В данной статье центральной смысловой линией выступает тезис о невозможности дать определение преступления вне контекста некоторого государственного целого структурирующего социум. В ходе первого раздела разрабатывается идея, что понятие преступник укладывается в свойственное политическому разделение на категории друга и врага, своего и чужого. Разрабатывается проблема тотального характера проекта определения преступных черт в социальных явлениях, что ставит задачу рассмотрения исторических трансформаций от понятия преступника к понятию делинквента. Во второй части статьи проводится анализ смещения акцентов в определении преступного действия и поведения со времен Средних веков и феодального социально-экономического уклада к Новому времени и капиталистической социально-экономической формации. Рассматриваются такие социальные явления как бродяжничество и современный новый класс прекариат. Необходимым пунктом является обращение к понятию биополитики, что подводит исследование к выводу о том, что в Новое время возникновение понятий жизни, рабочей силы и диленквента не было случайным стечением обстоятельств и даже более — они связаны друг с другом.
Ключевые слова: государство, политическое, преступление, делинквентность, бродяжничество, прекариат, биополитика, жизнь, дисциплина, аномия
Общее введение в определение преступления. Преступник как внутренний враг государства
В первую очередь, прежде чем дать определение преступника и делинквентности, следует обратиться к понятию государства и политического в принципе. В этом плане весьма интересен текст немецкого философа и политического деятеля 20 века Карла Шмитта «Понятие политического», в котором он признает, что государство — это понятие, которое скорее связано со статусом, являющимся олицетворением «особого рода состояния народа» [1, c. 37]. Подобная мысль слышна и у Мишеля Фуко: «Государство никогда — ни сегодня, ни в своей предшествующей истории — не представляет собой некую целостную структуру и не обладает какой-либо индивидуальностью... По-видимому, это не более чем композитная реальность и мифологизированная абстракция, так что важность его, судя по всему, сильно преувеличена» [2, c. 162–163]. В то же время, политическое, по К. Шмитту, это понятие, которое можно определить, обнаружив специфически свойственные ему категории: «Специфически политическое различение, к которому можно свести политические действия и мотивы, — это различение друга и врага» [1, с. 42]. В этом положении заключена важная идея о том, что политическое — это то, что выявляет в высшей степени уровень ассоциации и диссоциации людей. Делается акцент не только на внешнюю политику, но и на внутреннюю, и как раз последняя нас будет интересовать особенно в данной статье. Государство является институтом, который берет на себя право решать, кто является другом, а кто врагом, когда объявлять войну и как ее вести. Государство монополизирует политическое, что дает ему весьма широкое поле для определения врага, которое «объясняется смешением с какими-либо абстракциями или нормами» [1, c. 59]. Подобно сложной системе тактик при взаимодействии различных государств в международной политике, мы имеем еще, возможно, более постоянно усложняющуюся и совершенствующуюся тактику борьбы с внутренним врагом. Образ врага — это некий объединяющий принцип, обладающий некоторым своеобразным дискурсивным свойством, которое позволяет власти устраивать внутри государства тот порядок, который легитимный суверен сочтет нужным. И здесь важно заметить, что не обязательно быть участником гражданской войны, чтобы стать внутренним врагом (но нужно заметить, что сам К. Шмитт связывает наличие внутреннего врага именно с состоянием гражданской войны [1, с. 46–53]), ибо враг тот, кто грозит целостности. Внутренний же враг грозит целостности изнутри. По мере совершенствования государственной власти, ее механизмов контроля и регуляции, мы имеем дело со стремлением власти выявить некоторые черты преступности у человека: нужно выявить кто и в силу каких качеств способен на преступление. В результате чего у нас должно появиться отношение причины-следствия, где причина была бы набором черт личности, а следствие — вероятность общественного вреда и опасности.
Современные понятия преступления в сфере науки о праве демонстрируют, что главный признак преступления — это общественно опасный характер деяния. Преступление — это действие субъекта по отношению к некоторому лицу или группе лиц (которая может быть количественно различна, вплоть и против населения в целом), которое носит общественно опасный характер. Отметим, что словосочетание «общественно опасный» предполагает наличие некоторой установленной общественности в плане цельности. Понятие преступления, зафиксированное в Уголовных кодексах самых различных современных стран, служит универсальным для каждого члена общества определением действия, нарушающего существующие нормативно-правовые акты. Его совершение имеет необратимые последствия в виде ответа со стороны общества в лице государства. Оно же посредством специальных установленных действенных техник и институтов реализует установленные и закрепленные санкции в отношении преступного лица. Этот ответ со стороны официальной государственной власти, в конечном счете, будет являться — наказанием.
