иронических повторов в чеховском произведении.
Как отмечалось выше, в рассказе наблюдается множество деталей, многократное повторение которых служит усилению иронического эффекта. Вместе с тем, эти иронические детали направлены на то, чтобы, вызвав некоторый дискомфорт, потревожить чувство идиллического, безмятежного счастья, и таким образом открыть глаза героя на окружающую действительность. Одной из наиболее «беспокоящих» деталей в любовной интриге является постоянное присутствие злой и избалованной Мушки, «маленькой облезлой собачонки с мохнатою мордой» [6, VIII, с. 313], злобный лай которой («ррр... нга-нга-нга-нга... ррр.»..) на протяжении всего рассказа неоднократно включается в диалог героев [8, с. 174]. Образ злой комнатной собачонки находит свое соответствие и в поэме Пушкина, где лай «косматого шпица» в комнате хозяйки будит горничную Парашу и заставляет графа Нулина ретироваться. Таким образом, соотнесенность с пушкинским текстом укрепляет функцию этой иронической детали, направленной на то, чтобы «разбудить» Никитина.
Такую же функцию играет и комическая реакция Шебалдина, вызванная сообщением Никитина, что он не читал «Гамбургскую драматургию» Лессинга: «Шебалдин ужаснулся и замахал руками так, как будто ожег себе пальцы и, ничего не говоря, попятился от Никитина. Фигура Шебалдина, его вопрос и удивление показались Никитину смешными, но он все-таки подумал: „В самом деле неловко. Я — учитель словесности, а до сих пор еще не читал Лессинга. Надо будет прочесть.”» [6, VIII, с. 316] Под воздействием «священного ужаса» Шебалдина мысль о необходимости прочитать «Гамбургскую драматургию» превращается в навязчивую идею, преследующую молодого учителя даже во сне [8, с. 174]. Эта деталь уже непосредственно, в буквальном смысле будит Никитина: во сне «он увидел дубы и вороньи гнезда, похожие на шапки. Одно гнездо закачалось, выглянул из него Шебалдин и громко крикнул: „Вы не читали Лессинга!” Никитин вздрогнул всем телом и открыл глаза» [6, VIII, с. 319]. Вместе с тем, иронически обрисованная фигура Шебалдина имеет и другую функцию в рассказе. Она свидетельствует о пошлости, фальшивости той среды, которая окружает учителя, и предупреждает об опасности, таящейся в этой среде: фальшь и опошление жизни, несостоятельность жизненной позиции, ограниченность интересов и узость мышления, выражающаяся в том, что самым главным в любви к литературе и сценическому искусству является «Гамбургская драматургия» Лессинга и бритье усов и бороды[3]. Иронический взгляд Чехова на подобное мышление подчеркивается также тем, что Шебалдин почему-то играет в спектаклях одних только смешных лакеев. Это замечание относительно Шебалдина, страстного любителя литературы и сценического искусства, и, следовательно, «единомышленника» Никитина[4], с одной стороны, наводит на мысль, что и сам Никитин не слишком далек от такого «лакейского» мышления, с другой — служит неким предупреждением, что учитель также рискует принять участие в «спектакле», в котором он на всю жизнь может оказаться в роли смешного лакея.
Скрывающиеся под внешней оболочкой благовоспитанности, образованности (см. споры по поводу психологизма у Пушкина, «Музыкально-драматический кружок», любительские спектакли) и напускного аристократизма (см. превосходные и дорогие лошади Шелестовых) внутренняя пустота и ограниченность мировосприятия, узколобие и «лакейское» мышление, характеризующие местное дворянское общество, и в особенности Шелестовых, подчеркиваются повторяющимся в качестве рефрена словом «хамство», которое часто любил повторять старик Шелестов, и которое стало даже нравиться Никитину с тех пор, как он влюбился в Манюсю. Вообще, для мира Шелестовых характерны наигранность, фальшивость, притворство; это «спектакль», в котором каждый играет свою определенную роль. Так, Маша Шелестова играет роль любимой младшей дочери и страстной лошадницы, стараясь походить на легендарную цирковую наездницу, Марию Годфруа: «...он (Никитин — Д. К.) глядел на ее маленькое стройное тело, сидевшее на белом гордом животном, на ее тонкий профиль, на цилиндр, который вовсе не шел к ней и делал ее старее, чем она была» [6, VIII, с. 310]. Варя берет на себя роль хозяйки дома и страстной спорщицы, вследствие чего ее манера поведения в высшей степени неестественна и наигранна: она «считалась самою умной и образованной в доме и держала себя солидно, строго, как это и подобало старшей дочери, занявшей в доме место покойной матери. На правах хозяйки она ходила при гостях в блузе, офицеров величала по фамилии, на Манюсю глядела как на девочку и говорила с нею тоном классной дамы. Называла она себя старою девой — значит, была уверена, что выйдет замуж. Всякий разговор, даже о погоде, она непременно сводила на спор. У нее была какая-то страсть — ловить всех на слове, уличать в противоречии, придираться к фразе» [6, VIII, с. 314]. Старик Шелестов, как и подобает почтенному отцу семейства, всегда что-то критикует, в особенности ненадежность и отсутствие джентельменства у «теперешних молодых людей». Даже конь Шелестовых Граф Нулин только притворяется пугливым: «– Вы, Сергей Васильич, держите его (коня — Д. К.) все время на мундштуке, — предупреждает Никитина Манюся. — Не давайте ему пугаться. Он притворяется» [6, VIII, с. 310].
