Мотивы и образы метафизической поэзии в лирике Г. Кружкова

Григорий Кружков — известный поэт, филолог, переводчик англоязычной поэзии на русский язык, в том числе лирики английских поэтов-метафизиков — Дж. Донна, Э. Марвелла. Г. Кружкову принадлежат переводы поэзии Томаса Уайетта, Джона Китса, Уильяма Йейтса, Джеймса Джойса, Роберта Фроста, Уоллеса Стивенса, Спайка Миллигана, Редьярда Киплинга, Шеймаса Хини, Алана Милна и др.

Перевод стихотворения Редьярда Киплинга «За цыганской звездой», пожалуй, самая известная работа Г. Кружкова. Благодаря фильму Э. Рязанова «Жестокий романс», баллада Р. Киплинга обрела новую жизнь. Она была положена на цыганскую мелодию и стала необычайно популярна.

Помимо этого, Г. Кружков занимает особое место в русской поэзии ХХ столетия, являясь автором шести поэтических книг: «Ласточка» (1982), «Черепаха» (1990), «Бумеранг» (1998), «На берегах реки Увы: Стихотворения» (2002), «Гостья» (2004), «Новые стихи» (2008). На сегодняшний день его творчество практически не изучено, хотя представляет несомненный интерес и является важной составляющей литературного процесса.

Автор популярен и как детский писатель. Книга «Нос картошкой» в 2006 году на международной книжной ярмарке была удостоена звания «Книга года». Также в 2010 году Г. Кружков был отмечен премией имени Н. В. Гоголя Союза писателей Санкт-Петербурга в номинации детской литературы и премией имени Корнея Чуковского.

Неотъемлемая часть его творчества — многочисленные литературные исследования и эссе, часть из которых помещены в книге «Ностальгия обелисков. Литературные мечтания» (2001).

Цель данной статьи состоит в том, чтобы изучить творчество Г. Кружкова в контексте традиций метафизической поэзии.

Многие годы Григорий Кружков работает над переложением поэзии Джона Донна на русский язык. Его переводы помещены в поэтической антологии «Английская лирика первой половины XVII века» (1989), а также в книгах «Избранное» (1994) и «Алхимия любви» (2005). Рецепция метафизической поэзии Джона Донна занимает важное место в творчестве Григория Кружкова. Поэт далекой эпохи является значимой фигурой для нашего современника, его влияние мы находим и в собственном творчестве автора.

Джон Донн (1572–1631) — английский поэт, крупнейший представитель метафизического направления. Как правило, Дж. Донна, Дж. и Э. Гербертов, Г. Кинга, Дж. Кливленда относят к группе первых английских метафизиков, к их последователям причисляют Р. Крэшо, Г. Воэна, Э. Марвелла и др.

Т. С. Элиот в работе «Поэты — метафизики» говорит о сложности определения метафизической поэзии, а в особенности о поэтах и стихотворениях, действительно следующих метафизической практике. Поэт и исследователь полагает, что в лучших своих произведениях, поэты — метафизики «бились над разрешением задачи: как найти словесный эквивалент для описания состояний разума и чувства» [10, с. 45].

По мнению Е. А. Иконниковой, под метафизической поэзией уже в XVII веке подразумевалось «новое духовное содержание языка, выхождение его за рамки конкретности, однозначности прямоты высказывания, умения в единой словесной конструкции связывать между собой предметы и явления традиционно далекие друг от друга, несоотносимые, противоречивые» [3, с. 7].

Размышления Григория Кружкова о метафизической поэзии нашли отражение в его статье «Сложная речь (еще о метафизике)» (2001). Исследователь полагает, что метафизическая поэзия в первую очередь декоративна, хотя это не обозначает того, что вся декоративная поэзия метафизична: «А лишь та, что требует известных усилий для своего разжевывания, ибо активно использует инструментарий науки, философии, богословия и т. п». [7, с. 20].

На сегодняшний день поэзия Г. Кружкова под углом зрения функционирования в ней метафизической традиции практически не изучена, хотя представляет несомненный интерес и является важной частью литературного процесса.

Традиции метафизической поэзии ХVII ст. нашли отражение в творчестве Г. Кружкова. Кроме того, автор прилагает установки метафизической поэзии в своих литературоведческих работах при разборе поэтического творчества коллег по цеху (Б. Ахмадуллиной и С. Кековой).

