Стихотворений, посвященных авиационной тематике, в творчестве В. Брюсова немного, но обнаруживается достаточное количество текстов, в которых авиаобразы выполняют важную смысло- и текстообразующую функцию. Так Ингольд в своей монографии отмечал, что Брюсов связал ikarischen миф с современной реальностью развивающейся авиации и оформил все это поэтически [Ingold, 1980: 181].
Стихотворения «Дедал и Икар» (из позднее сформированного цикла «Правда вечная кумиров) и «Кому-то» (из цикла «Современность») были впервые опубликованы вместе в 10 –м номере журнале «Весы» за 1908 и воспринимались в одном контексте.
В основе сюжета первого из стихотворений, как это видно из названия, лежит древнегреческий миф о Дедале и Икаре. В истории культуры сконструировавший изготовивший крылья Дедал может быть назван первым удачливым авиатором, а Икар, напротив, первой жертвой авиации. Канва текста строится на противопоставлении образов этих двух героев и представляет собой диалоговую форму с авторским заключением. Имя Дедал в переводе с греч. Означает «искусный», он зодчий, изобретатель. Он мудр, рационален и владеет рецептом безопасного полета:
«Мой сын! Лети за мною следом,
И верь в мой зрелый, зоркий ум.
Мне одному над морем ведом
Воздушный путь до белых Кум.» [Брюсов, 1973, I: 523]
Дедал воспринимает подъем в воздух на самодельных крыльях как обыденное, привычное действие, возможное к повторению когда угодно:
«…Не я ль убор пернатый
Сам прикрепил к плечам твоим!
Взлетим мы дважды, и трикраты,
И сколько раз ни захотим!» [Там же]
Иначе полет представляется Икару:
Отец! К чему теперь дороги!
Спеши насытить счастьем грудь!
Вторично не позволят боги
До сфер небесных досягнуть!» [Там же]
Для него это уникальное действие, лишенное возможности повторения. Об экстатическом состоянии Икара в момент полета говорит и восклицательная интонация всех (!) его реплик.
По-разному воспринимают отец и сын значение возможности перемещения в воздухе. Это видно из двух следующих друг за другом реплик Икара и Дедала: «Отец! Ты дал душе свободу,/ Ты узы тела разрешил.» Дедал: «Мой сын! Мы вырвались из плена,/ Но пристань наша далека…» [Брюсов, 1973, I: 523]. Если для Дедала полет – «физическое» бегство из реального плена – из заточения на острове Крит, то для Икара это еще и освобождение души из «телесных уз».
Различны и траектории их полета: «Мой сын! Мой сын! Лети срединой,/ Меж первым небом и землей…/ Но он – над стаей журавлиной,/ Но он – в пучине золотой!» [Там же]. Дедал не касается божественного пространства, не нарушает пределы, отведенные людям. Он не попадает даже на первый небесный уровень. Он движется по прямой, и воспринимает свой полет просто как перемещение от одного объекта до другого. Небо для него – «воздушный путь». Пространство перемещения названо, определено как срединное между облаками и волнами моря: «Под нами – гривистая пена,/ Над нами реют облака…» В полете Дедал сохраняет ясный рассудок, остается самим собой, не изменяет своей сущности.
У Икара все по-другому. Он стремится вырваться за пределы привычного пространства: «Выше! К небосводу!/До вечной области светил!», «Удел наш – воля мощных птиц:/ Взлетать на радостном просторе,/ Метаться в далях без границ!», и за пределы собственного тела. Его полет стремительно вертикален. Так, лексика, передающая движения Икара обладает экспрессивной окраской: «метаться», «досягнуть», «бросаться». Показателен глагол «метаться» (двигаться суетливо, в волнении, в разных направлениях), передающий хаотичное движение в безграничном пространстве.
