Образы комедии Гоголя в судьбах героев и в сюжете романа В. Шарова «Возвращение в Египет»



Роман В. Шарова «Возвращение в Египет» построен на взаимодействии с текстами Н. В. Гоголя, формирующими канву, на которой создается текстовое пространство современного романа. В центре романа двоюродной праправнук писателя и его полный тезка — Николай Васильевич Гоголь (Второй) — и его переписка с потомками рода Гоголей. Роман имеет подзаголовок «Выбранные места из переписки Николая Васильевича Гоголя (Второго)». В основе сюжета романа — необходимость дописать второй и третий тома поэмы «Мертвые души», завершить труд Гоголя, указав тем самым путь к спасению России.

«Возвращение в Египет» интертекстуально взаимодействует с различными гоголевскими произведениями, среди которых поэма «Мертвые души», публицистический сборник «Выбранные места из переписки с друзьями», повести «Нос», «Старосветские помещики», «Шинель», «Записки сумасшедшего», «Миргород». Но особое место в сюжете и в символическом плане книги Шарова занимает комедия «Ревизор».

Речь о комедии заходит с первых страниц романа. Подобно Гоголю, который начинает свой поиск пути к спасению России с «Ревизора», герои «Возвращения в Египет» в самодеятельных постановках этого произведения ищут возможности реализации спасительной миссии.

Накануне революции в родовом поместье Сойменка каждый год собирается клан Гоголей, чтобы исполнить свое предназначение, исправить ошибки прошлого и завершить невыполненную великим предком миссию. Постановки комедии «Ревизор» становятся не только актом осмысления, но и неким обрядом посвящения для юных представителей рода. «Эти ежегодные сборы позволяли не забывать, для чего мы едим, пьем, любим и рожаем детей, просто топчем землю, хоть как-то держали нас в форме» [Шаров, 119]. «Ревизор» становится отправной точкой, с которой начинается ознакомление с гоголевским творчеством, как с семейной тайной и долгом.

О чрезвычайной важности комедии в тексте романа можно судить уже по тому факту, что краткая характеристика основных героев романа даётся в контексте исполняемых ими ролей в домашних постановках. Так, например, «дядя Петр (сойменский Осип) <…>; дядя Ференц (в Сойменке Держиморда) <…>; дядя Януш (Бобчинский) <…>; дядя Святослав (он же уездный лекарь Гибнер) <…>; Кирилл Косяровский (почтмейстер) <…>; дядя Юрий (в “Ревизоре” играл полицейского Свистунова) <…>; тетя Александра (она же Пошлепкина — слесарша) <…>; дядя Евгений. В Сойменке играл смотрителя училищ Хлопова <…>; дядя Артемий Фрязов (Мишка, слуга городничего)» [Шаров, 32]. С первых страниц романа герой подается сквозь призму гоголевского «Ревизора». При этом зачастую его характер является зеркальной противоположностью характера персонажа комедии.

Например, дядя Петр, играющий чрезвычайно важную роль в жизни своего племянника — Коли Гоголя Второго, который является центром притяжения в этом эпистолярном романе, на орбите этого будущего спасителя России вращаются остальные персонажи в разной степени удаленности. Петр выступает в роли наставника Коли, он «гоголевед, крупный специалист по раннему Гоголю. Колин главный корреспондент. С ним самые доверительные отношения» [Шаров, 30]. Петр с ранних лет готовит племянника к исполнению его миссии, Коля пишет: «Учусь у дяди Петра читать Гоголя внимательно, с карандашом, с выписками. Мнение, что второй том “Мертвых душ” — это как бы Чистилище, мне нравится» [Шаров, 87]. Он становится проводником Коли не только в мир гоголевского творчества, но и посвящает Колю в семейные тайны клана Гоголей. В частности, рассказывает о происхождении бывшей возлюбленной Коли — Соне: «Скотница Краля, с которой у него [отца Коли — прим. Ю.М.] был столь страстный лошадиный роман, была не кто иная, как давняя соперница Маши Гоголь [мать Коли — прим. Ю.М.] — дочь Шептицкого Ксения. Ко времени приезда твоего отца в Сойменку у Ксении уже был ребенок, девочка лет четырех от роду, нетрудно догадаться, что ты ее знаешь под именем Соня» [Шаров, 534]. Петр, изначально разделявший точку зрения, что «мы не можем дописать “Мертвые души”, потому что с каждым поколением кровь Гоголей разжижается и разжижается» [Шаров, 76], дает благословление на этот союз своему племяннику: «Так что решайтесь и заводите ребенка. Со времен Николая Васильевича это будет первый младенец, в котором, как мы и мечтали, кровь Гоголей не разбавится» [Шаров, 535]. Впрочем, состояться этому браку не суждено и долгожданный потомок Гоголя не будет рожден.