В поэтическом творчестве Г. Кружкова лирический герой предстает в разных обличьях. Например, в образе беспризорного Пьеро, блуждающего среди декораций и шахматных квадратов, вечно тоскующего по дому в этом монохромном мире:

Мальчик беспризорный,

Бредишь до утра ты

Среди бело-чёрных

Шахматных квадратов! [4, с. 15].

Здесь находим отголоски карнавальной культуры Средневековья и традиции комедии дель арте:

На лице синьоры –

Будто грима пятна.

Листья, как суфлёры,

Шелестят невнятно… [4, с. 14].

Одним из ключевых образов поэзии Кружкова является время в его быстротечности и неотвратимости:

Гулко, долго слышен

Бой часов на башне.

В механизме старом

Лязганье и трепет –

Терпит все удары,

Ахает, но терпит [4, с. 15].

Образ часов, ощущающих все удары как личную боль, связан с мотивом времени, идеей бренности жизни, особенно актуальной для поэтики барокко и выраженной в философском изречении-концепте «Vanitas».

Значительный пласт художественного осмысления лирики Григория Кружкова занимает библейская тематика. Выражая свой духовный поиск, автор возрождает традиционные для метафизической лирики жанры монолога-обращения — «разговора с Богом». Однако, в отличие от религиозной поэзии, в лирике Г. Кружкова Бог может упоминаться не только в «высоком», а бытовом контексте, хотя он и остаётся вершиной мироздания:

От бабы требовать того же, что от Бога, -

Я полагаю, в том есть мудрости не много.

Бог — это Абсолют, а женщина — звено

В цепи земных причин; уж так заведено [4, с. 197].

В стихотворениях Г. Кружкова неоднократно возникает образ ковчега, как места, наполненного надеждой и верой в спасение:

Я не знаю, что это такое, ковчег или плотик –

Плоть от плоти прадедова ковчега,

но плывем мы на нем от последнего снега

до первого снега [4, с. 69].

Фрагмент процитирован из стихотворения «Ковчег», в котором плывут мальчик, юноша и старец, представляющие различные поколения земных жителей. В заключении возникает образ горы Арарат — символа спасения и жизни, в которой каждому воздастся «по его разуменью и вере».

Иногда автор вписывает библейский сюжет в иронический контекст, как в стихотворении «Большой разлив у Серпухова». Весеннее половодье жителями Серпухова воспринимается как всемирный потоп:

А Серпухов гудел, как балаган,

Играли лужи в море-океан,

Старушки в них искали ходу-броду… [4, с. 16].

Даже библейский образ Ноя представлен читателю в комическом ключе:

И старикашка Ной, педант сердитый,

Наружу глянул, бледный и небритый,

И вглубь отпрянул, и исчез во мгле [4, с. 17].

Далее ковчег трансформируется в самодельный корабль, над которым кружат голуби, предвещая спасение.

Как представляется, Г. Кружкову близки идеи божественного порядка в мире, когда Бог выступает архитектором действительности, а лирический герой — это человек, способный усмотреть мудрый уклад миропорядка. Все знания и умения человека имеют некую пользу или промысел, так что даже экзотические занятия, вроде умения подковать блоху (стихотворение «Левша»), вызывающее возглас: «Дается ж людям бесполезный дар!», оборачивается умением отделить большое от малого, важное от второстепенного и даёт иной угол при взгляде на мир:

А все масштаб. Подумай: я и ты -

Из космоса, и даже с самолета...

На нашу жизнь посмотришь с высоты -

Какая ювелирная работа! [4, с. 26].

Заметим, как риторика, свойственная эпохе барокко, оттеняется деталями современного мира, достижениями человечества из ХХ века (упоминания космоса, самолёта). Бог-творец мира предстаёт ювелиром, тонким мастером, создавшим мир, как сокровище. Можно провести параллели со стихотворением Б. Пастернака «В больнице», заканчивающейся строками:

Ты держишь меня, как изделье,

И прячешь, как перстень, в футляр [9, с.158].

Как видим, мотивы и образы метафизической поэзии воспринимаются Г. Кружковым не только через переводимых им английских поэтов-метафизиков, но и посредством метафизической традиции в русской поэзии ХХ века. Вспомним, что именно с одного из ранних стихотворений Б. Пастернака («Марбург», 1916) Г. Кружков начинает отсчёт традиций метафизической поэтической школы в России.

