Современная литературоведческая наука уделяет большое внимание исследованиям, в которых художественный текст рассматривается с точки зрения содержащихся в нем социально-эстетических ценностей и его философских истоков. Данные ориентиры могут быть выявлены на различных уровнях и, особенно, через использование заданных концептов, которые формируют аксиологический контекст произведения и наполняют его дополнительными художественными смыслами. Литературный текст всегда является выраженным мироощущением его автора и позволяет точно определить его личностно-творческие константы. Более того писатель сам является отражением и проводником определенного типа художественного сознания эпохи, к которой он принадлежит. В связи с этим литература нашего времени представляет собой оформленное в тексте выражение ценностно-эстетической художественной системы начала XXI века, отдельные исследования которых позволяют выявить и определить её основные уровни и ключевые элементы.
Творчество Е. В. Гришковца как яркого автора современного мейнстрима, не смотря на внешнюю простоту и доступность изложения, содержит в себе глубокое художественное осознание действительности, что позволяет отметить сопричастность писателя к экзистенциальной традиции русской литературы и философии XX века. Изучение этого вопроса способствует выявлению системы ценностных доминант в современном литературном процессе на примере художественного произведения одного автора как представителя типа художественного сознания начала эпохи. В. В. Заманская определяет данную категорию как «естественную и объективную для творческой индивидуальности сферу существования» [5, 14]. Творческая индивидуальность автора формируется в общей парадигме литературного процесса данного временного периода и единовременно оказывает влияние на определение типа художественного сознания эпохи. Таким образом, данные категории являются взаимосвязанными и обуславливают друг друга. При этом особый научный интерес представляет исследование художественного мышления автора, типичные для него образы мира и героя, которые в рамках художественного сознания эпохи определяются степенью творческой индивидуальности и мастерства писателя. «Влитературной парадигме родилась целая система культурологических метафор, в той или иной степени проецирующих особую бытийную аксиосферу, означенную попыткой решить извечную проблему ценностных ориентиров «жизни» и «смерти» [3, с. 6]. Для произведений Е. В. Гришковца является типичными осмысление этих категорий, имеющих особую значимость в традиции философии экзистенциализма: жизнь и смерть, быт человека и его собственное осмысление своего существования (роман «Асфальт», сборник «Следы на мне», сборник «Боль», драматургия).
В отличие от рационализма в экзистенциальном мышлении человек представляется как переживающий субъект, трагический в своем взаимоотношении с миром, но имеющий возможность свободного выбора и последующей ответственности. В противовес безличному и отвлечённому научному мышлению экзистенциальная философия связывает человека с его внутренней духовной жизнью: «Ошибочно думать, что эмоция субъективна, а мышление объективно. Ошибочно думать, что познающий лишь через интеллект соприкасается с бытием, через эмоцию же остается в своем субъективном мире» [2, 235]. Герои Е. В. Гришковца осваивают мир, осмысляют свое существование через эмоциональные переживания самых обыденных бытовых ситуаций. Это сближает его с массовым читателем и делает общепонятными и доступными к пониманию сложные экзистенциальные установки и ориентиры мировоззрения автора: «и, не чувствуя в этой газете никакого предостережения или намека на совсем другую жизнь, которая будет состоять из того, что тревожит, терзает, и из того, что можно потерять, я бежал вверх по лестнице… и, не в силах сдержать радости, кричал: «Деда, газеты принесли!» [4, с. 191].
