В статье рассматриваются художественные особенности жанра медитативной элегии в лирике М. Н. Муравьева. В работе показана динамика развития жанра, раскрыта связь творческих исканий поэта с античной и современной ему литературной традицией, индивидуальные особенности его творческого метода.
Ключевые слова: классицизм,предромантизм, элегия, элегический дистих, медитация.
Жанр элегии зародился в античной литературе. Элегии представляли собой погребальные песни и надгробные надписи, отличительным признаком которых служил особый размер. Элегический дистих — двустишие, произошедшее от древней заплачки, первая строка которого имела форму гекзаметра, а вторая — пентаметра.
Появление элегий в русской литературе относится к стремящейся «к философическому обоснованию» [3, с. 90] эпохе классицизма. В классицистической эстетике элегия — это «жалобное размышление о жизненных утратах, стихотворение о власти случая над судьбой» [11, с. 12]. На характерную для элегий эмоциональность обращал внимание Ф. Прокопович в трактате «Поэтическое искусство» [2, с. 39–41]. Образцы классицистических элегий в русской литературе представил В. К. Тредиаковский в трактате «Новый и краткий способ к сложению российских стихов с определениями до сего надлежащих званий» (1735). При создании текстов поэт использовал опыт французской литературной традиции XVII — первой половины XVIII вв. В 1759 г., восприняв предшествующую поэтическую традицию через призму элегий Тредиаковского, свою систему элегического жанра создал А. П. Сумароков. Элегии Сумарокова построены как монологи-исповеди героя, пережившего разлуку или страдающего от несчастной любви. Любовные песни «выходили в быт и выполняли свою функцию культивирования тонких чувств…» [4, с. 120]. Несмотря на то, что ситуации, представленные в элегиях классицизма, трагичны, выход из них возможен, хотя бы условный.
Лирический субъект романтической элегии лишен возможности благополучного выхода из ситуации — и становится ее заложником. В поэтической системе предромантизма и романтизма элегии подразделяются на любовные и медитативные.
На становление элегий М. Н. Муравьева оказали влияние сенсуализм Ж.-Ж. Руссо, кладбищенская поэзия Т. Грея, ночная поэзия Э. Юнга. М. Н. Эпштейн так оценивает пейзажную лирику предромантика: «Поэтизация ночи, тени, тумана, рощи — кротких, тихих, задумчивых состояний природы» [12, с. 209].
К теме внутреннего спокойствия, возвращения к первоистокам, духовного совершенствования обращена медитативная элегия «Путешествие» (первая половина 1770-х гг.), отразившая впечатления и душевные переживания, полученные М. Н. Муравьевым во время переезда из Вологды в Петрополь (Санкт-Петербург) в 1772 г. и связанное с этим изменение духовного мира лирического субъекта.
Эпитеты «дни младые», «сны златые»,«жизни сей, толь сладко провожденной» характеризуют прошлое лирического субъекта, проведенное в родных стенах как идиллическое состояние бытия, благодатного времени. Образы «снов златых» и «сени семейственной» корреспондируют к мифу о золотом веке, иллюстрируют стремление лирического субъекта к обретению домашнего уюта и покоя, которые окружали его. С воспоминаниями о прошлом связан и его духовный подъем: «Ах, память жизни сей, толь сладко провожденной». Тесная связь с семьей подчеркнута в тексте с помощью оценочных эпитетов: «С нежнейшим из отцов, с сестрою несравненной».
Категория памяти является центральной в элегии и раскрывается через систему поэтических образов, характеризующих родной очаг: «сень семейственная», «гостеприимный кров», «дружеская сень», «сень благословенная». Лирический субъект с восхищением описывает родные места, которые покидает:
О Вологда! Поля, лишенные травы,
Являют сентября дыхание сурово… [9, с. 143].
Увядающий осенний пейзаж созвучен тоске лирического субъекта по родным местам. Грусть разлуки сменяет радость от предстоящих новых впечатлений: «Но нас повсюду ждет друзей свиданье ново».
