Данная тема должна восприниматься не в контексте отдельных, ныне общеизвестных отдельных фактов о жизни и творчестве поэта, а контексте всего его жизненного пути: увлечение античной мифологией в лицейские годы; поэма «Гаврилиада» и её оценка Пушкиным через семь лет после написания как «прелестной пакости», независимо от того, писал ли её на самом деле поэт или князь Горчаков; стихотворный диалог А. С. Пушкина и святителя Филарета, митрополита Московского; последние дни, часы и минуты жизни великого поэта. А ещё была увлекательная работа над сказками, которые сам А. С. Пушкин назвал «новыми русскими сказками», а профессор Д. Н. Медриш употребил термин «антисказка».
Фольклор, разумеется, не монолитен в жанровых, композиционных и языковых проявлениях. Но он целостен в своей сердцевине, в масштабе и сути мировидения, его непреклонности. Фольклорная сказка насчитывает не одно столетие и даже тысячелетие, чтобы остаться неизменной, но даже этап переживания грандиозной ломки — переход от язычества к христианству — так и остался, по мнению М. Новиковой, незавершённым. «Что же с этой кричащей, вопиющей “несогласованностью” между языческой и христианской традициями делать фольклористу-пушкинисту?» — вопрошает исследователь [5; с. 3].
Остановимся на некоторых традициях языческого мировоззрения народных сказок. Независимо от вида сказки, в основе её (а, значит, и народного) мировоззрения этические представления неотрывны от эстетических: добро прекрасно, а зло безобразно, добро справедливо, зло вероломно и лживо. Только путем колдовства злых сил положительный герой может временно принять внешне безобразный вид (например, сказка «Царевна-лягушка»), а отрицательный персонаж — предстать в облике героя. Но в фольклорной сказке, в конечном счете, равновесие обязательно восстанавливается: зло обнаруживает свое безобразие, добро сверкает красотой. Народно-сказочный канон не допускает постоянного несоответствия между красивым и нравственным, между внешней красотой и внутренней. Как доказал В. Я. Пропп, для народной сказки характерно «устойчивое распределение функций между персонажами», или набор персонажей с их устойчивыми сюжетными функциями.
Народные сказки обладают стандартными языковыми средствами, традиционными и устойчивыми словесными приемами: присказки, зачины и концовки, устойчивые сочетания и др. Они, в свою очередь, также обязывают к однозначному восприятию происходящего, ведь молодец уже «добрый», девица — «красная», Баба-Яга — костяная нога.
Испытания для положительных героев фольклорных сказок организуют исключительно их антагонисты. Эти испытания носят событийный характер и связаны с преодолением чего-то внешнего: попасть за тридевять земель, победить Кащея, добыть меч-кладенец и т. д. Отсюда — волшебные предметы и колдуны: в народных сказках, как правило, происходит не чудо, а волшебство. По мере преодоления испытаний герою сказки приходится вступать в противостояние со злыми силами, и так как правда и справедливость целиком на его стороне, жестокий акт возмездия — отрубить головы Чуду-Юду и закопать их в песке, бросить Бабу-Ягу в печку — воспринимается совершенно естественно и без противоречий. К тому же смерть в представлении древних славян не являлась завершающей (высшей) точкой эволюции человеческой души. В языческом мировоззрении, как отмечает А. Н. Соболев, бытовало «представление о загробной жизни как о продолжении жизни земной». Кроме того, отправление души в область «красного солнышка», в верхний мир, исследователь объясняет воззрением предков-язычников на существо души. Другой исследователь, А. К. Байбурин, ссылаясь на этнографические сведения, пишет о том, что «в гроб клали неоконченную умершим работу (недовязанные чулки, недоплетенные лапти) в уверенности, что работа будет закончена на том свете». Эту незавершенность исследователь интерпретирует в связи с идеей продолжения жизни как в земном, так и в ином мире.
Язычество по сути своей — космическая религия, для которой главная ценность и точка отсчета — природа. Древние славяне обожествляли природу во всех ее проявлениях: стихиях (земля, вода, огонь, ветер и т. п.), порождениях (растения, деревья, животные, рыбы, птицы, вплоть до скал и камней). Для мировосприятия славян был характерен культ природы, который на ранних стадиях развития носил антропоморфный характер (например, культ воды постепенно перерастал в поклонение «водным» божествам). С развитием земледелия и скотоводства центральное место в славянских верованиях стали занимать представления и обряды, связанные с культом земли. А потому прохождение испытаний героями сказок — это олицетворение обрядов и ритуалов различного характера.
В советской науке о Пушкине существовала тема, далёкая от настоящей проблемы, называлась она “народность Пушкина” и пребывала в двух ипостасях: «либо народность эту искали в узком понимаемом фольклоризме, или ее толковали социологически как “отражение общественных настроений народных масс”. Но тогда опять-таки львиную долю пушкинских произведений подверстать под подобную “народность” можно было только с помощью более или менее хитроумных трюков», — справедливо отмечает М. Новикова [5; с. 4].
