Развитие индивида, общества с одной стороны и гуманитарных наук с другой стороны, проходит весьма сложный путь в ответе на вопрос о том, что должна изучать история. В последние два века этот вопрос снова остро ставится в социально-гуманитарном познании, в связи с кардинальным изменением взглядов на общество, человека и историю в последние 50 лет. События XX века поставили человека перед проблемой забвения, проблемой потери своей идентичности, а значит и своего места в глобальной истории. Это, в свою очередь, грозит проблемой разрыва преемственности времен и поколений, преемственностью между современностью, прошлым и будущим, что грозит нарушением равновесия, потерей связи с будущими поколениями.
В результате культурного и лингвистического переворота в историописании, научное сообщество обратило внимание на то, что до сих пор ускользало от внимания — на проблематику микро-истории, ментальности, повседневности, мировоззрения, культурно-исторических и психологических особенностей человека и общества. Что, в одной из своих версий, привело исследователей к изучению проблематики коллективной памяти, одной из существенных сторон которых является идея коммеморации [1; 9–11] как возможности сохранить и понять свою историю, вновь обрести свою культурную и историческую идентичность.
Идею коммеморации наиболее глубоко и подробно выдвинул представитель третьего поколения французской историографической школы Анналов Пьер Нора, в многотомном труде «Франция-память». Под влиянием событий произошедших во Франции и шире в Европе, он обосновывает коммеморацию как концепцию мемориальной эпохи, «мест памяти» как возможности современной истории и культуры. А. И. Панарин считал, что в данном случае Нора занимает двойственную позицию — с одной стороны, с Анналами его сближало внимание к различным пластам исторического сознания, отражающим сознание эпохи, с другой стороны близок к структурализму, как направлению на современность, желание посредством инвентаризации «мест памяти» в которой заключена национальная аксиология, верифицировать современную идентичность. Таким образом, Нора и другие авторы уделяют внимание национальной памяти, ее трансляциям во времени [5; 65–66].
Нора развивает идеи Мориса Хальбвакса, считавшего, что история начинается там, где заканчивается память, уточняя при этом, что память принадлежит коллективной группе — то есть существует столько же памятей, сколько и коллективных групп и институтов. Однако память группы, в свою очередь, требует поддержки своей группы, ограниченной в пространстве и времени, в виде актуального использования ведущих для данной группы воспоминаний [6]. Хальбвакс считал в связи с этим, что память индивида принадлежит двум сторонам. С одной стороны, воспоминания индивида вписываются в рамки его личности и даже те из них, которые он разделяет с другими, рассматриваются им с той стороны, с которой они затрагивают его. И в тоже время он способен вести себя как член группы, вызывая в памяти безличные воспоминания в той мере, в которой они затрагивают его группу [6].
То есть при экстериоризации памяти внутренняя жизнь индивидов может стать менее ценной. Таким образом интериоризация — защита личной идентичности есть частное дело, в котором перефразируя Хальбвакса индивидуальная память может опереться на коллективную. Индивидуальные воспоминания, таким образом, закрывают трещины в коллективной памяти. То есть индивид показывает свою идентичность, приобщая свою собственную память к истории [7; 355]. Обращаясь к чужим воспоминаниям чтобы воскресить собственное прошлое, так как функционирование индивидуальной памяти невозможно без того что индивид заимствует из его среды.
Другой основной идеей, которую Нора, взял и развил из Хальбвакса, является идея мемориальной географии, о чем упоминает П. Хаттон [7; 201–204]. Что это значит? Это значит что то, что мы помним зависит от контекста, в котором мы обнаруживаем себя и ту группу, с которой мы связаны. Поэтому глубина и формы нашей коллективной памяти отражают конфронтацию сил, соперничающих за наше внимание. Хаттон отмечает, что идея коммеморации тесно связана с тем наши структуры социального воображения формируются во взаимосвязи 2-х сторон памяти: стереотипов нашего сознания и наших воспоминаний. Стереотипы сознания содержат в себе огромное количество образов, к которым мы настолько часто обращаемся, что самые сложные конструкции коллективной памяти формируются незаметно [7; 201–204]. Сами воспоминания относятся к более конкретному опыту, то есть это образы которые связаны с определенными личностями и событиями.