Тема творца и творчества оригинально преломляется в стихотворениях Г. Кружкова, посвящённых теме перевода. Переводчик подбирает слова, стараясь подобрать ключик к загадке смысла. Так, в стихотворении поиск нужного слова представляется как почти волшебное действо, сравнимое с тщательным осматриванием родинок ребёнка матерью, боящейся, как бы эльфы не подменили дитя:

Так, от отчаянья на волосок,

В болезненном и страшном напряженье

Ищу я слово, взгляд или намек -

Родимое пятно стихотворенья [4, с. 44].

Посещение часовщика и размышления о формах времени становятся для лирического героя стимулом для словотворчества и стихотворчества:

Но, глядя времени в лицо,

Я подобрал одно словцо.

[…]

Иже еси на небеси,

Мне душу перекорпуси [4, с. 41].

Первая строка молитвы из «Отче наш» является прямой отсылкой-обращением к Богу, которого лирический герой просит «перекорпусить», т. е. перекроить его душу. Герой ощущает себя как будто часовым механизмом в руках Бога. И этот образ, отдающий терминологической точностью и вместе с тем построенный на далеких ассоциациях, несомненно, перекликается с традицией английских поэтов-метафизиков эпохи барокко.

Апелляции к сакральному в творчестве Г. Кружкова не раз соседствуют с темой переводческой деятельности, которая мыслится автором как творческий, в чём-то демиургический процесс. Переводчик находится на границе между чётко регламентированной сферой (точность перевода) и безграничным полем творчества (выбор формы, поиск нужного слова и т. д.). Суть его непроста:

Переводчик мирен. Уж так он скроен.

Между двух полей, ни в одном не воин.

Оттого-то и зад у него раздвоен.

С виду он неподвижнее баобаба,

В землю, как половецкая врос он баба.

Но внутри он — камень с небес. Кааба [4, с. 118].

Внешняя монументальная и грубоватая форма дополнена божественным содержанием. Священный камень Кааба в переводе с арабского носит символическое имя «священный дом», так и переводчик является вместилищем таланта, которому придаётся сакральное значение. Его работа как песнь, вдохновлённая Богом:

...Тихо в поле. В глазницах кремнёвых сухо.

Зачинается песнь от Святого Духа.

Это камень поет — приложите ухо [4, с. 118].

Особый интерес, на наш взгляд, представляет цикл стихотворений «Испанские галлюцинации и другие стихи, написанные в Вермонте». По комментариям Г. Кружкова мы узнаем, что эти стихотворения написаны «жарким летом» в Нориджском университете в Вермонте, под впечатлением поэзии Федерико Гарсия Лорки (1898–1936) [4, с. 333].

Отметим, что Г. Кружков переводил стихотворения испанского поэта («Заброшенный дом», «Маленький венский вальс»). Более того, он обращается к образу Ф. Г. Лорки, чтобы описать состояние души лирического героя:

Перевернувшаяся лодка

одинока на свете,

как Федерико Гарсиа Лорка

в Колумбийском университете [4, с. 157].

В таком остроумном сравнении в стиле кончетти отражен реальный жизненный факт. Ф. Г. Лорка действительно провёл несколько месяцев в США в 1929–1930-м годах, живя в Колумбийском университете и общаясь преимущественно с испанцами [8].

Однако это не единственная ветвь диалога с поэтами предшествующих эпох, к творчеству которых обращался и переводил Г. Кружков. Обратим внимание, что к первой части цикла «Песни потерпевшего кораблекрушение», из которого были процитированы строки о Ф. Г. Лорке, взят эпиграф из сонета английского поэта XIX века Дж. Китса:

O Solitude! If I must with thee dwell...

Это строка из стихотворения «Пусть, Одиночество, с тобой сам-друг.».. (перевод В. Потаповой), известного также как сонет «К Одиночеству». В своё время (написано двадцатилетним поэтом в октябре 1815 года) оно стало первым опубликованным стихотворением английского романтика. Интересно, что эпиграфами к стихотворениям Г. Кружкова становятся строки из произведений авторов, которых он переводил (Дж. Донн, Дж. Китс) или же строки русских поэтов, чьи эстетические установки ему близки (Б. Пастернак, А. Блок).