Опираясь на комментарии самого Гоголя («Осип, слуга, таков, как обыкновенно бывают слуги несколько пожилых лет. Говорит сурьёзно; смотрит несколько вниз, резонер и любит самому себе читать нравоучения для своего барина. Голос его всегда почти ровен, в разговоре с барином принимает суровое, отрывистое и несколько даже грубое выражение. Он умнее своего барина и потому скорее догадывается, но не любит много говорить, и молча плут» [Гоголь, 9–10]), можно увидеть параллели между героем Шарова — Петром — и Осипом. Подобно Осипу, который оказывается мудрее, прозорливее своего молодого барина (именно он настаивает на скорейшем отъезде из города, опасаясь разоблачения и погони: «Оно хоть и большая тут честь вам, да всё, знаете, лучше уехать скорее... Ведь вас, право, за кого-то другого приняли» [Гоголь, 68]), Петр делится с Колей житейской мудростью, но, в силу особенностей характера, он делает это деликатно, не навязывая свои идеалы, давая время, чтобы мнение подопечного само сформировалось. Таким образом, интеллигентный, образованный, умный, искренне любящий своего юного родственника дядя Петр становится перевернутым отражением хамоватого, грубого и пронырливого Осипа.

В некоторых случаях судьба сценического персонажа переносится на реальную жизнь героя. Причем это совмещение столь существенно, что настоящее имя утрачено и даже в переписке между родственниками человек становится персонажем «Ревизора». И тогда герой Шарова либо полностью повторяет судьбу гоголевского персонажа, либо проживает ее по принципу «от противного». Примером прямого калькирования становится судьба безымянной актрисы, игравшей роль Марьи Антоновны. «У Марьи Антоновны жизнь не сложилась, она старая дева. Грешно шутить, но Хлестаков убежал, и больше никто на нее так и не позарился» [Шаров, 166]. Любопытно, что даже изломанную судьбу женщины, герои переписки объясняют сюжетом комедии. Примером перевернутой кальки является героиня Шарова, игравшая унтер-офицерскую вдову. Ее жизнь, вопреки сценическому образу, сложилась «лучше некуда. Двое детей, муж дирижер, сама же она довольно известная в Башкирии пианистка» [Шаров, 166]. Социальный статус гоголевского персонажа антонимически обыгран в романе: вдова — счастливая жена, вдова представителя низших военных чинов — представительница интеллигенции, безвестная оскорбленная женщина — прославленная пианистка.

Примечательно, что в романе Шарова, отсутствует упоминание о герое, игравшем Хлестакова. Между тем, к этому гоголевскому персонажу в полной мере относится характеристика И. Я. Кронеберга: «Главное лицо драматического творения есть центр пьесы. Около него обращаются все прочие лица, как планеты около Солнца. Притягательная сила центра не позволяет им разобщиться; сколь далеко ни отступают, к центру возвратиться должны» [Кронеберг, 91]. И, тем не менее, в романе нет свидетельств о том, кто играл роль этого центра и «Солнца», причем это касается всех трех подробно описанных сойменских спектаклей (1913, 1915 и 1916 годов).

О сложности роли Хлестакова Гоголь говорил много раз. Натура Хлестакова двойственна: в нем сочетается простое человеческое начало — лгун и «пустышка», и стихийное — поток неконтролируемой энергии, «вдруг развернулся неожиданно для самого себя. В нем все — сюрприз и неожиданность» [Гоголь, с. 115–117]. Хлестаков предстает не просто пустым человеком, он являет собой некую фантасмагорию, которая «как лживый олицетворенный обман унеслось вместе с тройкой бог весть куда…» [Гоголь, с. 118]. В амбивалентности образа Хлестакова проявляются черты сложной натуры самого Гоголя.