Корреспондируя к предшествующей традиции, автор иллюстрирует ее неразрывную глубинную связь с современностью. В описании плавания через Новгород особое внимание уделяется образам, в которых отразились ключевые периоды становления и развития духовной новгородской культуры: «Софии храм и ярославов двор», «древний волхв», «марсов храм»; важнейшим фигурам российской истории: «Рурик», «Дух петров». Особое внимание следует обратить на связанную с художественным образом Новгорода предшествующую литературную традицию: «День труворов затьмил <…> Сумароков». В этих строках Муравьев отсылает читателей к трагедии своего литературного предшественника А. П. Сумарокова «Синав и Трувор».
Исследователь К. Н. Атарова приходит к выводу, что «цель путешествия в некоем моральном уроке, который может извлечь путешественник (а вслед за ним и читатель) из мозаики дорожных впечатлений» [1, с. 40]. Лексика, характеризующая путь из родного очага в новые места, объединена тяжеловесностью, семантикой преодоления испытания, прежде всего, духовного, что дополнительно подчеркивается скоплением согласных звуков: «Пространство новое пред нами разверзалось». Тяжесть физически изматывающего труда подчеркивает лексический и акустический образ, созданный с помощью звуков «в» и «л» и их сочетаний: «Тяжелы неводы влекут там рыболовы».
В финале «Путешествия» представлен результат духовного становления лирического субъекта, связанный с яркими вехами развития русской литературы и культуры:
Здесь Ломоносов пел, Лосенков там писал.
Я чествую тебя, брег, к коему пристал [9, с. 145].
Тема Путешествия — одна из центральных в традиции литературы сентиментализма и романтизма. Она была развита в творчестве Л. Стерна («Сентиментальное путешествие по Франции и Италии», 1768), Н. М. Карамзина («Письма русского путешественника», 1789–1790), А. Н. Радищева («Путешествие из Петербурга в Москву», 1790), А. С. Пушкина («Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года», 1835). Символика пути в литературе традиционно связывается с духовным становлением и совершенствованием, новым опытом, которые герой получает, когда проходит испытания пути. В. Н. Топоров в этой связи замечает: «Постоянное и неотъемлемое свойство Пути — его трудность. Путь строится по линии всё возрастающих трудностей и опасностей, угрожающих мифологическому герою-путнику, поэтому преодоление Пути есть подвиг, подвижничество путника» [8, с. 352].
Отличительной чертой композиции произведения является ее монолитность, отсутствие строфики. Такая же строфическая организация и в медитативной элегии «Жалобы музам». Отсутствие деления на строфы придает всему тексту размеренность, плавность, певучесть, указывает на постепенное духовное преображение лирического субъекта, подчеркивает цельность его сознания, стремление к гармонии. Лишенная членения композиционная организация элегий сближает их с произведениями этого же жанра, созданными А. П. Сумароковым, о строфике которых Г. А. Гуковский замечает: «Елегии, как бы вытянутые в одну линию, нерасчлененные композиционно, что соответствует принципу «естественности»» [3, с. 80].
Таким образом, в «Путешествии» утверждается идея сохранения связи с корнями: с историей своей семьи, в частности, и историей России, в целом; постепенная внутренняя эволюция и духовное становление лирического субъекта.
Медитативная элегия «Жалобы музам» (1776) отражает стремление лирического субъекта к непрерывному творческому горению, которое постепенно уходит от него. Угасание таланта раскрывается через лексемы с семантикой физического и духовного холода («хлад», «жесточее»); потери («лишаясь», «отлучен»). Потеря творческого дара сопряжена с отходом от предшествующей поэтической традиции и воспринимается как безвозвратно ушедшее бесцельное время: «Но скорые года без пользы прокатились». Идеализация прошлого, ставшая впоследствии ярким признаком романтизма, подчеркнута в строке: «Вы, младости мечты, я в вас паду назад». Со следованием литературной традиции прошлого связано и данное лирическим субъектом обещание быть верным поэтическим принципам творчества А. П. Сумарокова, образы героинь трагедий которого возникают в тексте:
Со Федрою вздыхал, Оснельдою прельщался
И музам, их еще не зная, обещался. [9, с. 147].