В процессе полета Икар лишается контроля над собственными органами чувств: «Я опьянел! я глух! я слеп!», сознание его становится измененным. Мотив «выхода за пределы разума» повторяется и в концовке стихотворения, в которой Икар назван «безумцем». Он изображен как типичный герой, движимый тем, что древние греки называли «hubris» («надменность, дерзость, гордость, своеволие и т.п.»). Движения Икара все убыстряются: «взлетаю» – «бросаюсь», а в последних предложениях их стремительность передается пропуском глагола-сказуемого (т.е. действие не называется): «Но он – над стаей журавлиной,/ Но он – в пучине золотой». Икар предвидит свою гибель, но без нее не осуществим дальнейший подъем. Пространственные оппозиции в его восприятии совпадают: «Взлетаю ввысь, как в глубь могилы,/ Бросаюсь к солнцу, как в Эреб.» (стремление ввысь = стремлению вниз, движение к солнцу = падению в Эреб) Взлет в небо тождественен падению в античный ад, Эреб, царство смерти и вечной ночи.
Обратимся к концовке стихотворения. В первой его части (условно разделим стихотворение на часть, написанную в форме диалога, и повествовательную концовку ) нет описания смерти Икара. Последнее место его нахождения – «золотая пучина». Изменения, произошедшие с героем, тождественность для него солнца и Эреба, дает возможность предположить, что он не гибнет (в привычном, «земном», значении этого слова), а перерождается во что-то новое, соединяется с «золотой пучиной». Само слово «пучина» семантически связано с водной стихией (в словаре: «водоворот, провал в болоте, морская бездна»).
В концовке же автор описывает гибель Икара, правда, концовка претендует на еще большую степень обобщения, т.к. не названы имена. Использованное повествователем слово «взнестись» (вознестись) кроме значения «подняться вверх», имеет перен. значение «возгордиться». Также глагол «взнестись»/ «вознестись» имеет религиозный, мистический оттенок. Герой гибнет в водной стихии: «И в море, вечно голубое,/ безумец рухнул с высоты». Море наделяется такими качествами, как неизменчивость, статичность (сочетание прилаг. голубое с нар.вечно).
Стихотворение «Кому-то» посвящено уже современным поэту покорителям воздушной стихии. Брюсов писал, что присутствовал на одном из первых полетов в мире (под Парижем, в Жювизи, в 1906 г.)
В заглавие автор выносит неопределенное местоимение (впоследствии, в сборнике «Кругозор» 1922 г. название будет заменено на «Первым авиаторам»), это создает эффект того, что О. Мандельштам называл «провиденциальным собеседником». В 1922 г. заглавие уже будет отсылать к недавнему прошлому, в 1908 г. Брюсов апеллирует к адресату из близкого/ отдаленного будущего. Поскольку оба стихотворения были опубликованы в одном номере «Весов», то заглавие «Первым авиаторам» изменило бы смысл стихотворения и не дало бы должного эффекта от соседства текстов. В данном контексте очевидно, что Дедал и Икар являются первыми авиаторами, а стихотворение ''Кому-то'' посвящено современным авиаторам. Таким образом, для Брюсова сюжет греческого мифа является первичным, основополагающим. Именно Дедал становится мифологическим архетипом современного героя-авиатора, а Икар – его негативным двойником.
Текст стихотворения представляет собой развернутое обращение-призыв поэта к современникам. Причем адресат этого обращения меняется в процессе повествования: сначала это реальные авиаконструкторы-авиаторы: «Фарман, иль Райт…», далее – неопределенно-обобщенный адресат: «…кто б ты ни был!», и, начиная со второго четверостишия, еще более широкое обобщение, выраженное использованием местоимений «мы» и «наш» (в 8-ми строках личное мест. «мы» употреблено 5(!) раз), (т.е. мы все, в том числе и лирический субъект) причастны к происходящему): «Осуществители, мы смеем/ Ловить пророчества в былом…», «…Мы исполним завещанье/ Великих предков. Шар земной/ Мы полно примем в обладанье…» [Брюсов, 1973, I: 537]
Мотив преодоления тела волей («Давая знак, что косность тела/ Нам должно волей одолеть») перекликается с мотивом воли как свободой из стихотворения «Дедал и Икар»: «Удел наш – воля мощных птиц» (воля – 1. способность осуществлять свои желания; 2. Свободное состояние). Если мифический Икар не смог существовать в пространстве, привычном для «мощных птиц», хотя и «разрешил узы тела», то реальный авиатор может «косность тела» одолеть волей, усилием. Икар взлетел к Солнцу, руководствуясь эмоциональным порывом к свободе, современный авиатор – волевым, осознанным стремлением. Порыв, чувства, эмоции как «воля» в первом словарном значении сопротивопоставляются «воле» во втором значении. Свобода духа («ты дал душе свободу») может быть противопоставлена свободе тела («косность тела нам должно волей одолеть»). Авиаторы в данном стихотворении продолжают линию Дедала – мудрого ремесленника, а не «безумца» Икара.