В романе неоднократно подчеркивалось, что изображенные Гоголем герои — это персонифицированные свойства человеческой, в том числе его, Гоголя, собственной души. Оба ревизора — мнимый (Хлестаков) и подлинный (чиновник по особым поручениям) — это, по мнению Тхоржевского, одного из режиссеров романа, две ипостаси самого Гоголя.

Разнообразие личин и ликов Хлестакова неоднократно предъявляется в романе: Хлестаков расценивается и как лже-пророк, и как антихрист, и как слух, пущенный, «дабы расшевелить болото» [Шаров. С. 84], и как «птичка заморская, яркая, к тому же певчая», «склевал, что ему насыпали, и скрылся. Никаких козней не строил, плохого тоже вроде бы не хотел, — а так по всем прошелся, что уже и не склеишь» [Шаров. С. 83]. Данные характеристики перекликаются с чертами Гоголя, который выступает в роли пророка, чья истинность или ложность не установлена. Он «играл словами, в святая святых, на алтаре мешал Божественное с тварным, оттого все и посыпалось» [Шаров. С. 110].

Образ Хлестакова в романе неразрывно связан с темой самозванства и категориями истинности и ложности. И в этом контексте черты Хлестакова проступают в Василии Паршине — отце Коли.

Родители матери Коли были одержимы идеей «сгущения» крови Гоголей и «жениха для нее готовы были искать лишь среди потомства Псиоловых, Косяровских, Лукашевичей, то есть своей ближайшей родни» [Шаров, 76–77]. Однако судьба распорядилась иначе, и в захваченном Красной армией Новочеркасске Мария Гоголь по жребию становится «революционной женой» безызвестного и безродного Василия Паршина, который подобно Хлестакову, ворвался в тихий, налаженный и понятный быт клана Гоголей, перепутал все планы и смешал карты. Причем сам Паршин это прекрасно понимал: «Отец как будто гордится, что я Гоголь, а не Паршин, и его фамилия во мне не продлится. <...> В том же разговоре он бросил, что был среди нас “рыжим”, ломал всю игру» [Шаров, 38].

Так же, как и Хлестаков, Паршин появляется внезапно и столь же стремительно исчезает из жизни Марии. Сам Гоголь указал Хлестакову его путь и единственно верную стратегию поведения: «не засиживайся, вовремя уноси ноги» [Шаров, 84]. Как и Хлестаков, Паршин «пустится в бега» — примкнет к секте бегунов и навсегда порвет с оседлым образом жизни. «Побег от греха» становится основой мировоззрения бегунов. Бегунский наставник Паршина, а затем и Коли, Капралов, «не любит Гоголя, хотя признает, что боком он из бегунов. Даже считает чем-то вроде наставника, а Хлестакова с Чичиковым его учениками. <…> И им, и ему было легко, покойно в дороге» [Шаров, 52].

«Самозваный» жених не принес невесте счастья, зато в этом браке родился сын, который стал носить «правильное» отчество — Васильевич — необходимое для того, чтобы все фрагменты головоломки рода Гоголей совпали и ожидания избранного потомка сбылись. Тем не менее, сам Коля в определенной степени ощущает неправомерность провозглашения себя «мессией»: «Хотя с пеленок я и ношу знаменитую фамилию, прав у меня на это не много. Мать, урожденная Гоголь-Быкова, действительно принадлежала к этому роду, отцом же моим был крестьянин-бедняк из села Стриженово Калужской губернии Паршин Василий Христофорович» [Шаров, 78]. Однако он наследует не только фамилию Гоголь (кстати, тоже вопреки традиции, ведь это фамилия матери), но и «ген самозванства» своего отца, что впоследствии обернется невозможностью выполнить миссию: дописать «Мертвые души» и тем самым спасти Россию.

Как отмечает Е. А. Рыжова: «Самозванство всегда присуще только странной, переходной, маргинальной личности. Человек “с родословной, определенный, довлеющий себе характер” чужд самозванству» [Рыжова, 207]. Пришедший «из народа» и нежеланный член клана Гоголей — Паршин, ощущая свою инаковость, тем не менее утверждает, «что среди нас, Гоголей, он не случайный человек. Николай Васильевич очень бы его одобрил. Таким, как отец, он и в “Ревизоре”, и в “Мертвых душах”, и в “Выбранных местах” давал самое почетное место» [Шаров, 458].