Особое внимание Нора уделяет нарушению временного равновесия — ускорения истории, как процесса характерного для XX века, ускорения истории как постепенного исчезновения того, что сохранилось из пережитого [3; 17–28]. По его мнению, о памяти говорят, потому что ее больше нет. Анализируя данный процесс, автор, отмечает что ускорение истории предполагает более быстрое, ускоренное выталкивание человека и общества во все быстрее удаляющееся прошлое [3; 17–28]. Поэтому, «места памяти», возникают из того ощущения, что при разрыве с прошлым сохранилась его часть, которая может быть понята, проанализирована и репрезентирована. То есть места памяти существуют так как больше нет классической коллективной памяти — памяти группы.
Патрик Хаттон в данной связи считает, что Нора деконструирует метод Конта, используя метод Фуко. То есть он переворачивает классическую модель, предполагающую, движение от прошлого через настоящее к будущему. Нора выдвигает идею движения от настоящего к прошлому, понимая мнемонические места (места памяти) как пространства, которые предоставляют доступ к живой традиции, но лишь намекая на то чем эти традиции были [7; 351–359]. То есть мнемонические места есть, потому что исчезло пространство памяти. И поэтому новая история прочерчивает курс событий, движение в новом направлении, старается укрепить эмоциональные связи с традициями, от которых она берет свое начало.
Так же на развитие коммеморации, мемориальных, мнемонических мест памяти оказало влияние то, что, что Нора называет «демократизацией» истории [4; 391–403]. Под этим подразумеваются постепенные изменения в общества, крах колониальных империй и процесс деколонизации, как разрушение глобальных метанарративов и наций как обществ-памятей и других структур, гарантировавших беспрепятственный переход от прошлого к настоящему и будущему, отмечая в прошлом все необходимое для будущего. Можно говорить о том, что Нора подразумевает под этим крах классического способа восприятия истории [3; 17–28]. С одной стороны, связавшись с памятью история стала более мощной, но с другой стороны в результате изменений она перестает быть мнемонической деконструкцией и становится археологической реконструкций. Что приводит к весьма важному процессу, а именно — краху традиционного восприятия времени и автономизации настоящего, как самой важной пространственно-временной категории для человека и общества сейчас.
То есть, по мнению Нора, распался сам способ исторического восприятия, подменив память, ограничивающую свое наследие самым сокровенным, эфемерной фотографией актуальности, то есть настоящим. И поэтому то перед чем нас ставит это факт — это дистанция между истинной памятью и памятью нетронутой, которые служат ее моделью, и историей, в которую превращают прошлое наши общества, обреченные на забытье потому что они вовлечены в круговорот изменений. Поэтому дистанция между целостной памятью вечно возвращающей нам наследие и нашей памятью есть только история, след и выбор [3; 17–28]. При включении в новую историю, история материализовала память, поэтому исследовался контекст мнемонического места, связь которого с прошлым кодифицировалась в форме документа, но здесь нельзя обнаружить объективное знание.
По его мнению, именно в актуальном настоящем мы начинаем осознавать себя и свою культурную и историческую идентичность. Так как в воспоминаниях мы ретроспективно реконструируем прошлое, локализуя специфические образы в мнемонические места, но так как наше обращение к воспоминаниям регулярно его образность изнашивается и оно сводится к некоторому идеальному типу и находит свое место в структурах коллективного воображения [7; 201–204]. Поэтому память важна как символ, обещание преемственности, так как она перестала быть чем-то живым, а история перестала быть реконструкцией и репрезентацией прошлого. Отсюда следует еще один печальный вывод — мы отрезаны от прошлого, мы теряем самих себя. Общей почвы с прошлым больше нет.
То есть искоренение памяти привело к обрыву древней идентичности, концу того, что мы переживали как тождество памяти и истории [3; 17–28]. Коллективная память искажает прошлое так, что наиболее важные личности, события и процессы остаются, а все остальное забывается. Но она включает прошлое в свои структуры, нанося на карту его черты достойные запоминания и формирует свою образность посредством пространственных ориентиров [7; 201–204]. Таким образом, прошлое и наше настоящее, наш мир общаются с нами посредством коммеморации, «мест памяти» — через следы, смысл которых если найти его, поможет нам преодолеть эти трудности и кризисы, заново осознать себя, свое место в истории.