Полет воспринимается как завоевание воздушной стихии. Небо уже не принадлежит богам: «Шар земной/ Мы полно примем в обладанье,/ Гордясь короной четверной» (сравнить: в стихотворении «Штурм неба»: «Взнести скиптр четырех стихий»). Корона – атрибут владыки, символ власти; «четверная корона» – символ владения четырьмя стихиями. Лексика с семой «борьбы»: одолеть (=пересилить, побороть), «присвоения»: жать («урожай столетий жнем»), словосочетание принять в обладанье. Научившись передвигаться в воздушной стихии – человек обретает власть, становится владыкой «земного шара».
В данном стихотворении летательное средство обозначено традиционной метафорой «корабль» (в авиационных тропеизмах частотны метафоры, произошедшие из переноса образа корабля или птицы). В первом четверостишии аэроплан уподоблен кораблю, передвигающемуся по водной стихии: «Корабль исканий в гавань прибыл,/ Просторы неба манят нас!», в последнем четверостишие – корабль «взлетает», теперь он наделен крыльями: «Пусть, торжествуя, вихрь могучий/ Взрезают крылья корабля…». В пределах одного текста происходит метафоризация слова. Судя по скорости и высоте полета (полет над тучами), это не современный автору аэроплан, а воздушное судно будущего; визуальный образ «возможности невозможных грез». Он, конечно, не описан детально, так как еще не существует, да и для лирического гимна подобное описание необязательно.
Стихии в стихотворении четко разделены. Лирического субъекта манят «просторы неба», тогда как «корабль исканий в гавань прибыл». Воздух предстает вихрем – подвижной субстанцией, летательное средство борется с ней и наносит ущерб: крылья ''взрезают'' воздух, тучи оказываются «прорванными». Водная стихия представлена гаванью (место рядом с берегом, само по себе спокойное и безопасное). Небу традиционно противопоставлена земля, которая «там, внизу…», «синеет и скользит».
В стихотворении никак не представлены взлет и приземление (или падение) летательного средства, только полет по прямой. В последнем четверостишие интересна точка зрения повествователя: это взгляд сверху вниз: «А там, внизу, в прорывах тучи,/ Синеет и скользит земля!»
Позднее, в сборнике «Все напевы» стихотворение «Дедал и Икар» будет включено в цикл «Правда вечная кумиров», а «Кому-то» – в цикл «Современность», что обособит данные тексты друг от друга. Таким образом, два проанализированных нами стихотворения являются знаковыми в авиатематике творчества Брюсова. Первое репрезентирует основную, наиболее значимую для поэта античную мифему полета; второе – создает метафору и показывает отношение Брюсова к современным авиаторам и их первым полетам. Еще раз обратится Брюсов к образам из стихотворения «Кому-то» в тексте 1915 г. «К стальным птицам».
Хронологически до стихотворений времен первой мировой войны, находим еще два текста, в которых присутствуют интересующие нас авиаобразы. Первое – стихотворение «Ответ» 1911г. (Сборник «Зеркало теней», цикл «Святое ремесло» 1912г.) В нем аэроплан – уже привычная «примета» нового, технического века, атрибут города наряду с автомобилями и фабричным дымом: «Растут дома; гудят автомобили;/ Фабричный дым висит на всех кустах;/ Аэропланы крылья расстелили/ В облаках.» [Брюсов, 1973, II: 67]. Впервые Брюсов использует в своей поэзии название летательного аппарата тяжелее воздуха, и «крылья» перестают восприниматься как поэтическая метафора. Аэропланы в этом стихотворении статичны, они подобны декорациям, организуют верх замкнутого пространства улицы (внизу – автомобили, с боков – дома). От воздушной стихии остается только тяжелый фабричный дым, который повис на кустах, не в силах подняться вверх, и облака, из-за которых не видно неба.