Стихотворение «Вечер поэзии в Тринити-Колледж» предваряется эпиграфом из Б. Пастернака: «Гул затих. Я вышел на подмостки.».. [Кружков 2008: 48]. Стихотворение «Гамлет» из цикла стихотворений Юрия Живаго (роман «Доктор Живаго») даже в годы полуофициального запрета творчества Б. Пастернака было известно благодаря В. Высоцкому, который читал его перед каждым спектаклем в Театре на Таганке. У Г. Кружкова видим соединение, во-первых, известного образа из пастернаковского произведения и, во-вторых, проживание самим поэтом этой роли во время выступления перед иностранными студентами:

Сила невежества, собранная в пучок,

Невероятна. Знающий себе цену

Старый поэт начинает дёргаться, как дурачок,

В фокусе этих лучей, устремлённых на сцену [5, с. 48].

Оригинально высказался по поводу этого стихотворения критик В. Губайловский: «Старый поэт не рэпер, он брать зал не умеет, а залу его стихи не нужны. И тогда культура уходит. Кажется, ей и места-то на Земле не осталось» [2, с. 93].

Итак, поэт у Г. Кружкова — это переводчик и знаток литературы, человек, видящий большое в малом, угадывающий в случайных деталях вселенские законы и Божий замысел.

Касательно особенностей поэтики Г. Кружкова, критиками отмечалось, что «его оригинальные стихи постоянно откликаются на вибрации тысячелетнего пространства мировой культуры — от греков до Китса и от Кэрролла до наших дней» [2, с. 94].

Несмотря на профессиональное умение предельно точно выразить чужой, а значит и свой поэтический замысел, в лирике Г. Кружкова находим и многоуровневые конструкции. Сложный синтез различных поэтик, приёмов, литературных и мифологических образов находим, например, в стихотворении «Назвался Одиссеем. (Капитан Немо — Тихону Браге)»:

Назвался Одиссеем — полезай к Полифему,

назвался Немо — молчи, таиcь и скрывайся,

и даже когда Морфей приведет морфему

к тебе в постель — молчи и не отзывайся [4, с. 134].

В герое древнегреческих мифов Одиссее, попавшем в плен к циклопу Полифему, угадывается переводчик, попадающий в плен переводимых им литературных произведений. Кроме того, видим многочисленные литературные отсылки: от народной поговорки «Назвался груздём — полезай в кузовок» до строки знаменитого стихотворения «Silentium» Ф. И. Тютчева («Молчи, скрывайся и таи…»). Народное остроумие сочетается с глубоким философическим текстом русского поэта XIX века, которого считают одним из первых продолжателей традиции метафизической поэзии в России.

Языковая игра, построенная на аллитерациях и омонимии корней («Морфей приведёт морфему»), передаёт непрерывность творческого процесса — нужные слова приходят к герою и во время сна.

Мифологических персонажей, данных в связи с размышлениями поэта о своём месте в мире, встречаем и в других произведениях Г. Кружкова. Например, в стихотворении «Полуполоманная судьба…»:

Это не Дант, а страх говорит,

не Вергилий, а тот же страх заклятый,

ибо то же, что нам отбивает ритм,

отбивает носы у статуй [4, с. 136].

Образы «Божественной комедии» Данте вызывают множество аллюзий у подготовленного читателя (а многие стихотворения Г. Кружкова, как представляется, предполагают наличие у читателя определённой литературной эрудиции). Кроме того, в данном стихотворении особенно явно просматривается влияние творческой манеры раннего И. Бродского. Например, написанные простыми словами размышления об окружающих вещах, поданные как философские рассуждения, подкреплённые анжанбеманом на стыке строф:

Всякая вещь хороша, пока нова,

она мудренее старой,

без конца вываривающей навар

из уже не дающей навара

кости. Вещь отказывается вещать

и переходит в разряд штуковин,

которые не стоит включать

ни в сеть, ни в список местных диковин [4, с. 136].

Рассматривая книгу Г. Кружкова «Новые стихи», Е. Абдуллаев в способности «не прятать «влияния», но честно вывешивать их, как часть собственно фамильной геральдики» видит положительную сторону поэзии Г. Кружкова. Исследователь цитирует слова именно И. Бродского: «Подлинный поэт не бежит влияний и преемственности, но зачастую лелеет их и всячески подчеркивает» [1, с. 181].

