Письмо И. Г. Эренбурга И. В. Сталину от 15 апреля 1945 г. в контексте общественной жизни страны



Илья Григорьевич Эренбург — писатель, журналист, переводчик, общественный деятель, фотограф, написавший целый ряд писем во власть — И. С. Сталину, М. А. Суслову, Д. Т. Шепилову, Н.С. Хрущёву, В. С. Лебедеву. Некоторые из писем — например, письмо Сталину от 3 февраля 1953 г. — имеют такую обширную предысторию и так тесно связаны с основными моментами общественной и литературной жизни нашей страны, что их следует рассмотреть отдельно.

29 марта 1945 г. Сталину было направлено донесение, основанное на агентурных данных, главы контрразведки Смерш В. С. Абакумова (см. [6]). Он сообщал, что Эренбург, после возвращения из Пруссии выступая в Москве (в частности в Военной академии имени Фрунзе, в редакции «Красной звезды»), обвинил части Красной армии в мародёрстве, насилиях, пьянстве. Подобные обвинения Абакумов справедливо назвал «клеветой на Красную армию».

14 марта 1945 г. В «Правде» появилась статья заведующего Агитпропом Г. Ф. Александрова «Товарищ Эренбург упрощает», в которой писателя упрекали в недифференцированном отношении к гражданам гитлеровской Германии; на следующий день эту статью перепечатала «Красная звезда», всю войну публиковавшая антифашистские выступления Эренбурга. Дальнейшая публикация статей писателя стала невозможна.

В своих мемуарах Эренбург пишет: «Одиннадцатого апреля “Красная звезда” напечатала мою статью “Хватит!”, мало чем отличавшуюся от предшествующих. Рассказывая, что Маннгейм сдался союзникам по телефону, а в Бранденбурге продолжаются тяжелые бои, я говорил, что фашисты куда более страшатся советской оккупации, чем англо-американской. “Хватит!” относилось к тем политическим кругам Запада, которые после первой мировой войны сделали, ставку на сохранение и развитие германского милитаризма.

Двенадцатого апреля умер Рузвельт. Это было тяжелой потерей. Теперь у нас перспектива времени, и мы видим, что Рузвельт принадлежал к тем немногочисленным государственным деятелям Америки, которые хотели обновить климат мира и сохранить добрые отношения с Советским Союзом. Москва убралась траурными флагами. Все гадали, что будет делать новый президент Трумэн.

Семнадцатого апреля я был в Славянском комитете на ужине в честь маршала Тито. Ко мне подсел Г. Ф. Александров, спрашивал, не устал ли я, лестно отзывался о моей газетной, работе. На следующий день, раскрыв “Правду”, я увидел большой заголовок “Товарищ Эренбург упрощает”, статья была подписана Г. Александровым. (Я, конечно, сразу понял, что Александров выступил не по своему почину и что накануне не рассказал мне об этом потому, что испытывал некоторую неловкость; может быть, поэтому он и расхваливал мои статьи.)

Г. Ф. Александров упрекал меня в том, что я не замечаю расслоения немецкого народа, говорю, что в Германии некому капитулировать, что все немцы ответственны за преступную войну, наконец, что я объясняю переброску немецких дивизий с запада на восток страхом немцев перед Красной Армией, в то время как это — провокация, маневр Гитлера, попытка посеять недоверие между участниками антигитлеровской коалиции.

Конечно, я не рассказывал бы обо всем этом, если бы писал историю эпохи, но я пишу книгу о своей жизни и не могу промолчать об эпизоде, который причинил мне много трудных часов.

Я ещё раз оказался наивным, а мне было пятьдесят четыре года: я не могу сослаться на молодость, неопытность; видимо, такого рода наивность лежит в моем характере. Я понимал, почему появилась статья Александрова: нужно было попытаться сломить сопротивление немцев, обещав рядовым исполнителям гитлеровских приказов безнаказанность, нужно было также напомнить союзникам, что мы дорожим сплоченностью коалиции. Я соглашался и с тем и с другим — хотел, как все, чтобы последний акт трагедии не принес лишних жертв и чтобы близкий конец войны стал подлинным миром. Меня огорчало другое: почему мне приписали не мои мысли, почему нужно было осудить меня для того, чтобы успокоить немцев? Теперь, когда горечь тех дней давно забыта, я вижу, что в расчете была своя логика. Геббельс меня изображал как исчадие ада, и статья Александрова могла оказаться правильным ходом в шахматной партии. Моя наивность была в том, что я считал человека не деревянной пешкой.