Мифологема потерянного времени, золотого века проявляется позднее в поэзии Н. М. Карамзина («Время», 1795); В. А. Жуковского (элегия «Вечер»,1806); Ф. И. Тютчева («За нашим веком мы идем», между 1827 и 1829).
Возвращение творческих способностей — мечта. Категория ирреального становится одной из ключевых в тексте. Контекстуальные антонимы «заблуждать» и «рассуждать»; лексемы «воображенье», «сладкий сон» свидетельствуют об осознанном противопоставлении мечтательности предромантизма и романтизма традициям классицизма и просвещения, отличающимся стремлением к рационализму. Образы, возникающие в финале текста, призрачны, это полусон, полуявь: «Где я? Иль это мной играет сладкий сон?» Художественные образы: «рощи священные», «струи прохладные», появившиеся, словно во сне, корреспондируют к теме райского сада, широко представленной в творчестве романтиков: «Первооснова и образец всех садов, согласно христианским представлениям, — рай, сад, насажденный богом <…> Цветы наполняют рай красками и благоуханием» [7, с. 478]. Таким образом, в тексте возникает противопоставление мира реальности и мира мечты. Погружение из реальности в мечту позволяет лирическому вновь обрести творческие способности. Роща, изображенная в медитативной элегии «Ночь» (1776, 1785 (?)), также сближается с райским садом:
Здесь буду странствовать в кустарниках цветущих
И слушать соловьев, в полночный час поющих [9, с. 160].
В лирическом сюжете элегии разворачиваются картины ночной гармонии, единения с природой. Вместе с исчезновением солнечного света исчезает суета. В первых строках доминирует семантика покоя, охарактеризованного с помощью оценочных эпитетов: «приятная тишина», «сладкий покой» и предложения: «Медлительней текут мгновенья бытия». Медлительность мгновений сближает земное время с вечностью. Лирический субъект постепенно растворяется в ночной природе: «Прохлада… касается до жил».
Спокойствие ночного мира, погружение в царство сна, разливающейся неги доносятся звуковым рядом шипящих и сонорных:
К приятной тишине склонилась мысль моя…
Зовет живущих всех ко сладкому покою…
Туманов и ручьев и близ кудрявой рощи
Виется в воздухе за колесницей нощи… [9, с. 159].
Последняя процитированная строка корреспондирует к традиции античной мифологии: богиня Ночь, путешествующая по небу в колеснице, запряженной черными лошадьми, становится посредником земного и небесного миров. В ХIХ в. ночная символика широко использовалась в литературе романтизма (В. А. Жуковский — «Ночь»,1823; М. Ю. Лермонтов — «Ночь», 1830 («Я зрел во сне, что будто умер я…»); «Ночь», 1830 («Погаснул день! — и тьма ночная своды…»); Ф. И. Тютчев — «Тени сизые смесились», 1835; «День и ночь», 1835; «Я помню время золотое», 1836).
Лирический субъект подчеркивает состояние всеохватного единения с природой: «владычеством», «объемлют», «обширности». Кульминация соития с природным ночным миром выражена в строках:
…Облокочусь на мшистый камень сей,
Что частью в землю врос и частию над ней [9, с. 160].
Лирический субъект становится не просто частью земли, но вечности, символически представленной в образе вросшего в землю мшистого камня. Вечность связана с бесконечно повторяющимся круговоротом жизни, символом которой становится «журчанье ручейка, беспрестанно то же». Позднее к изображению жизненного круговорота обращается В. А. Жуковский. В элегии «Вечер» (1806) поэт создает образ потока, который одновременно символизирует жизненную скоротечность и повторяемость.
Внимаю, как журчит, сливаяся с рекой,
Поток, кустами осененный [5, с. 75].