По мнению исследователя, среди русских поэтов ХХ ст. особенно близок Кружкову Н. Заболоцкий:

Среди деревьев тоже нет согласья

Во взглядах на бытийственность природы [5, с. 54].

Называя статью о Г. Кружкове «Тихий классик», Е. Абдуллаев оговаривает, что понятие «классик» использует здесь не в оценочном смысле, но «именно как принадлежность классике, той важной традиции, которая продолжает давать поэзии свет и глубокое, ровное дыханье» [1, с. 182].

Связь с классикой в творчестве Г. Кружкова глубока и естественна. Например, в стихотворении «Гобелен» перед читателем разворачивается такая картина:

Гумилев с Мандельштамом, как лев с антилопой,

прогуливаются по Летнему саду, по Серебряному веку.

На скамье Труффальдино шушукается с Пенелопой,

из-за Зимней канавки доносится кукареку [4, с. 138].

Два поэта-акмеиста начала ХХ века помещены в привычный для них пространственный и временной контекст — Летний сад в эпоху Серебряного века удостоился особенно многих поэтических посвящений. Этот сад, разбитый ещё при Петре Первом, был излюбленным местом прогулок жителей города, но именно в начале ХХ века он приобрёл романтический ореол. Поэт помещает на скамью сада персонаж итальянской комедии дель арте Труффальдино, известного также благодаря комедии Карло Гольдони «Слуга двух господ» (1749). Как мы помним, Г. Кружков порой своего лирического героя обряжает в облик Пьеро («Ночные прогулки Пьеро»), поэтому выскажем предположение, что в рассматриваемом стихотворении Труффальдино также является альтер-эго лирического героя.

Труффальдино сидит на скамье рядом с Пенелопой — героиней древнегреческих мифов, женой Одиссея, ждавшей его возвращения с Троянской войны на протяжении 20 лет и ставшей символом женской верности. Образ Одиссея также встречаем у Г. Кружкова (в стихотворении «Назвался Одиссеем. (Капитан Немо — Тихону Браге)»), причём в контексте разговора о ремесле переводчика. Таким образом, если наше предположение верно и образ Труффальдино отражает одну из ипостасей лирического героя Г. Кружкова, совершенно неудивительно, что он «шушукается» с Пенелопой, как с хорошей знакомой — переводчику знакомы все его «подопечные».

Поэт старается передать напряжённую обстановку нависшей угрозы посредством стилистических художественных приёмов, в частности метафоры: «Скоро, скоро, видать, розовоперстая жахнет…» [4, с. 138].

Отметим что, уточнённое слово «розовоперстая» ассоциируется с образом Авроры — богини утренней зари в римской мифологии. Но у Г. Кружкова, учитывая исторические реалии и контекст строки («жахнет), речь идёт скорее не об утренней заре, а о крейсере, названном в её честь. Здесь имеем дело с двойной метафорой, поскольку выстрел Авроры метафорически обозначает начало Октябрьской революции 1917 года, начало новой, иной жизни.

Благодаря столь усложнённым метафорическим конструкциям Г. Кружкову удаётся сохранить светлый образный ряд стихотворения, но в то же время в его строках чувствуется тревога за судьбы поэтов.

Размышления о времени, о смене эпох, о месте человека в этом мире занимают большое место в творчестве Г. Кружкова и всегда даны относительно взгляда вверх — к небу и небесным сферам. Заметим, что даже при вполне очевидных библейских аллюзиях и образах стихи Г. Кружкова далеки от религиозности, но сближаются с лучшими образцами метафизической поэзии.

В стихотворении «Говорили: грядет, и она настала» Г. Кружков размышляет о перемене эпох — непростом времени для человека. Автор обращается к читателям как к друзьям:

Говорили: грядет, и она настала;

Может быть, вам, друзья, показалось мало?

Может быть, вам она показалась серой

По сравнению с прежней, ушедшей эрой? [5, с. 73].

Поэт с некоторой тоской констатирует, что, несмотря на обилие красок на рекламах, происходит утверждение материальных ценностей («Надо думать, что думают в банке деньги»), утеря романтики, свойственная прежним эпохам.

В цикле стихотворений «Слепи себе другого человека», мы обнаруживаем наиболее последовательное отображение традиций метафизической поэзии в лирике Г. Кружкова. Для этих стихотворений характерны философские размышления, высказанные разговорным тоном, библейские реминисценции и утонченные метафоры. Например, в стихотворении «Снег заменяет горожанам горы…»:

Снег заменяет горожанам горы,

покинутым влюбленным — поцелуи,

неверующим — церковь. В декабре,

покинутые светом, мы живем

замерзшими личинками сиянья [5, с. 31].