В рассказе наблюдается множество деталей, не вписывающихся в общую идиллическую картину, то и дело нарушающих общее впечатление счастья и таким образом обнажающих его обманчивость и иллюзорность. Радостную весеннюю картину природы нарушает карканье грачей и унылый вид отцветающих яблонь: «...пахло полем, зеленели молодые рожь и пшеница, пищали суслики, каркали грачи. Куда ни взлянешь, везде зелено, только кое-где чернеют бахчи да далеко влево на кладбище белеет полоса отцветающих яблонь» [6, VIII, с. 311]. Отметим кстати, что для рассказа в целом характерен цветовой контраст белого и черного: вороной Граф Нулин и белый Великан, белые офицерские кители и черные амазонки, «облака, разбросанные в беспорядке по небу» [там же] и «тени тополей и акаций, которые тянутся через всю широкую улицу» [там же], и которым в конце рассказа соответствуют «новые, какие-то особенные мысли ввиде длинных теней» [6, VIII, с. 330]. На фоне общей «пастушеской идиллии» выделяются и другие детали: в загородном саду сквозь сочную зелень молодой листвы видны вороньи гнезда; объяснение, к которому так долго готовился Никитин, происходит как-то нелепо и неуклюже, в маленькой темной комнатке, причем самые главные слова о любви так и не были произнесены [см. 6, VIII, с. 321]; разговор с отцом о судьбе младшей дочери прерывается прозаическим сообщением о приходе коновала; торжественная атмосфера венчания нарушается суровым замечанием протоиерея и бестактным поздравлением старого генерала, вызвавшим на лицах «приятную неискреннюю улыбку» [6, VIII, с. 325]; а в счастливой семейной жизни Никитина тревожит только изобилие кошек и собак, полученных в приданое, и запах «зверинца», который ничем нельзя заглушить (!). Эти «неудобные», не соответствующие общему тону восторга и счастья детали, вносящие в любовную идиллию грубую прозу, выражают, с одной стороны, иронический взгляд на героя, не способного реально оценить окружающую действительность, с другой — постоянно напоминают о существовании иной реальности, о необходимости более сознательной и активной жизни.
Среди приведенных выше деталей несколько более подробного рассмотрения заслуживает мотив вороньих гнезд. В произведениях Чехова мотив вороны, вороньих гнезд и связанные с ним ассоциации появляются весьма часто и в различных вариациях: например, в «Скрипке Ротшильда» вороньи гнезда чернеют в ветвях старой вербы, связанной с воспоминаниями Якова Бронзы о далеком прошлом; в рассказе «Дом с мезонином» последнее воспоминание, которое уносит с собой художник из дома Волчаниновых — это слова из басни Крылова «Вороне где-то бог послал кусочек сыру.».. (еще один пример актуализации иронии посредством интертекстуальных связей). В анализируемом рассказе мотив вороньих гнезд приобретает несколько значений: с одной стороны, ворона, как вещая птица, выступает в некотором роде предвестником неблагоприятных событий, с другой стороны, ворона — как об этом повествуется и в басне Крылова «Ворона и Лисица» — ассоциируется с человеком, по причине своей глупости и недалекости давшим себя обмануть. Вместе с тем, в некоторых культурах и традициях ворон является воплощением мифологического образа плута, обманщика, трикстера: так, например, в энциклопедии «Мифы народов мира» отмечается, что в мифах некоторых народов Северной Азии и Северной Америки ворон выступает, с одной стороны, как мудрый шаман, с другой — как плут-трикстер, попадающий впросак или совершающий «безумные» поступки [3, с. 203]. Эти значения, связанные с образом ворона, имеют непосредственное отношение к Никитину, поскольку он не только жертва обмана, но и сам обманывает окружающих людей своей кажущейся интеллигентностью. Таким образом, благодаря ассоциативным связям, мотив вороньих гнезд несет в рассказе ярко выраженную ироническую окраску и свидетельствует об обманутости героя, об обманчивости, ложности его жизненной позиции. Иронический эффект этого мотива усиливается также за счет его удвоенности в образе вороного коня Графа Нулина, на котором едет верхом «ворона» — «обманутый обманщик» Никитин. Кроме того, насмешка, сквозящая в этой детали, придает иронический оттенок и домашней деятельности Мани после свадьбы: Никитин «не переставая наблюдал, как его разумная и положительная Маня устраивала гнездо» [6, VIII, с. 327], возвращающее нас к мотиву вороньих гнезд в начале произведения.