Стихотворение «На полетах» (май 1914; сборник «Семь цветов радуги», синий), по-видимому, написано после посещения авиашоу, на которых демонстрировал свое искусство пилотирования А. Пегу (Москва 15 и 18 мая 1914г.) [согласно примечанию Н. С. Ашукина , [Брюсов, 1973, II: 430]].
Пространство текста – плоскость аэродрома, на котором происходят полеты. Основное действие разворачивается на земле, небесная стихия не обозначена. В стихотворении много зрительных образов: «сколько нежных женских лиц!/ Иглой заостренные шляпы,/ Зелено-белые манто…» [Брюсов, 1973, II: 166] Присутствие летательных аппаратов обнаруживается только звуками: «Пропеллеры, треща, стрекочут:/ То клекоты бензинных птиц/ О будущем земли пророчат.» [Там же] (звук передан и лексически и ономатопейной аллитерацией: треск, стрекотание, клекот); характерные звуки издают и автомобили: «Всхрапы на круг въезжающих авто». Из возможных моментов полета аэроплана обозначен только звук. В стихотворении появляется интересная метафора – «бензинные птицы», которая содержит в себе семы «живого» и «механического» (бензин – топливо для самолетов). Частотное сравнение самолета с птицей, симбиоз живого и технического. Аэроплан наделен признаками живого существа, в данном случае он издает «клекот». Эти «птицы» обладают сверхъестественными способностями, они прорицают будущее в духе античных «ауспиций» – гаданий о будущем, на основе наблюдения за полетом вещих птиц. Однако сфера интересов лирического субъекта не будущее, а земная стихия, страсть, точнее – «давно знакомый взгляд».
Стихотворения военной тематики представлены в разделе «Желтый» – цвет, обозначающий томительную повседневность, болезненное состояние. Начат этот раздел не с печальной ноты, а с утверждения необходимости военной полосы истории. Вскоре, побывав (с августа 1914 по май 1915г.) на фронте военным корреспондентом, Брюсов разочаровался в собственных иллюзиях.
В некоторых стихотворениях этого цикла, таких, как: «Последняя война» (20 июля 1914), «Наши дни» (9 августа 1914), «Каждый день» (август 1915) образ аэроплана появляется эпизодически, являя собой примету военного времени. Посмотрим, на чем акцентирует внимание поэт. «Под топот армий, гром орудий,/ Под ньюпоров гудящий лет,/ Все то, о чем мы, как о чуде,/ Мечтали, может быть, встает.» [Брюсов, 1973, II: 140] Называется марка аэроплана как привычного атрибута и средства ведения войны. Образ неметафоричен: описано только движение без уточнения направления и звук, издаваемый при полете. Строка передает своеобразную «музыку войны»: топот, гром, гудящий лет. Образ пилота отсутствует.
В стихотворении «Наши дни» аэроплан наделяется антропоморфной чертой – у него есть глаза. «И сквозь налет ночных туманов,/ Как призраки иных веков,/ Горят глаза аэропланов/ Над светом вражеских костров.» [Брюсов, 1973, II: 143] Аэроплан обладает сверхъестественной, демонической чертой – видеть «сквозь ночные туманы» (самолеты первой мировой уже могли перемещаться в темное время суток). Образ аэроплана создан описанием одной его части и в стихотворении «Каждый день»: «…германский пропеллер считает минуты,/ Грозя с голубых небес;» [Брюсов, 1973, II: 155] Действия машины одушевлены, представляют собой угрозу.