Но недостаточно сказать, что современное положение социального состоит только в связанных понятиях преступления и наказания. Перед нами более сложная система, связанная с надзором над преступником действительным, то есть над человеком признанным преступником за некоторый противозаконный акт. Но что еще важнее — над человеком преступником потенциальным (над человеком, который способен совершить преступление). Контроль над потенциально общественно опасным индивидом и индивидом, совершившим преступление, требует наличия строгих и точных критериев определения и описания, которые являлись бы маркировочными, но это уже больше, чем отношение к непосредственному акту преступления, это отношение к человеку как цельности некоторых качеств — телесных, но что еще важнее сегодня — духовных. Человек начиная с Нового времени и зарождения капитализма подвергается более тонкому, но одновременно тотальному рассмотрению, которое проникает в самые укромные уголочки человеческой личности, человеческой души — сотканной из психической, социальной, культурной жизни. Мы сталкиваемся со стремлением на основании некоторого определения природы человека найти и дать определение некоторой природы преступного поведения. Результатом такой акции является фиксация некоторого понятия в результате исследования человека самыми различными научными сферами, что позволило бы маркировать нормального человека в плане правового поведения от ненормального. Это понятие делинквентности, понятие противообщественного, противоправного, противозаконного поведения.
Социально-философское рассмотрение изменения способов определения преступления и тактик его наказания преступника.
Проанализируем некоторые исторические грани смещения акцентов в отношении к преступлению и наказанию. Средние века — эпоха величайшей жестокости, изощренных казней, четвертования, сжигания, рубленых голов. Время феодального мира — это время максимальной власти всевидящего монарха, который является символом государства и его целостности. Преступление — это преступление против монарха, и даже более — это покушение на тело государства в единстве с покушением на тело монарха. Поэтому наказание должно быть наиболее изощрённым, наиболее демонстративным, оно должно стирать всякое достоинство преступника, стирать его с лица общественного целого. Что, если не тело, всегда является гарантированным объектом для наказания, наиболее демонстративного, публичного? Со стороны власти с телом можно делать все, что угодно, оно всегда является гарантом того, что преступник будет наказан. Преступника недостаточно осудить, и воспитать его уже нет никакой необходимости — его нужно уничтожить, тем самым воспитав весь народ и внушив уважение к закону и государю, его устанавливающего и поддерживающего жизнь всего остального народа.
Нужно понимать, что сама система правосудия была иной, нежели сегодня: тот, на кого обрушивалось бремя обвинения, уже считался частично виновным, уже частично преступником. В это связи очень важно заметить, что имелась целая сеть пропорциональных отношений между установленной степенью вины преступника и соответствующей этой степени (установленной правоохранительными органами в силу добытых улик и принятых следствием во внимание) наказания, которое могло быть даже при неполном доказательстве вины [3, с. 45–55]. Не говоря уже о том, что система доказательств была весьма произвольной, действительно в руках правовых и судебных органов была сильная власть интерпретаций улик и свидетельств касающихся некоторого преступления.
Здесь возникает масса проблем, к примеру, публичность наказания и демонстрация расправы над преступником носило отчасти непредсказуемый характер наблюдающей толпы. Преступление может рождать отвращение, ужас, тотальное моральное осуждение, тогда общественное мнение и называет его ненормальным явлением, стремясь его укоренить в понятии ненормальности и исключить. Но с другой стороны, оно может быть поддержано, вызвать восхищение, положительно удивить. Не так ли существует право на насилие в одних руках — в руках государства, которое в силу этой привилегии способно повторять то же самое, что свойственно преступлению. Эта идея не может остаться не замеченной, именно эта практика истязания над телом весьма часто наводила на мысль членов толпы, что власть сама преступна: что в ее действиях так много того, что свойственно преступлению, с которым оно борется, как остроумно заметил Фридрих Ницше [4, c. 93]. Отсюда как следствие вытекают исторические события народных волнений перед казнями. Система работала не так гладко, как бы хотелось, она не могла подстраиваться под изменяющиеся условия.