Высокий уровень художественной рефлексии и биографичность повествования особенно явно выражены в повести Е. Гришковца «Реки», что позволяет на примере данного текста выявить основные черты эксзитенциальной философии, которые нашли отражение в произведениях писателя. Это первая повесть писателя, в которой уже выразились характерные черты авторского стиля (единственный герой-повествователь, прямой и открытый диалог с читателем, эффект устной речи) и важный вопрос всего его творчества — осмысление существования человека и его места в мире. Город из повести легко восстанавливается по описанию и биографии самого писателя (Кемерово), как и река, которая появляется на страницах повести в различных эпизодах и воспоминаниях (Томь). Однако река скоро и очевидно становится в тексте основной метафорой для выражения одной из центральных экзистенциальных категорий — «жизни»: все события человеческого существования сплетаются, образуя единое «течение», по которому человек и плывет сам, и движется, увлекаемый своей судьбой, одновременно. В этом образе объединяются герой и писатель, писатель и его читатели: «Потому и названа повесть «Реки», хотя речь в ней идет преимущественно о реке одной — каждый может поплыть здесь параллельно автору, по реке собственной судьбы» [1]. Е. В. Гришковец рассказывает «жизнь» — внешне это ряд непоследовательных воспоминаний «автора», о котором, как следует из предисловия, ничего неизвестно — ни имени, ни фамилии, ни возраста, ни профессии. Однако за каждым эпизодом следует размышление, в котором писатель не столько дает ответы, сколько задает вопросы, которые его тревожат и волнуют — что значит жить, как соприкасается жизнь и смерть, что значит сам человек и принадлежит ли ему хоть что-то? Авторское понимание экзистенции человека выходит за пределы повести — это существование и осознание себя (как это делает герой-повествователь в художественном тексте), оно является индивидуальным для каждого и при этом общим со всеми читателями, каждый из которых может представить свою реку, свой город и свою жизнь в произведении. Объединение происходит в первую очередь не на рациональном уровне — реципиенты не могут проживать абсолютно идентичные жизни и иметь одинаковые воспоминания с автором, однако эмоциональное осознание своего прошлого и настоящего бытия, вызванное текстом, позволяет ощутить это единство и прикоснуться к ответам на важнейшие вопросы своего существования. Но даже при этом уделом каждого является бесконечное приближение, а исчерпывающий ответ так и остается за чертой.
Неоднократно в тексте автор обращается к категории жизни, пытаясь определить через нее свое существование. Повесть начинается и заканчивается воспоминаниями детства, связанными с дедом, в этом прослеживается стремление выявить первый и основной ориентир — история не всего человечества, а отдельного человека и его рода: «Вот факт, который связывал меня с историей. Мой дед делал это, и, значит, это была не отдельная от меня, не чужая история» [4, с. 13]. В тексте приводятся частые эпизоды, связанные с отцом и дедом, но дальше этого поколения повествователь не находит продолжения — эта связь обрывается, она утеряна вместе с историей семьи. Кульминацией в осмыслении экзистенции человека становится ключевое размышление, которое открывается вопросом: «А что у меня вообще есть?». И также повествователь не находит ответа: «Мое имя? Это мое?.. Моя фамилия? Но я как-то привык, что это фамилия моего отца, а отец, наверное, ощущал, что это фамилия деда…» [4, с. 184]. В поисках ответов герой обращается к более далекому прошлому — жизнь, которая была задолго до его существования. Он посвящает читателя в свои воспоминания о посещении заповедника в детстве и участии в раскопках древних могильников. Но эта жизнь остается далекой, чужой, непонятной: «В двух часах езды от города можно было найти наконечник, а в пятидесяти километрах вниз по реке были древние наскальные рисунки. Я родился на той земле, мой отец, мой дед и мой прадед родились там, но я чувствую, что все эти рисунки и могильники от меня так же далеки, как египетские пирамиды, и так же мало для меня значат» [4, с. 34].
Понимание экзистенции жизни и человека также подчеркивается осознанием смерти, которую автор воспринимает как их полную противоположность. Она не принимается повествователем, как закономерный итог жизни, в ней нет романтики или эстетики, смерть вызывает только чувства холода, ужаса и безграничной тоски. Это неизбежность, к тому же весьма неприглядная после завершения пути. Наиболее явно это выражено в коротком воспоминании о городском кладбище. Автор описывает именно зимний — холодный — вид, в котором все наполнено эмоциональным отрицанием: «Они говорили, окунувшись в кладбищенскую атмосферу и насмотревшись на забытые могилы, на выцветшие пластиковые венки, на ужасных работников кладбища, которые … вообще ни на кого не похожи, тем и ужасны» [4, с. 15]. В заключении все определяется чувством безысходности: «…я слышал: «Сделаю все, чтобы не лежать здесь и чтобы мои дети здесь не лежали». А куда ехать? Как ехать?..» [4, с. 16]. Ответа на эти вопросы быть не может, так как смерть не определятся ни местом, где человек родился или где прошла его жизнь, ни его поступками — рано или поздно это произойдет с каждым и вне зависимости от его воли.