В тексте Муравьева образу ночной рощи, ставшей олицетворением вечности, всеохватной гармонии и покоя, противопоставлен образ наполненного пороками города, в котором призрачное счастье можно потерять в любой момент. Эта антитеза создается с помощью оценочных коннотаций греховности города: «пышный град, где, честолюбье бдит», «скользкий счастья путь», «ров цветами скрыт. Подобное противопоставление роскоши, ставшей олицетворением неволи, и бедного крова, в котором можно найти утешение, встречается в «Ночных мыслях» (1740) предшественника Муравьева — Эдварда Юнга. Высшим проявлением покоя становится образ плавно носящейся стыдливой луны, олицетворяющий собой леность и негу. Г. В. Косяков замечает «Луна подчеркивает таинственное очарование природной жизни, придавая ей новые краски и черты, оттеняя спокойствие, тишину, безмятежность» [6, с. 23]. Вместе с тем, луна светит неживым светом и связана с царством мёртвых. «В подлунном мире сем, юдоли бед и тьмы» [13, с. 14], — констатирует Юнг. Появление светила символизирует пробуждение душевных очей, поэтому с ее приходом лирический субъект погружается в другой мир — «во темну область сна».
Сон связывается с внутренним возрождением: «Живитель естества, лиющий в чувства силы». У Юнга очень близкий образ: «О нежный сон, Природы исцелитель!» Таким образом, ночная прогулка в лесу и переход ко сну — это спасение лирического субъекта от городской суеты и лжи.
Лирическая ситуация медитативных элегий М. Н. Муравьева соединяет два противоположных друг другу параллельно существующих хронотопа, отражающих смену эмоционального состояния лирического субъекта, начальный и конечный этап его духовной эволюции. Таким образом, в текстах, пейзаж которых «посюсторонен» (термин Эпштейна) возникает двоемирие и дихотомия (уходящего настоящего и скорого будущего; прошлого и настоящего). Через возвращение к первоистокам, растворение в природе, осознание себя частью универсума лирический субъект стремится достигнуть внутренней целостности, гармонии. В композиционном отношении эта задача решается с помощью отсутствия строфического членения текстов, что придает им черты лирической исповеди. Все рассмотренные тексты элегий объединяет благополучное завершение представленных ситуаций. Это сближает творчество предромантика с поэтической традицией классицизма.
Литература:
1. Атарова, К. Н. Лоренс Стерн и его «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии» [Текст] / К. Н Атарова — М.: Высшая школа, 1988. — 96 с.
2. Гинзбург, Л. Я. О лирике [Текст] / Л. Я. Гинзбург — М.: Интрада, 1997. — 408 с.
3. Гуковский, Г. А. Ранние работы по истории русской поэзии XVIII века [Текст] / Г. А. Гуковский — М.: Языки русской культуры, 2001. — 368 с.
4. Гуковский, Г. А. Русская литература ХVIII века [Текст] / Г. А. Гуковский — М.: Аспект Пресс, 1999. — 456 с.
5. Жуковский В. А. Собрание сочинений: В 20 т.Т. I. [Текст] / В. А. Жуковский. — М.: Языки русской культуры, Т. I. — 1999. — 759 с.
6. Косяков, Г. В. Мифопоэтика [Текст] / Г. В. Косяков — Омск, 2010. — 76 с.
7. Лихачев Д. С. Избранные работы: В 3 т. Т.III. [Текст] / Д. С. Лихачев. — Л.: Художественная литература, 1987. — 656 с.
8. Мифы народов мира. Энциклопедия: В 2 т. [Текст]. — М.: Большая Российская энциклопедия, 1997 / т.II — 719 с.
9. Муравьев, М. Н. Стихотворения [Текст] / М. Н. Муравьев — Л.: Советский писатель, 1967. — 226 с.
10. Прокопович Ф., Сочинения [Текст] / Ф. Прокопович — М., Л.: Издательство академии наук СССР, 1961. — 504 с.
11. Русская элегия [Текст] / гл. ред. Андреев — Л.: Советский писатель, 1991. — 640 с.
12. Эпштейн М. Н., Природа, мир, тайник вселенной [Текст] / М. Н. Эпштейн — М.: Высшая школа, 1990. — 304 с.
13. Юнговы ночи въ стихахъ, изданныя Сергеем Глинкою [Текст] / Юнг — М.: Въ типографии Платона Бекетова, 1806. — 169 с.