Переход от феодализма к капитализму сопровождался множеством таких коллизий, как изменение характера труда — переход от аграрного хозяйства к производству машинному (мануфактуры), развитие производства требовало другого характера сосуществования производственных отношений и производительных сил, требовались люди — работающие в специальном помещении, выполняющие некоторую производственную функцию, которая являлась элементом сложной цепи производства. Крестьяне уже не могли быть исключительно земледельцами, когда были задействованы на производстве, им просто не хватало времени для создания условий для такого урожая, который бы пошел на откуп феодалу и прокормил бы их самих. Это явно требовало постепенного освобождения крестьян, перемещение их потоков в города. Естественно, все эти экономические и демографические процессы были постепенными, вместе с ними проходили множественные трансформации всех надстраивающихся социальных уровней.
Возьмем, к примеру, бродяжничество, которое всегда являлось преступным в тех или иных государствах. В средневековье, бродяга — сбежавший крестьянин, часть общества, которая не выполняет свою функцию. И если ясно, что данное действие должно быть наказуемым, то что делать, когда сама система закрепленности, строгая и имеющая точные черты, начинает разваливаться, что если сама система требует переосмысления, перестройки регулирующих взаимодействий? Нужно выработать новые правила и нормы, которые позволяли бы поддерживать порядок, что несет за собой трансформацию в сторону уменьшения привычного наказания — в смысле количества и качества. Речь идёт о том, чтобы трансформировать понятие бродяжничества под новые реалии. Если бродягу нельзя убить, поскольку тогда придется перебить большинство, то нужно придумать, как закрепить людей в новом положении, в новом статусе. Трансформации такого рода не могут трактоваться как простое отрицание: понятие бродяжничества и само бродяжничество не исчезает. Тот, кто считался бродягой может выйти в преобразованном статусе, которое придала ему власть, положительно определив его областью дозволенного. Так постепенное исчезновение крепостного права демонстрирует определенный уровень свободы бывшего крепостного, но если мы имеем дело с человеком, который не занят в какой-либо структуре общественного производства, которая установлена и урегулирована — то он тот самый бродяга: человек без работы, без постоянного места жительства, тунеядец. И это тоже осуждаемо, особенно на этапе раннего капитализма.
Сегодня положение бродяжничества напоминает растущий прекариат. Стоит уделить внимание данному факту. Значимой датой здесь является 1 мая 2001 года, в этот день в Милане прошла альтернативная демонстрация, которая была задумана как акция протеста, в которой участвовали главным образом студенты и молодые активисты. К 1 мая 2005 года, через четыре года, их численность возросла до 50 тысяч человек (по некоторым оценкам более 100 тысяч). Эта дата положила начало систематическим общеевропейским демонстрациям EuroMayDay («Европервомай»), которые стали первыми вспышками волнений прекариата в глобальном масштабе. Гай Стендинг, профессор Лондонского университета, современный исследователь прекариата, говорит о данном движении следующее: «...как левацкое либертарианское движение оно еще далеко от того, чтобы наводить страх или вызывать интерес со стороны... На одном европервомайском плакате, сделанном для парада в Гамбурге, сливаются в одну четыре бунтарские фигуры: дворник, сиделка, беженец или мигрант и так называемый творческий работник (вероятно, прообразом был художник, рисовавший этот плакат). На главном плане — хозяйственная сумка как красноречивый символ современного кочевничества в глобализирующемся мире» [5. с. 13]. Прекариат — это промежуточный класс, маргинализованная группа людей, которая растет в современных условиях развитого капитализма, специфические условия труда которой оказываются выгодными этой экономической системе, но рождают массовые социальные противоречия. В рамках судебно-правых и политических институтов открыто и публично он не характеризуется, как класс преступный, но исследователи уже называют его новым опасным классом. И это имеет свои основания — если задача государства состоит в установлении и закреплении законопрядка, то мы имеем целую активную деятельность по официальному определению, оформлению и подчинению коллективных действий. И для современного неолиберального государства это особенно актуально, оно чтит конкуренцию и свободный