Снег становится универсальной метафорой чего-то белого (правдивого), идущего свыше (от Бога), покрывающего человека и дарящего ему свет, которого очень не хватает в зимний период. Он неожиданно касается лиц прохожих, как будто даря поцелуя. Церковь не нужна неверующим, но видящим снег, который воплощает нечто светлое и чистое, спускающееся сверху, как лестница Иакова, по которой:

нисходят ангелы, которых любим,

и, с нами побывав,

восходят вновь во тьму над фонарями [5, с. 31].

Лирико-философское размышление в сочетании с библейскими аллюзиями и личными авторскими впечатлениями переходит в последней строфе в обращение к читателю:

Слепи себе другого человека

и, прутик в руки дав, оставь стоять

перед подъездом — чтобы о тебе

он, как о существе другой природы,

всю ночь, всю ночь томился и горел [5, с. 31].

Примечательно, что Г. Кружков предлагает человеку поучаствовать в акте творения, как это ни преувеличенно звучит, когда речь идёт о лепке снеговика. Более того, поэт предлагает человеку оставить снежную фигуру на улице, отправившись в дом с мыслью, что только что созданное «дело рук человеческих» может быть наделено чувствами к своему творцу.

В такой удивительной метафоре Г. Кружков приобщает человека к мысли о том, что каждый из нас может быть творцом. В то же время, предложенное простое занятие (лепка снеговика) выглядит почти детским, правда, именно детям свойственны «чистое» познание и неподдельные чувства. Таким образом, подкреплённая размышлениями о внутреннем мире человека и окружающем его огромном мире, лепка снеговика помогает читателю представить (точнее, вообразить), что мог бы чувствовать Бог, сотворив человека.

Поэт осознаёт, что далеко не каждый человек может сказать, что он «томился и горел» по своему создателю. Однако, даже самые большие скептики, позволившие себе взглянуть на красоту природы (в данном случае снег), ощущают особенную связь всего сущего, задумываются над основами мирозданья. В этом и проявляется особенность поэзии Г. Кружкова, заставляющей читателя задуматься о себе и о мире, видеть большое в случайной детали.

Отметим, что в поэзии Г. Кружкова отражается синтез интеллектуального и эмоционального начал с игровыми приёмами стиля, что является одним из основных качеств метафизической поэзии XVII столетия.

Таким образом, в лирике Г. Кружкова, можно проследить реконструкцию модели мира эпохи барокко, которая в полной мере была отражена в творчестве английских поэтов-метафизиков, воспринята автором через поэтические переводы из этих поэтов и своеобразно трансформирована современностью, историческим и культурным опытом в его собственном творчестве.

Литература:

1. Абдулаев Е. Тихий классик //Дружба народов. — 2009. — № 7. — С. 181–182.

2. Губайловский В. Книжная полка В. Губайловского. О книге Григория Кружкова «Новые стихи» // Новый мир. — 2009. — № 7. — С. 192–199.

3. Иконникова Е. А. Краткий словарь метафизической поэзии. — Южно-Сахалинск: Изд-во СахГу, 2000. — 96с.

4. Кружков Г. М. Гостья. — М.: Время, 2004. — 400 с.

5. Кружков Г. М. Новые стихи. — М.: Воймега, 2008. — 80с.

6. Кружков Г. М. Ностальгия обелисков. Литературные мечтания. — М.: Новое литературное обозрение, 2001. — С. 704.

7. Кружков Г. М. Сложная речь: еще о метафизике // Арион. — 2001. — № 2. — С. 17–24.

8. Малиновская Н. Самая печальная радость // Федерико Гарсия Лорка. Избранные произведения в двух томах. Том первый. Стихи. Театр. Проза. — М.: Художественная литература, 1976.

9. Пастернак Б. Л. Избранное: в 2-х кн. Кн.1.: Стихотворения и поэмы / Сост. В. Г. Смолицкий. Е. Б. Пастернак. — М.: Просвещение, 1991. — 254с.

10. Элиот Т. С. Поэты-метафизики // Литературное обозрение. — 1997.- № 5.- с.42–46.