Развернутые образы самолета и пилота обнаруживаем и в стихотворении «Аэропланы над Варшавой» (в основе сюжета – бомбардировка Варшавы, о которой Брюсов писал в своей корреспонденции от 10 декабря 1914 г.) Пространство текста разделено на две части: 1. Взгляд на аэропланы жителей города, который подвергается бомбежки; направление взгляда – снизу вверх; 2. Взгляд на город пилотов с высоты полета аэропланов; сверху вниз.
Интересно развернутое сравнение аэропланов с ласточками в первой строфе: «Как пред грозой касатки низко/ Скользят над ровностью поляны, – / Так в знак, что грозы боя близки,/ – Взгляни, – парят аэропланы.» [Брюсов, 1973, II: 150] Так в пространстве города в военное время ласточек заменяют аэропланы. Впервые в поэзии Брюсова в одном стихотворении – описание и аэропланов, и авиаторов. Пилоты названы «воздушными пиратами», т.е. разбойниками (отрицательная семантика; это не героические пираты эпохи романтизма). Они наделены инфернальными, дьяволическими чертами: «С какой змеящейся улыбкой/ Качнут два немца в небе бомбы!» – эпитет «змеящаяся»; змея, змей – емкий религиозный и эзотерический символ, в данном контексте, скорее всего, сближает образ летчика с образом змея, как одного из воплощений дьявола. «Воздушные пираты» – захватчики воздушной, божественной стихии попавшие сюда из авантюрного романа и стихии воды. Они обладают властью над толпой: «…продольный, долгий трепет/ Пройдет по улице; метнется/ Толпа, и тротуар облепит,/ И взор за взором ввысь вопьется.» [Там же]
Стихотворение «К стальным птицам» (1915 г.), как уже говорилось выше, перекликается со стихотворением «Кому-то». Само заглавие является метафорой, которая затем часто используется для обозначения самолетов не только в художественной литературе, но и в публицистике. Однако ее образность еще не была столь стерта, как в наши дни (Ср. у Блока «стада стальных стрекоз»). В первой строфе встречаем еще одну «орнитоморфную» метафору: «пропеллером свистящих птиц».
В первых четырех строфах воссозданы мотивы освобождения и власти над стихиями, которые связаны были с началом покорением воздуха: «Казалось: мы у новой эры;/ От уз плотских разрешены, –/ Земли, воды и атмосферы/ Владыки, до последней меры/ В своих мечтах утолены!» Владение всеми стихиями должно было принести всеобщее благоденствие. Слова и словосочетания с семой «свобода»: «поле без границ», «расторг цепь», «разрешены от плотских уз», «уничтожив грани» – напоминают о том, что автор воспринял первые полеты, как достижение человеком свободы. Вспоминая имя Райта, Брюсов придает ему романтические черты: «…Впервые, Райт оставил/ Железный рельс и бег направил/ По воле, в поле без границ.»). Создание самолета и первые полеты Брюсов воспринимает не просто как очередной шаг технического прогресса, а как предвестие к наступлению «новой эры», возможности становления «нового» мира. Авиатор должен был стать чем-то вроде «нового человека», «сверхчеловека», владыки будущего мира, объединить разъединенные пространства и народы. Однако в пятой и шестой строфах стихотворения автор переходит к инвективе в адрес авиаторов-убийц.