рынок, и не одобряет любое коллективное начинание, которое может помешать логике такого неодарвинистского развития социума. Таким образом, выстраивается дисциплинарная машина, которая подкрепляется правом и борется с «дикостью». Лоик Вакан называет данное явление «общественная анафемизация девиантных категорий» [6]. К ним относится «уличная шпана», «безработные», «паразиты», опустившиеся люди, неудачники с характерными недостатками и поведенческими отклонениями. Неолиберализм воспевая конкуренцию и индивидуализм, в связке с принципом «выживает сильнейший», как пишет Гай Стендинг, «имеет тревожную тенденцию превращать борцов за выживание в неудачников и злодеев, которых следует наказать, изолировать или взять под надзор» [5, с. 234]. И прекариат является тем классом, который из-за своего социального положения находится на этой грани. Будучи включенным в производство, тем не менее, при минимальном неудачном стечении обстоятельств, он превратится в толпу девиантов и делинквентов. Поэтому и контроль над ними сильнее — и дело не только в непосредственном системном контроле, но и символическом — демонизации прекариата. Что еще интереснее, так это то, что одновременно демониризуя прекраиат, криминализируя его элементы, именно тот тип организации труда, который он реализует (свободное перемещение, проектная работа, отсутствие закреплённости), сегодня занимает все большее место в рыночной экономике, тем самым и воспевается. Это напоминает положение животных в средневековье, которые наделялись сознательностью частично, что могло в ходе нарушения порядка обернуться против них [7].
Таким образом, можно выделить один из аспектов смещения внимания от отдельного акта к черте личности — от тела к душе человека. Как становится ясно из рассуждений выше, на протяжении всей истории остается такой вид отклоняющегося поведения как бродяжничество, которое меняет свои формы, но остается осуждаемым обществом и (или) государством. И в случае с ранней формой в средние века мы имеем дело с суровой формой наказания данного явления, то сегодня оно скорее максимум морально осуждаемо или не престижно. От государства требуется приспособление правовых и силовых практик таким образом, чтобы люди приживались к тем ролям, которые имеют место и функционировали так, чтобы вся система имела наибольший успех.
Следует остановиться на этом моменте, и обратить внимание на такое важное понятие для данного исследования, как биополитика. Оно было введено М. Фуко в курсах лекций Колледж де Франс для характеристики периода конца 18 — начала 19 века в отношении трансформации понятия народонаселения [8, с. 38]. Именно в это время жизнь как биологический процесс начинает управляться, администрироваться политически. Для того чтобы лучше понять, что стоит за этим процессом и что означает биополитика, является наиболее продуктивным последовать в рассуждении вслед за современным итальянским мыслителем Паоло Вирно. В «Грамматике множества» он отталкивается от понятия рабочей силы, трактуя ее как потенцию производить, то есть как некоторую способность, возможность [9, с. 79]. И действительно, понятие рабочей силы у Карла Маркса занимало большое место и трактовалось как «совокупность физических и духовных способностей, которыми обладает организм, живая личность человека» [10, c. 178]. Эта совокупность способностей есть потенция — то, что не присутствует непосредственно, материально. Или иначе, «способность к труду еще не означает труд» [10, с. 184]. В контексте капитализма эта основная философская категория — потенция — становится товаром, становится в центре обмена между капиталистом и пролетарием. Рабочая сила — это то, что продается, но являясь нематериальной, она неотделима от тела рабочего. Она превышает телесность, ибо и связана со способностями интеллектуального, и духовного характера, но неотделима от нее, как от некоторого сосуда. Отсюда важность понятия жизни: «Живое тело рабочего является субстратом этой рабочей силы, которая сама по себе не обладает независимым существованием. «Жизнь», чистый и простой bios, приобретает специфическую важность в качестве вместилища чистой потенции, dinamis» [9, с. 82]. Таким образом, вывод становится весьма предсказуемым — капиталиста волнует жизнь рабочего, ибо она олицетворение рабочей силы, которая делает возможным реализацию проектов капиталиста. Жизнь рабочего — это гарант наличия реализующейся потенции, рабочей силы человека, его разнообразных способностей (говорить, думать, помнить, действовать и т. д.).