С каждым новым эпизодом и размышлением повествователь все больше и больше открывает себя читателю и самому себе, при этом обнаруживая все новые и более глубокие уровни своего осмысления. Возникает парадоксальный вывод: чем больше герой пытается осмыслить собственное бытие, тем больше возникает вопросов и очевиднее становится невозможность этого понимания. «Экзистенциальное сознание моделирует тип взаимоотношений человека с миром. Универсальная формула взаимоотношений человека и мира — отчуждение. Оно реализуется на всех уровнях: отчуждение от природы, среды обитания и цивилизованной среды, отчуждение от собственного Я…» [5, с. 22]. Герой неоднократно подчеркивает, что он далек от природы, которая окружала его. Человек, который является объектом рефлексии в повести, не принимает жизнь в деревне: она не является для него целостной и наполненной, а отдельные и чаще неприятные детали, которые могли подходить только для «стариков и старух», но не для городского жителя. Но и это отчуждение приводит к новым вопросами и экзистенциальному осознанию: «Эту жизнь … я чувствовал неприменимой ко мне. Но при этом как я могу определить свою жизнь, жизнь, возможную для меня, мою? Где она возможна, с чем она связана, из чего она состоит?». Определяя себя как человека, принадлежащего городу и его среде, герой в скором времени теряет и этот ориентир, на место которому приходит осознание «замкнутого пространства, утраченной цельности, необретенного идеала» [5, с. 22]. Город перестает быть близким и понятным, он становится источником несчастья и дисгармонии в существовании человека: «Я отчетливо помню, как размеры и объемы города вдруг стремительно сократились и стали ужасающе, бессмысленно тесны мне… Город перестал быть живым и необходимым» [4, с. 43].
Итогом отчуждения от природы и среды обитания является уже очевидное понимание невозможности контроля своей жизни и жизни близких, которое приводит к отрицанию своего «я»: «и оттого, что я это понимаю, я не назову ни своего имени, ни имени моего деда…. Ни города, ни реки» [4, с. 186]. При этом экзистенция человека осознается как данное, непостижимое до конца, существование: «Не могу так раз — и заявить, что она (жизнь) принадлежит мне! Потому что тут же возникает вопрос: «А кому мне?» И другой вопрос: «А где я ее взял?» И много других вопросов…» [4, с. 185]. Это становится высшей точкой в экзистенциальном поиске осознания человека в повести. Повествователь находит ответы на вопросы, но это не приносит ему покоя: «Что у меня есть? Ничего у меня нету. Но только так хочется научиться испытывать от этого не растерянность и тревогу, которую испытываю я, а легкость, которую, может быть, кто-то испытывал и не врал, что испытывает» [4, с. 187].
Таким образом, писатель находит единственно верный ответ в черте доступного нам понимания: человек своими поступками и действиями самостоятельно формирует свое бытие, которое при этом не может абсолютно им же определяться. Постоянное стремление человека осознать структуру и законы своего существования через экзистенциальные переживания позволяет ему обрести себя самого и выйти за границы обыденного мира. Вместе с этим, что обретает особую значимость в произведениях Е. В. Гришковца, через такое осмысление человек получает возможность вернуться вновь в этот мир повседневности — привычный, уютный, знакомый и любимый, в котором вместе и единовременно существует конкретная и знакомая с детства река родного города и река как мотив жизни, уходящей «туда, где безлюдно, нет деревьев… где Сибирь перестает быть Сибирью и превращается просто в пространство, о котором холодно даже думать» [4, с. 190].
Литература:
- Абашева М. А. Евгений Гришковец. Реки. С чего начинается родина // Литературный и общественно-политический журнал «Знамя». — 2006. — № 4. — http://magazines.russ.ru/znamia/2006/4/aba22.html
- Бердяев Н. А. Я и мир объектов. // Бердяев Н. А. Философия свободного духа. — 1-е изд. — М.: Республика, 1994. — 480 с.
- Гарипова Г. Т. Парадигма ценностных концептов русской литературной классики в системе аксиосферы художественного процесса ХХ в. // Rhema. Рема. — 2015. — № 2. — С. 6–14.
- Гришковец Е. В. Реки. — М.: Махаон, 2008. — 192 с.
- Заманская В. В. Экзистенциальная традиция в русской литературе XX века. Диалоги на границах столетий: Учебное пособие. — М.: Флинта, 2002. — 304 с.
