История уголовного наказания — один из наиболее изученных разделов уголовно-правовой науки, которому посвящено значительное число исследований. Вместе с тем, приходится констатировать, что вопросы, связанные с эволюцией правил смягчения наказаний, не получили в них специального анализа. Это обстоятельство оправдывает наше обращение к проблеме становления и развития института смягчения наказания на уровне самостоятельного параграфа исследования.
Историю российского уголовного права традиционно ведут от Договоров Руси с Византией (X век), но чаще всего — от первого писаного правового памятника — Русской Правды — «воплощенной в слове правовой воли русского народа эпохи Ярослава», кодекса, содержащего не только понятия о преступлении и наказании, но и представления об основных институтах, получивших развитие в более поздние эпохи [1].
Внимательный анализ положений этого документа свидетельствует об отсутствии в нем каких бы то ни было обобщенных постановлений о смягчении уголовного наказания. Это вполне закономерно и естественно, поскольку таковые могли появиться лишь в достаточно зрелых с технической точки зрения кодексах, при выделении в их структуре предписаний, относящихся сегодня к Общей части закона. Тем не менее, это не означает, что Русская Правда была начисто лишена идей дифференциации наказания и ответственности. [2] Так сопоставление статей 3, 6, 7 Пространной редакции Правды показывает различия в наказуемости убийства «в разбои» и убийства «в сваде»; статьи 11–17 устанавливают различия в наказуемости убийств в зависимости от социальной (сословной) принадлежности потерпевшего; статьи 23–31 дифференцируют наказания, исходя из объема причиненного здоровью и чести потерпевшего вреда; статья 4 устанавливает возможность уплаты «виры» (денежного наказания в пользу князя) в рассрочку; и т. д. Известны Русской Правде и положения о покушении на преступление. В частности, ст. 24 определяла: «Аже ли вынез меч, а не уткнет, то гривна кун» [3].
Нам представляется, что логика исследуемого документа позволяет примирить эти позиции и констатировать, что в ст. 24 Русской Правды мы встречаем описание такого самостоятельного состава, как покушение на причинение вреда. С позиции законодательной техники смягчение наказания в первых уголовно-правовых документах было неотделимо от конструирования специальных составов преступлений, в результате чего на законодательном уровне не столько регламентировалась деятельность суда по назначению уголовного наказания, сколько устанавливались различные критерии оценки самого общественно опасного деяния. Надо отметить, что в правовой регламентации назначения наказания в этот период и не было особой необходимости, поскольку господство абсолютно определенных санкций, а следовательно, максимальная формализация назначения наказания и отсутствие судейского усмотрения, делали ее излишней.
В основе подобного подхода к решению вопросов смягчения наказания лежит, как представляется, господствовавшее в те времена философско-теистическое понимание сути и целей самого уголовного наказания. Наказание представлялось как самим собой оправдываемый институт, «акт самоцельный и независимый от каких бы то ни было результатов, которые им могут быть вызваны». Оно было направлено, во-первых, к реализации идеи возмездия, а во-вторых, к максимально возможному устрашению всех членов общества для предупреждения преступлений. Согласно же теории устрашения размер наказания зависел не от степени виновности преступника и обстоятельств, сопутствующих преступному деянию, а определялся соображениями, совершенно не связанными с особенностями совершенного деяния, в том числе уровнем правосознания и гуманности (или, по выражению И. Я. Фойницкого, «чувствительности») общества [4].
В связи с этим задача смягчения наказания и разработки необходимых для этого правил не ставилась в разряд актуальных проблем уголовной политики Древнерусского государства. Необходимо было, во-первых, утвердить само наказание в качестве средства разрешения уголовно-правового конфликта, заменив им частную месть; во-вторых, защитить складывающийся социальный и правовой порядок, легитимировать государственную власть строгими санкциями; в-третьих, закрепить систему недопустимых поступков и определить за ними строго определенные санкции. Такое положение вещей наблюдается и в последующих по времени памятниках — Псковской, Новгородской судных грамотах, Судебниках 1497 и 1550 годов. Эти документы, отражая абсолютную теорию наказания, были в большей степени озабочены проблемой его ужесточения, нежели смягчения. Для того чтобы законодатель обратил внимание на необходимость разработки предписаний о смягчении наказания должны были сложиться определенные условия, связанные с изменением взгляда на природу преступления, трансформацией роли суда в разрешении уголовно-правового конфликта, общим смягчением нравов, хотя бы элементарным признание ценности личности. В XV — XVI веках таковых условий еще не было.