С усложнением производства от самого раннего капитализма и до наших дней трансформируется и роль рабочего, от чисто механической работы происходит переход к участию в интеллектуальной деятельности, и даже более того, в наши дни труд приобретает вид чисто интеллектуального, замкнутого на себе. Данный тезис приводит к мысли, что с точки зрения властной функции дисциплинирования жизни общества, появляется необходимость создавать формы дисциплины не только внешней, но и внутренней, более сложные, если мы хотим, чтобы их функционирование было продуктивным. Именно в этом случае и стоит говорить о биополитике. Административные органы государства обращаются к телу человека и его душе, это целая сложная система перенаправлений, закрепления социальных институтов, ролей, способов и возможностей мобильности, которая производит определенные способы социального взаимодействия. Поэтому различные формы девиации опасны в том смысле, что они демонстрирует альтернативное развитие потенции, как принято считать — негативное для данного социального порядка (например, умный человек становится хакером, и взламывает сайты банков). Данный факт рассматривался социологом Робертом Мертоном: мы имеем в составе социального два элемента — это цели, намерения и интересы, которые диктуются культурой, вписаны в функционирование общества, и средства по достижению данных целей, это элемент, определяющий, регулирующий и контролирующий приемлемые способы достижения этих целей. Р. Мертон говорит о том, что аномия наиболее развита там, где навязываемые ценности, цели, которые общество постоянно воспроизводит и возводит в ранг необходимых, сталкиваются со сложностью или невозможностью их осуществления посредством принятых норм и правил, посредством институционального порядка применения средств для достижения цели, и где стоит проблема доступности этих средств. [11]
Весьма не преувеличением будет сказать, что еще страшнее для государства и социума — это то, что те траектории, которые выступают допустимыми и необходимыми для реализации этих потенций заменяются другими и даже закрепляются социумом независимо от машины легитимации государства. Поэтому, разнообразные свойства преступности предстают именно как потенция, как способность человека. Если у рабочего есть потенциальная способность полезная для производства, но у преступника есть потенциальная способность стать преступником, он потенциально опасен обществу. И здесь выступает уже известная нам фигура делинквента, которая возникает, как производимая властью практика его определения, нахождения, слежки за ним, контроля. Если производство закрепляет понятие рабочей силы, то власть закрепляет понятие делинквента. Это то, что Жан Франсуа Лиотар называет легитимацией, когда говорит о научном знании, проводя параллель этот процесс с легитимацией гражданского порядка: «Либо гражданский закон гласит: такая-то категория граждан должна совершать такого-то рода поступки. Тогда легитимация — это процесс, по которому законодателю оказывается позволенным провозглашать данный закон нормой. Либо научное высказывание, а оно подчиняется правилу: высказывание должно удовлетворять такой-то совокупности условий, чтобы восприниматься как научное» [12, с. 28].
Литература:
- Шмитт К. Понятие политического // Вопросы социологии. 1992. № 1. — С. 37–67.
- Фуко М. Безопасность, территория, население. — СПб.: Наука., 2011. — 544 с.
- Фуко М. Надзирать и наказывать: Рождение тюрьмы. — М.: Ад Маргинем Пресс, 2015. — 416 с.
- Ницше Ф. Генеалогия морали. — СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2013. — 224 с.
- Стэндинг Г. Прекариат: новый опасный класс. — М.: Ад Маргинем Пресс, 2014. — 328 с.
- Wacquant L. Ordering Insecurity: Social Polarization and the Punitive Upsurge // Radical Philosophy Review volume 11, 2008, № 11. — P. 9–27.
- Гуревич А. Я.. Судебные преследования животных // Словарь средневековой культуры под ред. А. Я. Гуревича. — М.: Российская политическая энциклопедия, 2003. — С. 508–511.
- Фуко М. Рождение биополитики. Курс лекций, прочитанных в Колледже де Франс в 1978–1979 уч. году. — СПб.: Наука, 2010. — 448 с.
- Вирно П. Грамматика множества: к анализу форм современной жизни. — М.: Ад Маргинем Пресс, 2015. — 176 с.
- Маркс К. Капитал. Том 1. — Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Издание 2. Т.23. — М.: Политиздат, 1960. — 920 с.
- Мертон Р. К. Социальная структура и аномия // Социология преступности (Современные буржуазные теории). — М.: Прогресс, 1966. — C. 299–313.
- Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. — М: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 1998. — 160 с.