При рассмотрении взаимосвязи между рассказом «Учитель словесности» и поэмы «Граф Нулин» нельзя оставить без внимания еще одну интересную параллель: и в том, и в другом произведении вдохновлением для влюбленного героя служит «взор красноречивый» его «возлюбленной». В «Учителе словесности» взгляд Мани описывается следующим образом: за ужином «Никитин слушал и косился на Манюсю. Она глядела на него неподвижно, не мигая, точно задумалась о чем-то или забылась... Для него это было и приятно и мучительно» [6, VIII, с. 317]. При сопоставлении этой детали с поэмой Пушкина, в которой подчеркнуто выражена фальшивость, обманчивость «взора красноречивого» хозяйки дома, его превратное понимание героем, вследствие чего и возникает нелепая, смешная ситуация, значение взгляда Мани получает дополнительный смысловой оттенок, побуждающий нас задаться вопросом: о чем же, в сущности, говорит этот взгляд? Выражает ли он настоящие, искренние чувства или же свидетельствует о том, что в доме Шелестовых, подобно как и в пушкинской поэме, идет обыкновенная охота[5] — «охота на женихов»? Последнее значение укрепляется рядом скрытых в глубине подтекста мотивов, связанных с охотой: так, объяснение Никитина с Маней происходит в маленькой темной комнатке, в которой стоит шкап с охотничьими принадлежностями, и сама эта комната напоминает ловушку. После объяснения Никитин также оказывается как будто в ловушке: «как-то так вышло, что сам он очутился в углу между шкапом и стеной, а она обвила руками его шею и прижалась к его подбородку головой» [6, VIII, с. 321]. После свадьбы Никитин, наблюдающий за домашней деятельностью жены, шутливо замечает ей, что найденный ею кусочек колбасы или сыру годится только в мышеловку, даже не подозревая, что сам угодил в эту мышеловку. К этому ряду мотивов можно отнести также упомянутую выше особенность характера Вари: ее необъяснимую страсть «ловить всех на слове». Таким образом, в свете приведенных выше деталей неподвижный, не мигающий взгляд Мани можно сопоставить с внимательным взглядом охотника, ни на мгновение не теряющего из виду своей добычи. Также не случайно, что взгляд Мани вызывает амбивалентное чувство в Никитине: для него это и приятно и мучительно.
Однако значение поэмы Пушкина как источника иронии в рассказе все еще не исчерпывается рассмотренными выше деталями. Ирония по отношению к Никитину выявляется также в эпизоде спора по поводу психологизма у Пушкина: учитель пытается доказать, что Пушкин — психолог, но толком объяснить, в чем заключается его психологизм, не может — стало быть, совсем не понимает Пушкина. О непонимании Никитиным классиков свидетельствует и то, что чтение вслух Гоголя или Пушкина во время занятий нагоняет на него дремоту. Фигура учителя словесности, совершенно безразличного к классической литературе, не понимающего Пушкина, и по этой причине не способного узнать себя в комическом образе графа Нулина — в высшей степени иронична.