Отсюда момент мест памяти — это сползание от мемориального к историческому, от мира предков в мир случайных отношений с тем, что нас сделало, переход от тотемической истории к истории критической [3; 17–28]. Поэтому, с одной стороны, наблюдается сохранение, изучение и репрезентация мест памяти есть момент рефлектирующего возвращения истории к себе самой, а с другой стороны конец определенной традиции памяти. «Места памяти», в данной связи, это останки, порожденные отсутствием спонтанной коллективной/исторической памяти, наиболее важные моменты истории, вырванные из ее течения и возвращенные ей. В этом есть новая традиция памяти — эта традиция сохраняет и модифицирует рамки памяти во времени и интегрируется с процессом, посредством которого индивидуальные воспоминания интегрируются в структуры коллективной памяти. Но процесс медлителен поэтому только историк (архивист) охватывающий отдельные репрезентации традиции на протяжении длительного периода времени, способен наблюдать их [7; 201–204].Поэтому защитники традиции поддерживают ее мнемонические места, посредством актов коммеморации.
Поэтому «места памяти» — суть единство материального и идеального порядка, которые воля людей и ход времени превращает в символический элемент наследия некоторой общности, моментом поддержания нашей идентичности [3; 66–94]. То есть коммеморация является концентрированным выражением национальной истории, символом, подтверждающим и поддерживающим межвременные и межпоколенческие связи, наследие и идентичность и являющаяся точкой перехода из прошлого в будущее. Но и целенаправленной попыткой остановит или скрыть процесс медленного изменения традиции. Они украшают стереотипы сознания, пробуждая специфические воспоминания о прошлом. Поэтому коммеморация важна политически так как обеспечивает итсориков критерием, при помощи которого они могут изучать насколько коллективные репрезентации менялись со временем.
Нора, в связи с этим выделяет несколько особенностей коммеморации, играющих важную роль при изучении особенностей и работы данного феномена.
1) Места памяти не формируются без взаимодействия истории и памяти. То есть необходимо желание помнить. Если этого желания нет, то это места истории. Новая память является архивной, то есть основывается все самом отчетливом в следе и чем меньше память переживается внутренне, тем больше она нуждается во внешней поддержке и точках опоры (архив, музей, памятник, праздник, библиотека, мемуар), благодаря которым она можем существовать [3: 28–39]. То есть сила памяти заключена в ее материальных останках и архив формирует пространства где скапливается и история и память. Он стал осязаемой реальностью, в которой историки воплощали то прошлое, которое желали записать. Поэтому современное общество стремится материализовать память любым способом [7; 352–354].
2) Места памяти не существуют вне метаморфоз связанных с ними, а так же они могут быть замкнуты в своей идентичности [3; 39–50]. То есть с одной стороны здесь присутствует целенаправленное структурирование времени и пространства, которое углубляет и подчиняет единую тенденцию памяти избрать ограниченное число запоминаемых мест и событий. Поэтому это связано с ментальной географией, в которой прошлое, его незабываемые места наносятся на карту нашего сознания [7; 201–204]. Таким образом, утрата единого экспликативного принципа возвела всякий объект в ранг исторической памяти. Наше восприятие прошлого — овладение тем, что больше не наше. Что требует точного приспособления для достижения цели. Поэтому память есть дешифровка прошлого. Отсюда исходит третий пункт.
3) Коммеморация как феномен может возникать в актуальном настоящем существующего в данный момент сообщества, для того, чтобы подтвердить свое единство, общность и идентичность, упрочить связи внутри общества, отношение к определенным событиям и процессам [2; 115–116]. То есть индивид чувствует потребность найти свою собственную память с целью более твердого ощущения своей личной идентичности. Как объясняет это сам Нора, в первом вводном томе «Франция-память», переход от памяти к истории заставил каждую группу дать новое определение своей идентичности посредством оживления своей собственной истории. Конец глобальной истории, истории-памяти, увеличил количество памятей требующих своей собственной истории [3; 28–39]. То есть произошла метаморфоза, решительное смешение того, что передает память — вместо исторического психологическое, вместо социального индивидуальное, вместо повторения ремеморация. Отсюда новый режим работы памяти, как частное дело.
Отчуждение частной памяти придает закону воспоминания интенсивность внутреннего принуждения, которое возлагает на каждого обязанность помнить себя, превращая обнаружение воспоминаний и принадлежности в принцип и основу идентичности. То есть, когда память больше не находится повсюду, она исчезает в никуда [3: 28–39]. И чем меньше она переживается коллективно, тем больше она нуждается в людях, которые превращают себя в людей-память. Прошлое теперь мир от которого мира мы отрезаны, поэтому в выявлении протяженности которая отделяет от прошлого, наша память обретает свою истинность, но тот же самый процесс тут же ее подавляет.