Вместе с тем, в эпоху Судебников мы встречаем существенное изменение позиции законодателя по принципиальному вопросу конструирования санкций уголовно-правовых предписаний. Становление и утверждение самодержавной власти, сосредоточение высшей судебной власти в руках царя обусловили появление и широкое применение неопределенных санкций. Так, к примеру, Судебник 1550 года широко использовал такие формулировки при описании наказания, как «в пене, что государь укажет» (ст. 3), «да кинута его в тюрму» (ст. 4), «быти от государя в опале» (ст. 7), «в пене, посмотря по человеку, что государь укажет» (ст. 25), «посмотря по увечию и по бесчестию», «посмотря по человеку и по увечью» (ст. 26), «взяти безчестие, посмотря по человеку» (ст. 70) и др. [5]
Вряд ли можно однозначно согласиться с мнением о том, что приведенные цитаты из Судебника «свидетельствует не только об установлении общих направлений индивидуализации наказания, но и о стремлении законодателя упорядочить практику назначения наказания». В подобных ситуациях определение вида, размера и правил назначения наказания предоставлялось царю, сложившейся практике или обычаям. М. Ф. Владимирский-Буданов отмечал по этому поводу: «Хотя в высшей степени трудно обозначить, какая часть из массы наказаний, применяемых помимо закона, должна быть отнесена на счет обычного права, но нельзя сомневаться, что при обычном течении уголовного процесса с участием представителей населения (судных мужей) наказания применялись согласно с обычным правом. С другой стороны, кары, измышляемые иногда помимо суда (например, Иоанном Грозным), должны быть, несомненно, отнесены к действию произвола» [6].
Обычай и произвол — неизбежные, естественные, и в известной мере, разнонаправленные спутники системы неопределенных санкций. Представляется, что именно они, уравновешивая друг друга, и определяли истинное содержание карательной политики Русского государства в XV -XVI веках. При этом стоит отметить, что, несмотря на отсутствие специальных обязательных правил смягчения наказания, «дух» русского уголовного права, его этическая православная основа служили своего рода «фундаментом», с одной стороны, не позволявшем утвердиться чрезвычайной жестокости в назначении наказания, а с другой стороны, предполагавшем необходимость проявления сострадания, терпимости и милосердия. Как указывает В. А. Рогов, «в карательной политике Московского государства имело место сложное переплетение элементов лояльности и репрессивности. Дуализм проявлялся и в политике казней, но основное ее направление не было связано с какими-то особыми масштабами жестокости» [7]. Связь гуманистических ценностей православия с карательной политикой государства, он отмечает, что несмотря на очевидный репрессивный характер уголовного права Великого княжества Московского, господствующая в русском обществе жестокость наказаний, столь естественная для любого средневекового социума, ни по масштабам, ни по изощренности никогда не достигала западноевропейского уровня [8].
Всегда присутствовавшая и в различных масштабах проявляющаяся в уголовной политике идея смягчения наказания на определенном этапе исторического развития закономерно потребовала своей нормативной фиксации. Поворотным пунктом в этом отношении следует признать Уложение царя Алексея Михайловича 1649 г. — крупнейший памятник феодального права Русского государства. О содержании, степени вины, а следовательно, и о степени «лихости» человека могли свидетельствовать и мотивы совершенного преступления, которые к XVII веку получают на практике статус обстоятельств, смягчающих наказание.
Литература:
- Власов В. И., Гончаров Н. Ф. Уголовные наказания в России (история законодательства и практика его применения). — Домодедово: Изд-во РИПК работников МВД России, 1997. — С. 51.
- Егоров B. C. История уголовного наказания в период становления российского права //Государство и право. 2006. № 5. — С. 41.
- Пестовская Е. В. Концепция уголовного наказания по российскому законодательству XI — XX вв.: историко-правовое исследование. — Краснодар: Изд-во КубГУ, 2007. — С. 36.
- Конспект по уголовному праву и процессу, составленный по лекциям профессоров: Фойницкого, Случевского, Сергеевского и др. — Одесса: Типография имперского управления юстиции, 1898. — С. 202.
- Таганцев Н. С. Русское уголовное право: Лекции в 2-х т. Часть общая. Т. 2. — М.: БЕК, 2000. — С. 383.
- Владимирский-Буданов М. Ф. Обзор истории русского права. — Ростов-на-Дону: Феникс, 1995. — С. 321.
- Рогов В. А. История уголовного права, террора и репрессий в Русском государстве XV — XVII вв. — М.: Юристъ, 1995. — С. 144.
- Тихомиров М. Н., Епифанов П. П. Соборноеуложение1649года. — М.: Изд-во Московского ун-та, 1961. — С. 221.