Своей профессиональной ограниченностью Никитин, совершенно равнодушный к произведениям классиков, но считающий священной обязанностью учителя словесности прочитать «Гамбургскую драматургию» Лессинга, нисколько не отличается от своего товарища, учителя истории и географии Ипполита Ипполитыча, который самым нужным и самым важным по географии считает черчение карт, а по истории — знание хронологии. Схожесть обоих преподавателей выражается, с одной стороны, в неумении говорить, высказывать в самобытной форме свои индивидуальные мысли, что позволяет предполагать отсутствие таковых: так, Ипполит Ипполитыч обыкновенно говорит только о том, что всем давно уже известно, Никитин же вообще редко произносит цельные предложения (напр. бессвязное «признание» в любви или аргумент, приведенный в защиту своей позиции относительно Пушкина-психолога: «Щедрин сам по себе, а Пушкин сам по себе» [6, VIII, с. 314]). С другой стороны, объединяет героев мотив «больной головы», понимаемый в отношении Ипполита Ипполитыча в буквальном смысле, а в отношении Никитина — в переносном, но и в том, и в другом случае служащий выражением ограниченности мышления. Так, Ипполит Ипполитыч умирает от рожи головы, причем это событие тем более знаменательно, что со смерти товарища начинается процесс «пробуждения» Никитина: по его собственному признанию, «после свадьбы (...) это первый день, когда у меня не легко на душе» [6, VIII, с. 328]. Никитин же, когда ему «приходилось оспаривать то, что казалось ему рутиной, узостью или чем-нибудь вроде этого, то обыкновенно он вскакивал с места, хватал себя обеими руками за голову и начинал со стоном бегать из угла в угол» [6, VIII, с. 315]. Сходство Никитина с Ипполитом Ипполитычем неоднократно подчеркивается в произведении, однако между ними наблюдается и одно существенное различие: если у учителя географии нет намерения представляться другим, он являет собой только то, что он есть, то Никитин, который смотрит на своего товарища несколько свысока, пытается казаться иным (см. недовольство Никитина своей моложавой внешностью и желание «постареть лет на десять»), и старается скрыть свою узость и бездарность под видом человека интересного, интеллигентного и образованного. Позже это осознает и сам учитель: «...он с уверенностью говорил себе, что он вовсе не педагог, а чиновник (...), значение того, что он преподавал, было ему неизвестно (...). Покойный Ипполит Ипполитыч был откровенно туп, и все товарищи и ученики знали, кто он и чего можно ждать от него; он же, Никитин (...) умеет скрывать свою тупость и ловко обманывает всех» [6, VIII, с. 331]. Здесь мы опять же возвращаемся к рассмотренному выше мотиву вороньих гнезд, так как Никитин, «ловко обманывающий всех» — тот же ворон-трикстер.
Посредством тонкой иронии в чеховском рассказе постепенно разрушается стереотипность, ограниченность мировоззрения героя, обнаруживается обманчивость и пошлость «личного счастья», рассеивается иллюзия и даже если дальнейшая судьба Никитина остается неизвестной, самым главным является то, что для учителя словесности открывается путь к новой, возможно одинокой и трудной, но уже более сознательной жизни.
Литература:
- Виноградов В. В. Язык художественного произведения. In: Виноградов В. В. О языке художественной литературы. Москва, Государственное издательство художественной литературы, 1959, стр. 167–258.
- Даль В. И. Толковый словарь русского языка. Современная версия. Москва, Эксмо, 2006.
- Мифы народов мира (главн. ред. Токарев С. А.), Москва, Советская Энциклопедия, 1980. Электронная версия (2008).
- Пушкин А. С. Стихотворения. Романы и повести. «Евгений Онегин». Поэмы. Драматические произведения. «Руслан и Людмила». Сказки. Москва, АСТ-ПРЕСС КНИГА, 2001.
- Силард Л. К персонализму у Чехова (Николай Бердяев). In: Anton P. Čehov — Philosophische und religiöse Dimensionen im Leben und im Werk. Hrsg. V. B. Kataev, R.-D. Kluge, R. Nohejl, München, Verlag Otto Sagner, 1997, pp. 285–291.
- Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Москва, Наука, 1974–1983.
- Чудаков А. П. Поэтика Чехова. Москва, Наука, 1971.
- Regéczi I. Csehov és a korai egzisztenciabölcselet. Debrecen, Kossuth Egyetemi Kiadó, 2000.
[1] «В один прекрасный вечер не менее прекрасный экзекутор, Иван Дмитрич Червяков, сидел во втором ряду кресел и глядел в бинокль на „Корневильские колокола”. Он глядел и чувствовал себя на верху блаженства» [6, II, с. 164; здесь и далее в основном тексте и в сносках курсив мой – Д.К.].
Цитаты из произведений Чехова приводятся по следующему изданию: Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Москва, Наука, 1974-1983. Римской цифрой обозначается том, арабской – страница.
[2] Согласно толковому словарю Даля, «глядеть можно не видя, без внимания и не желая видеть» [2, с. 176].
[3] Сценическое искусство Шебалдин «любил так искренно, что даже брил себе усы и бороду» [6, VIII, с. 316].
[4] О внутреннем сходстве между ними говорит и сам Шебалдин: «Я имел удовольствие присутствовать за чаем во время спора (по поводу вопроса о психологизме у Пушкина – Д. К.). Вполне разделяю ваше мнение. Мы с вами единомышленники, и мне было бы очень приятно поговорить с вами» [там же].
[5] В поэме Пушкина мотив охоты в той или иной мере характеризует всех действующих лиц: муж уезжает из дома на охоту, граф Нулин «охотится» на любовные приключения, Наталья Павловна – на поклонников.