Паршин сам ощущает свою близость не только к Хлестакову, но и к иным «самозванцам» гоголевского творчества. Примечательно, что упоминание «Выбранных мест из переписки с друзьями» ставит Паршина в один ряд не только с персонажами произведений, но и самим автором: «Прямо на глазах публики он [Гоголь — прим. Ю.М.] с ловкостью фокусника жонглировал масками, одну за другой нахлобучивал на себя, снимал, но и после конца представления никто не имел понятия о его настоящем лице. Даже не мог сказать, было ли оно вообще. То он глумился над Россией, как раньше не смел никто; <…> и тут он вдруг объявлял, что речь, что в “Ревизоре”, что в “Мертвых душах” идет не о России, а о его собственной измученной, мятущейся душе. И снова никто ничего не понимал» [Шаров, 110]. Любопытно, что и в «Выбранных мест» Гоголь вновь предстает пересмешником-Хлестаковым: «В “Выбранных местах” он повторил мельчайшие черточки и ужимки консерваторов, весь их словарь, обороты и фиоритуры речи, но по свойству своего таланта все так преувеличил, привел в такой гротеск, что, кажется, поглумился над ними даже больше, чем раньше над Россией. Читая его “Выбранные места”, славянофилы были смешны себе, им казалось, что следом станет хохотать и уже не сможет остановиться вся Россия, но дело обошлось» [Шаров, 111].

Таким образом, Коля получает «ген самозванства» и от отца, и от матери — прямой наследницы Гоголя, изначально запустившего процесс самодеятельного спасения России и не справившегося ношей, которую на себя взвалил. Г. Л. Тульчинский отмечает: «Самозванство неизбывно, как собственная тень, на борьбу с которой обречен человек, как тень души, тень сердца, отбрасываемая на реальность, которая уничтожит эту реальность, превращая в фантомы и призраки» [Тульчинский, 4]. Именно такую борьбу можно заметить в позднем творчестве Гоголя (например, дискредитация прежних комментариев комедии «Ревизор» и попытка наполнить новым смыслом старое произведение; смена направления деятельности — из писателей в проповедники), такую борьбу проживают герои романа, пытаясь решить в контексте ветхозаветного Исхода, самозваный мы народ или «взаправду избранный» [Шаров, 123]; такую борьбу переживает Коля Гоголь, когда перенимает эстафету своего предка, уверовав в свою избранность и пытаясь исправить трагические ошибки прошлого. Но все попытки окажутся тщетны. Самозванство и мессианство не тождественные понятия: «В мессианстве все-таки преобладает при-званность, посланничество. А здесь именно — само-званство» [Тульчинский, 4].

Подводя итог, можно сказать, что «Ревизор» для героев Шарова выступает по меньшей мере в трех аспектах — как важнейшее явление в творчестве Гоголя, как факт их собственной биографии, как источник идей самозванства, странничества и избранности.

Литература:

1. Гоголь Н. В. Предуведомление для тех, которые пожелали бы сыграть как следует «Ревизора»// Гоголь Н. В. Полн.собр. соч: В 14т. — М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1937–1952. — Т.4 Ревизор, 1951. — С. 112–120
2. Гоголь Н. В. Полн. академическое собр. соч. и писем: В 14 т. — М.-Л.: АН СССР, 1951. — Т. 4: Ревизор. — 552 с.
3. Кронеберг И. Я. Амалтея, или Собрание сочинений и переводов, относящихся к изящным искусствам и древней классической древности»: в 2 ч. — Харьков, 1825. — Ч 1. 475 с.
4. Рыжова Е. А. Феномен самозванства. Генезис и истоки. История изучения. // Вестник Тамбовского университета. Серия: Гуманитарные науки. — 2009. — № 10. — С. 205–208.
5. Тульчинский Г. Л. Самозванство. Феноменология зла и метафизика свободы. — СПБ. РХГИ. 1996.— 412 с.
6. Шаров В. А. Возвращение в Египет. — М., 2015. — 759 с.