В качестве научной основы наших размышлений взяты работы Д. Н. Медриша и В. С. Непомнящего, которые лишены подобного «трюкачества» и стали одними из самых глубоких и последовательных исследований творчества А. С. Пушкина, в том числе и цикла сказок. Впрочем, есть ли основания говорить о сказках Пушкина как о едином цикле? Вопрос из разряда риторических: представление о пушкинских сказках как о цикле вошло в научный обиход, многие исследователи приводят на этот счет весомые аргументы. В. С. Непомнящий, например, наглядно показал, как через все сказки проходит несколько сквозных проблем и лейтмотивов (проблема возмездия, образ моря, тема семьи и др.). С. В. Сапожков в качестве доказательства сюжетно-тематического единства пушкинских сказок приводит сам факт существования авторского проекта их совместной публикации, а также преемственность характеристик, относящихся к персонажам сказок, стилистические соответствия. А. И. Гессен уверенно излагает, что «Пушкин со слов няни записал семь сказок. Записи показывают, как гениально поэт расцветил их своей фантазией» [1; с. 228.]
Однако наша задача состоит в том, чтобы за «цветением» фантазии и жанровым своеобразием (сказка-мистификация, сказка-новелла) увидеть то, что позволило их автору назвать сказки новыми, описать способы преображения языческой природы традиционной сказки в пушкинские христианские мотивы и образы.
Учитель литературы на уроке по «Сказке о мёртвой царевне и семи богатырях» задаёт детям вопрос:
— Почему семь богатырей, таких сильных, смелых, дружных, не спасли царевну от смерти?
Следует несколько вариантов ответов:
— Потому, что их не было дома!
— Потому, что мачеха была хитрой!
— Потому что царевна не узнала Чернавку!
И вот учитель даёт свой вариант ответа:
— Потому что есть зеркальце, которое всегда говорит правду…
И здесь происходит то, чего никто из учащихся не ждал в начале урока: начинается диалог о том, насколько правдолюбие — хорошее качество, чем отличается правда от истины, может ли правда быть проявлением эгоизма. И христианское «вера без дела мертва есть» продолжается в «правде без любви, способной убивать». Этот эпизод урока можно назвать по-разному: пример работы по ФГОСам, мастер-класс, роль проблемного вопроса, — но нельзя не признать, что он ясно показывает, насколько сказка А. С. Пушкина избавлена от схематизма в изображении героев, от однозначного восприятия происходящего, от привязанности к ритуальности, от главенства внешних событий — от того, без чего не может быть сказки фольклорной. Это при том, что народные украшения сказки оставлены: эпитеты, повторы, внешние образы. Но если «фольклорные» испытания организуют исключительно антагонисты героини (мачеха), то испытания героев пушкинской сказки переносятся в сферу их чувств. Такие испытания проходят не только главные герои (царевна и королевич), но и богатыри. «Счастье, конечно, должно быть нравственно-выдержанное…», — пишет митрополит Антоний Сурожский [7; с. 503]. В сознании А. С. Пушкина так же, как и в сознании народа, идеалом, воплощенным в царевне, является гармоническое соединение красоты внешней и духовной.
Но поэт в своем произведении, насколько позволяет ему жанровая природа сказки, стремится показать многообразие проявлений красоты в жизни. Используя фольклорный принцип контраста и доводя до логического конца противопоставление мачехи и падчерицы, в образе царицы-мачехи дается пример полной противоположности внешней красоты и внутреннего безобразия. Поэтому природные «персонажи» в пушкинской сказке есть, но они лишены фантастических черт (кроме способности говорить), они не имеют конкретного образного воплощения, не помогают герою выполнить какое-либо трудное поручение или спастись от преследователей, а исполняют каждый свою, определенную ему природой «работу». Правда, «Ветер», в согласии с фольклорно-сказочной традицией, указывает королевичу Елисею путь к гробу царевны, но главной функцией всех трех природных «персонажей» во внутреннем сюжете произведения является сочувствие, проявленное ими по отношению к герою, взаимопонимание, которое устанавливается между ним и силами природой.
В «Сказке о царе Салтане…» В. С. Непомнящий особо отметил, что любящий сын видит то, чего гости-корабельщики не замечают, — грусть на лице Салтана. То же смещение внешнего сюжета во внутренний можно видеть и во второй сказочной концовке: вместо простой констатации завершающего сказку события («пошел пир на весь мир»), есть оценка этого события рассказчиком, благодаря чему в последних двух строчках произведения сливаются в неразделимое целое народное «веселое лукавство ума» (А. С. Пушкин) и лукавый, ироничный взгляд самого поэта. И прощение ткачихи, поварихи, сватьи бабы-бабарихи уже не выглядит нелогичным: внутренний мир царевича не позволяет ему опуститься до уровня мести. В «Алфавите духовном» Ефрема Сирина читаем: «Если будешь скрывать в сердце своём страсть памятозлобия, то сделаешься обителью ярости и неведения, а вместе и печали, и вид лица в тебе изменится. Ибо сказано: пути злопомнящих в смерть» [6; с. 291].