Смерть невинным («женщинам», «старикам», «младенцам») несет не летательное средство, а сам человек – владыка всех стихий: «…Меж царей лазури,/ В свои владенья взявших твердь,/ Нашлись, подсобниками фурий,/ Опасней молний, хуже бури,/ Те, что несут младенцам – смерть!» Определение «подсобники фурий» (=помощники богинь мщения) дает отсылку к греческой мифологии. Эти «подсобники фурий» «…в полночь, тайными врагами,/ Над женщинами, стариками/ Свергают свой огонь с высот!» В мифологиях и религиях способностью полета обладают не только представители «светлого» положительного начала, но и демонические боги, хозяева преисподней. В этой развернутой метафоре бомбардировщики (на то, что речь шла именно о них, указывают лишь две последние строки, в которых автор называет типы аэропланов «альбатросы» и «голуби») уподобляются некоему существу, сходному с драконом, который в европейской традиции под влиянием христианства отождествлялся с дьяволом и считался порождением зла. Близок к этому образу и русский фольклорный Змей Горыныч, представляющий собой «чужое», враждебное для людей. В стихотворении названы типы военных германских аэропланов, имеющие «птичьи» названия голубь и альбатрос и несущие в данном случае явно негативную семантику. Отметим метафору, обозначающую авиаторов как «матросов» воздушного корабля: «Затем ли…/ Порывы вихренных зыбей/ Смиряли новые матросы». Она перекликается с метафорой «воздушные пираты» из разобранного выше «Аэропланы над Варшавой». Тем не менее, поэт не выносил приговора антигуманной направленности современной техники. «Воздушным пиратам» и «подсобникам фурий» он противопоставлял тех, кто ведет «честный бой под облаками (бой открытый, в «своем», видимом пространстве)». Согласимся с Ингольдом, который отмечал, что Брюсов не разделял эсхатологического понимания техники (как, например, Блок, Рильке) ни на одном из этапов своего творчества – даже во время первой мировой войны. Воздушные битвы и бомбежки, от которых часто страдало мирное население, поэт рассматривал лишь в качестве временного заблуждения человеческого духа (прежде всего немцев). [Ingold, 1980: 182]
В стихотворении «Падшие цари» (1916 г., неизданный сборник «Девятая камена», цикл «Пред зрелищем войны») встречаем образ пилота, перелетевшего Альпы. Стихотворению предшествует документальный эпиграф, взятый из сообщения штаба: «Французский летчик, утром сбросив бомбы в Германии, к полудню достиг Милана.» [Брюсов, 1973, II: 227] Текст стихотворения строится на сопоставлении двух временных пластов – прошлого и настоящего. Прошлое представляли собой «былые цари»: полководцы, короли, вожди; настоящее наступило после осуществлением аэропланом перелета через Альпы «Альпы! Гордые Альпы! Вы были/ Непреложным пределом земли,/ И пред вами покорно клонили/ Свой увенчанный гнев короли…» [Брюсов, 1973, II: 228] Причем для автора важно не столько географическое место перелета, сколько то, что горы эти были символом недоступного, сакрального пространства – «пределом земли». Авиатор в данном контексте становится «нарушителем» этого пространства. «Но взнеслись небывалые птицы,/ Зачирикал пропеллер с высот,/ Презирая земные границы,/ Полетел через Альпы пилот». [Там же]Очередная изоморфная метафора – «небывалые птицы». Далее следует ее развертывание: взнеслись небывалые птицы (живым существам присуще «живое действие») → зачирикал пропеллер (звук, издаваемый живым существом приписан пропеллеру; живое + техническое) → полетел пилот (действие свойственное птице, переходит к человеку; летательное средство не описано; отсюда впечатление самопроизвольности человеческого полета). Далее описаны действия пилота: «На заре он в Германии сеял/ Разрушительный град сквозь туман,/ А к полудню в Италии реял,/ Восхищая союзный Милан.» В метафорическом описании бомбардировки («сеять разрушительный град»), возможно, присутствует аллюзия на ветхозаветный «сюжет о казнях, насланных на египтян», седьмая – выпадение града. Пилот наделен сверхчеловеческими способностями: самопроизвольно перемещаться за «земной предел», управлять природными явлениями: «Но пришло торжество человека…/ Преклонитесь, былые цари!»
В написанном через несколько лет после революции стихотворении «Штурм неба» (7 июня 1923; альманах «Лет») превалирует революционная семантика, что видно уже из названия: человек захватывает воздушную стихию, подчиняет ее себе. Данный текст является своеобразным итогом авиационной темы в творчестве Брюсова. В нем встречаются уже упоминавшиеся ранее имена мифологических авиаторов: «…стал на скат, крылат, Персей;/ Икар воск крыльев сеет на море.» [Брюсов, 1973, III: 167]; имена «любимцев столетий» Леонардо да Винчи (сохранились его чертежи летательного аппарата) и Гойа (изображал «летающих людей») и легендарных топосов - Атлантиды, в которой, по преданию, люди умели летать. Прослеживается развитие авиации от первых полетов во Франции: «Вот – майский день; над Жювизи/ Бипланы первые планируют.» до появления биплана «над сквером Кудрина». Кончается стихотворение полным патетики революционным призывом к «штурму» межзвездного пространства: «Вслед за фарманом меть с земли/ В зыбь звезд, междупланетный аэро» [Брюсов, 1973, III:168]. Выстраивается четкая последовательность: миф → проекты изобретателей и художников → первые полеты → современные достижения в авиации → мечта о межпланетных полетах. Нельзя не заметить, что стихотворение было опубликовано в альманахе «Лет», полностью посвященном авиации.