“Красная звезда”, разумеется, перепечатала статью Александрова. Редактор со мною разговаривал сурово, как с солдатом-штрафником. В редакцию посыпались запросы с фронта, почему нет статей Эренбурга; об этом толковали и за границей. Мне предложили написать статью о боях за Берлин. Я знал, что статью редактор пошлет в ЦК, тому же Г. Ф. Александрову, и предпочел это сделать сам. Копия письма Георгию Федоровичу у меня сохранилась: “…Иной читатель, прочитав Вашу статью, сможет сделать вывод, будто я призывал к поголовному истреблению немецкого народа. Между тем я, разумеется, никогда к этому не призывал, и это мне приписывала фашистская немецкая пропаганда. Я не могу написать хотя бы одну строку, не разъяснив так или иначе этого недоразумения. Как Вы увидите, я сделал это не в форме возражения, а приведя цитату из моей прежней статьи. Здесь затронута моя совесть писателя и интернационалиста, которому отвратительна расовая теория…”. Ответа я не получил.

Только 10 мая — на следующий день после Победы — “Правда” поместила мою статью “Утро мира”. Я уже понимал, что мне не дадут оправдаться, и для людей, обладающих памятью, вставил без кавычек цитаты из моих статей — о том, что нам чуждо чувство мести и что для немецкого народа найдется место под солнцем, когда он очистится от фашизма» 19, с. 441–443.

Г. Костырченко, повествуя о появлении статьи Александрова, высказывает мысль, что инициатива в данном случае принадлежит аппаратчикам — они были недовольны выступлениями писателя против антисемитизма (в том числе среди сталинских верхов, о котором он, вероятно, знал) и, получив указание Сталина переориентировать Красную армию на более мягкое отношение к немцам, воспользовались случаем, чтобы отыграться на Эренбурге [4, с. 247]. Б. Фрезинский оценивает этот «сюжет» абсолютно по-другому — он полагает, что статья была написана по прямому указанию Сталина, который был первым читателем наиболее важных статей Эренбурга; за границей они расценивались как официальная позиция советского руководства [6]. Слова Эренбурга в мемуарах «Я, конечно, сразу понял, что Александров выступил не по своему почину» [9, т. 2, с. 466] исследователь толкует в том смысле, что писатель понимал, что именно вождь стоит за статьёй. Фрезинский полагает, что писателю были прекрасно известны случаи проявлений антисемитизма и на бытовом уровне, в среде партийных кругов, что нашло отражение в его записных книжках.

Костырченко полагает, что аппарату удалось «добраться» до Эренбурга только в конце войны из-за его популярности и из-за благоволения к нему самого Сталина [4, с. 247]. Фрезинский на это возражает, что цензурные ужесточения, начавшиеся в 1943 г., коснулись всех писателей — в том числе и Эренбурга; кроме того, начальники среднего звена Эренбурга побаивались, так как знали, что он вполне может напрямую обратиться к намного более высоким «начальникам» — к Молотову или письменно к Сталину (позже — к Хрущёву), а те, чтобы «выглядеть гуманистами», могли встать на сторону писателя и покарать чиновников [6].

15 апреля 1945 г. Эренбург пишет письмо Сталину (см. публикации письма в [5, с. 156–157; 6; 8, с. 338; 11, с. 116–117]. Оно частично опубликовано — вероятно, по копии или черновику — в комментариях к мемуарам писателя «Люди, годы, жизнь» [9, т. 2, с. 443–444]. Автор комментариев утверждает, что Г. Я. Суриц — главный редактор «Известий» — убедил писателя «не отправлять Сталину уже написанное письмо». Однако письмо все же было отправлено). «Понимая, что за этим стоит Сталин, он тем не менее написал вождю, разумно делая вид, что считает инициатором статьи начальника Агитпропа» [6]. Это очень личное письмо, чуть ли не дружеское. Писатель обращается к вождю почти как к равному, как к собеседнику, к которому можно обратиться с личным вопросом («… касающимся лично меня…»), на понимание которого можно рассчитывать («Вы понимаете, Иосиф Виссарионович, что я испытываю»), занятость которого автором письма хорошо осознается («Простите меня, что Вас побеспокоил личным делом…»). В письме чувствуется уважение к адресату. Эренбург никого ни в чем не обвиняет; он хочет обратить внимание Сталина на то, что всегда выполнял свой долг, выражал «чувства нашего народа». Единственное желание автора письма — оправдаться, снять с себя несправедливое обвинение. Думается, тональность этого письма можно сопоставить с тональностью писем Зощенко Сталину. Послания этих разных людей роднит простота, скромность, нежелание обвинять кого-либо и чувство своей личной ответственности за написанное, надежда на то, что Иосиф Виссарионович чисто по-человечески сможет их понять. В своём «Эпилоге» В. Каверин обращает внимание на необычный для переписки с властями образ адресата, который создаётся в текстах Зощенко на имя Сталина: «Он пишет не государственному деятелю, не демону с сухонькой ручкой, которому удалось растлить нравственность двухсотмиллионного народа. Не невежде, который на пошлой сказке Горького “Девушка и смерть” написал: “Эта штука сильнее, чем ‘Фауст’ Гёте”[1]. Не властителю, соединившему в себе Гитлера и Тамерлана, — а человеку. Ответа нет» [3, с. 83]. Та же самая характеристика относится и к анализируемому письму Эренбурга.