Д. Н. Медриш установил параллель между столицей на острове Буяне и столицей на Неве в “Медном всаднике”. Оба стольных града являются из ничего, словно по волшебству: строительство Петербурга нам не показано; царь задумал — юный град вознесся. Однако исторические аллюзии у Пушкина не привязывают происходящее к конкретным личностям и случаям, а, напротив, придают случайному и единичному всеобщности, а повествованию — поучительность, притчевость. Так случилось с героем «Сказки о золотом петушке…» Дадоном. Так будет всегда и со всяким, кто нарушит нравственный закон. «Сказка приходит, вызывая удивление, и уходит, утверждая справедливость». Да и насколько «народен» сюжет «Сказки о золотом петушке…»? А. А. Ахматова привела неоспоримые доказательства того, что сюжет последней сказки Пушкина заимствован из ирвинговской «Легенды об арабском звездочете». В то же время Ахматовой отмечены у Пушкина и такие повороты сюжета, которые в изложении Ирвинга отсутствуют. Это и три похода, в результате которых гибнут сыновья, а царь, позабыв об утрате, пирует в шатре шамаханской царицы, и иная, чем у Ирвинга, развязка: у Пушкина звездочет не проваливается вместе с царицей в подземный мир — его убивает царь Дадон, и за убийством следует возмездие. Были и другие нововведения, однако эти — самые существенные.
Особую роль в понимании «новизны» сказок А. С. Пушкина играют их открытые финалы. Например, Д. Н. Медриш особо обращает внимание на “нетипичную” для сказочных канонов концовку «Сказки о рыбаке и рыбке». В ответ на старухино требование сделать ее владычицей морскою, повелительницей самой “государыни рыбки”, та ничего не отвечает, только молча уходит в море. Фольклор чаще использует иной канон: “сказано — сделано”; вещее слово есть само по себе — главное дело. Но нарушения канона здесь нет. Здесь действует иной канон, тот, о котором написал Ефрем Сирин: «О безмолвие — испытатель помыслов!» [6; с. 11]. Молчаливый уход рыбки — это ее “слово”, это ответ мироздания на действия человека, пытающегося отменить иерархию ценностей и сил.
Возможно, правы те исследователи, которые считают, что сказки расположены в цикле по убывающей сказочности. В их числе, например, В. С. Непомнящий, который отметил нарастание от сказки к сказке назидательности: за отклонение от воплощенного в сказочном идеале пути к добру и справедливости виновные несут ответственность, и чем значительнее отклонение (а оно нарастает от сказки к сказке), тем неотвратимее возмездие, тем поучительнее урок. Было ли так задумано автором, трудно сказать, ведь, следуя мысли В. С. Непомнящего, «только рядовой или посредственный художник до конца понимает созданное им». Но несомненно то, что А. С. Пушкин настолько проникся духом русской истории, христианской культуры, быта, что если и не знал, то точно и провидчески угадывал реалии. Митрополит Анастасий (Грибановский) написал о поэте: «Пушкин не был ни философом, ни богословом и не любил даже дидактической поэзии. Однако он был мудрецом, постигшим тайны жизни путём интуиции и воплощавшим свои откровения в поэтической форме. Всё, что отличает пушкинский гений — его необыкновенная простота, ясность и трезвость, «свободный ум», чуждый всяких предрассудков и преклонения перед народными кумирами, смирение на вершине славы, победная жизнерадостная гармония — всё это, несомненно, имеет религиозные корни… О нём можно с полным правом сказать, что душа его по природе — христианка: православие помогло ему углубить и укрепить этот прирождённый ему высокий дар, тесно связанный с самим его поэтическим дарованием» [3; с. 198]. Не случайно, за созданием сказок, последовало произведение, воплотившее христианскую идею милосердия в совершенной художественной форме. Это повесть «Капитанская дочка».
Литература:
1. Гессен А. И. Всё волновало нежный ум… Пушкин среди книг и друзей — М.: Наука, 1965. — 498 с.
2. Медриш Д.Н В сотворчестве с народом: Народная традиция в творчестве А. С. Пушкина: Теоретическое исследование. — Волгоград: Перемена, 2003. — 136с.
3. Михаил Грибановский, еп. Лекции по введению в круг богословских наук. — К.: «Пролог», 2003. — 252 с.
4. Непомнящий В. С. Да ведают потомки православных. Пушкин, Россия, мы. — М.: 2001–387 с.
5. Новикова М. Пушкин в зеркале фольклора // Новый мир 1995, № 4, с. 3–5.
6. Преподобный Ефрем Сирин — М.: Православное братство святого апостола Иоанна Богослова, 2010. — 448 с. — (Серия «Алфавит духовный»).
7. Суржский А. Наблюдайте, как вы слушаете — М.: 2004–542 с.