В стихотворении в очередной раз встречаем зооморфный образ аэроплана: «Кинув свой ангар,/ Зверь порскает над окским берегом;/ И, где внизу черн кочегар,/ Бел в синеве, летя к Америкам.» Оппозиция верх/ низ: ''внизу черн кочегар/ в синеве (в небе) бел (аэроплан). Противопоставление цветов: черный – цвет абсолютной пустоты и абсолютного мрака, олицетворение преисподней, хаоса и смерти; в алхимии соотносится с «первичной материей»/ белый – цвет света, совершенства, сакральный цвет и цвет абсолюта. Черный кочегар у топки поезда или корабля – символ предыдущей эпохи (вспомним: «Корабль исканий в гавань прибыл,/ Просторы неба манят нас!»), летящий в небе аэроплан – примета начала новой эры. Аэроплан движется, а кочегар недвижим, обозначено только его присутствие. Тот же прием встречаем на картине Н. Гончаровой «Пейзаж с поездом». Так, по наблюдению О. Бурениной,: «художница противопоставила летящее тело телу, находящемуся вне сферы небесного», «тело летящее выступает в качестве носителя нового смысла. Поезд же оказывается репрезентацией … застывшей формы, не способной на дальнейшие трансформации» [Буренина, 2004: 203]
В стихотворении продолжается тема «стирания границ», всемирного объединения: «Границы стерты, - с досок мел!/ Ввысь взвив, незримыми лианами/ Наш век связать сумел, посмел/ Круг стран за всеми океанами.» [Брюсов, 1973, III: 168] и обладание всеми четырьмя стихиями: «взнести скиптр четырех стихий».
Подробно рассмотрев тексты стихотворений по интересующей нас тематике, можем сделать следующие выводы.
1. Для Брюсова миф о Дедале и Икаре и античные аллюзии (ауспиции, фурии) являются точкой отсчета в сюжете об авиаторе. Дедал – мифологический архетип современного героя – авиатора. Сюжетная линия Икара практически не имеет продолжения, обнаруживаются лишь отдельные черты присущего этому герою романтического пафоса в стихотворениях-гимнах (''Кому-то'', ''Штурм неба''). Сюжет ''падения авиатора'' поэтом не разрабатывался.
2. В стихотворениях времен первой мировой войны (с 1914 г.) авиаобразы приобретают внутреннюю антитетичность: ночные бомбардировщики, несущие смерть, «воздушные пираты»/ «новые матросы», «честные войны», сверхлюди, объединители стихий и установители благоденствия во вселенной.
3. Метафоры, называющие летательные средства: корабль («…вихрь могучий / взрезают крылья корабля») 1908 г.; бензинные птицы; пропеллером свистящие птицы; небывалые птицы; зверь («кинув свой ангар,/ зверь порскает над окским берегом).
Употребляемые Брюсовым наименования летательных средств тяжелее воздуха: аэроплан (впервые в 1911 г.), ньюпор (1914 г.), «голуби», «альбатросы», биплан (1923 г.), фарман.
Библиографический список
1. Брюсов В. Я. Собрание сочинений в 7-ми томах. М., 1973-75 гг.
2. Буренина О. «Реющее» тело / Абсурд и вокруг: Сборник статей (под. ред. О. Бурениной). М., 2004.
3. F. Ph. Ingold. Literatur und Aviatik: Europäische Flugdichtung 1909-1927. Baden-Baden: Suhrkamp. 1980.