4) Мы можем наблюдать «эффект аккумуляции», связанный с чувством утраты, проявляющемся в раздувании функций библиотек, архивов и музеев [4; 391–403]. Это связано с тем, что во-первых, события занимают место в памяти нации, но индивид не может их помнить и поэтому обращается на память других, так как для него эта живая традиция есть лишь понятия и символы.
Как пишет сам Пьер Нора [3; 28–39], касаемо 4 пункта — наше время есть одержимость архивами. Воспоминание превращается в свою полную реконструкцию. То есть, по мере того как исчезает традиционная память мы ощущаем потребность сохранить с религиозной ревностью останки и свидетельства. Таким образом, все превращается в архив, и материализация памяти становится чрезмерно распространенной и децентрализованной. Создание архива стало символом эпохи, но при этом архив изменяет и свой смысл и статус в силу объема. То есть, по мнению Нора, он перестал быть реликтом пережитой памяти, и стал осознанным и организованным выделением утраченной памяти [3; 28–39]. В современной ситуации архив как бы удваивает пережитое, которое при этом само может создаваться в процессе собственной фиксации, как память-протез. Поэтому бесконечное производство архива (в любом его виде) — есть обостренное свойство нового сознания, наиболее отчетливое выражение терроризма историзированной памяти, которая входит в нас извне и которую мы интериоризируем как принуждение так как она больше не является практикой.
Следует отметить, что в связи со всем вышеизложенным Нора отмечает, что места памяти являются таковыми в трех смыслах: 1) материальный; 2) символический; 3) функциональный [3; 39–50]. Эти три смысла дают нам понять, что наш интерес к местам памяти — есть своеобразная традиция истории и традиция памяти. Нора считает что место памяти не является таковым, если оно не наделено символической нагрузкой, основой. Поэтому эти три аспекта, всегда сосуществуют вместе. Поэтому местом памяти, может быть и поколение так как оно материально по своему демографическому содержанию и символично по определению. Все места памяти — отдельные предметы, отсылающие к памяти как к целому. Но в то же время места памяти не имеют референции в реальности (то есть без истории и памяти — они мертвы) или является собственной референцией. Они закрыты в себе, в своей идентичности.
Таким образом, на современном этапе развития человека, общества и истории, коммеморация является важнейшим феноменом в историческом сознании и познании и является неотъемлемой частью жизни и существования современного мира. Места памяти — это единство материального или идеального порядка, которые воля людей или работа времени превращает в символический элемент некоторой идентичности [3; 66–94]. Поэтому живя в ситуации потери, забвения прошлого, потери своей собственной идентичности, коммеморация может помочь нам избежать данной ситуации. Коммеморация посредством мест памяти, коллективных представлений, в тесной взаимосвязи с культурой и мировоззрением помогают нам заново познать себя, снова связать все три формы времени, сохранить и понять нашу общую историю и память, наши традиции, сгладить противоречия.
Литература:
- История и память: историческая культуры Европы до начала Нового Времени/ под.ред. Л. П. Репиной. — М.: Кругъ, 2006 г. — 768 с., с. 9–11
- Мэгилл А. Историческая эпистемология. — М.: «Канон+», РООИ «Реабилитация», 2007 г. — 480 с., с. 115–116
- Нора П. и др. Франция-память. СПб.: Изд-во СПбГУ, 1999. — 328 с., с. 17–28, 39–50, 66–94.
- Нора П. Всемирное торжество памяти// «Неприкосновенный Запас», 2005 г., № 2–3 (40–41). С. 391–403. Цитируется по: http://magazines.russ.ru/nz/2005/2/nora22.html
- Философия истории: Учеб. пособие / Под ред. проф. А. С. Панарина. М.: Гардарики, 1999. — 432 с. С. 65–66.
- Хальбвакс М. Коллективная и историческая память// «Неприкосновенный запас», 2005 г., № 2–3 (40–41), с. 8–27. Цитируется по: http://magazines.russ.ru/nz/2005/2/ha2.html
- Хаттон П. История как искусство памяти. — СПб.: Изд-во «Владимир Даль», 2004 г. — 422 с. С. 201–204, 351–359.