В дневнике дочери писателя Ирины Эренбург есть запись о реакции писателя на происходящее: «Дома полный мрак в связи со статьей Александрова. Мы (то есть СССР — Е. С.) её передаем на Германию… Тупой взгляд Ильи, полное отсутствие интереса ко всему, нежелание ничего есть, за исключением укропа… Написал письмо Сталину и ждет… У Ильи требуют покаянной статьи. Он не будет ее писать…» [7, с. 107–108].

Ответа Сталина Эренбург не получил, однако сразу после Победы его вновь стали печатать в «Правде».

Говоря об этом письме Эренбурга Сталину, Костырченко утверждает, что Поскребышев, секретарь Сталина, не передавал вождю этого послания как «малозначительную информацию», а отдал Маленкову, оправившему это письмо в архив [4]. Фрезинский возражает [6]: Маленкову была послана незаверенная машинописная копия письма с пометой «Тов. Маленкову. П<оскребышев>», а не подлинник [5, с. 338]. Процедуру работы со сталинской почтой сам Поскребышев описывал так: «Порядок обработки материалов устанавливался т. Сталиным и заключался в следующем. Все материалы, поступавшие в адрес т. Сталина, за исключением весьма секретных материалов МГБ, просматривались лично мною или моим заместителем, затем докладывались т. Сталину устно или посылались ему по месту нахождения» [1, с. 548]. Сталин очень дорожил информацией, поэтому, по мысли Фрезинского, утаивание её могло быть опасно — вождь мог не прочитать документа, однако в докладе ему этот документ должен быть упомянут. Кроме того, неясно, какие соображения были именно у Поскребышева скрывать письмо Эренбурга. Кроме того, как пишет автор комментариев к воспоминаниям писателя, на его письме имеется пометка, которая говорит о том, что оно докладывалось адресату [9, т. 2, с. 443–444].

Костырченко пишет: «Правда, возможно, чтобы предотвратить повторное обращение Эренбурга к Сталину, чиновники со Старой площади вынуждены были пойти с ним “на мировую”, дав санкцию на публикацию уже 10 мая его большой статьи в “Правде”» [4, с. 248]. Фрезинский вновь возражает [6]: во-первых, если скрыли первое письмо, то точно так же можно скрыть и второе (минуя Поскребышева, передать письмо вождю Эренбург не мог); во-вторых, вопрос о публикации «победной» статьи Эренбурга не мог быть решён без Сталина, и личным цензором статьи «Утро мира» стал Жданов (об этом упомянул и сам Эренбург в черновике к воспоминаниям [9, т. 2, с. 569]). Исследователь полагает, что статью Эренбурга напечатали из-за его популярности и из-за утраты после Победы актуальности немецкого фактора.

Костырченко пишет: «Именно с этого времени Эренбург дистанцировался от ЕАК (Еврейский антифашистский комитет — Е. С.) и еврейских проблем и уже остерегался во всеуслышание обличать антисемитские настроения в стране, поняв окончательно, что в противном случае он рискует противопоставить себя весьма могущественным силам» [4, с. 466]. Фрезинский возражает [6], что это дистанцирование произошло раньше (в марте 1945 г.) и связано с политикой руководства ЕАК по части «Чёрной книги» об уничтожении гитлеровцами евреев в СССР — Эренбург добивался, чтобы её издали прежде всего в СССР, ибо её передача в США сорвёт советское издание (что и произошло). Узнав об отправке «Чёрной книги» в США (по мнению Фрезинского, это произошло по требованию работников Госбезопасности), писатель распустил созданную им литературную комиссию «Чёрной книги».

Таким образом, письмо И. Г. Эренбурга И. В. Сталину от 15 апреля 1945 г. вписывается в контекст общественной жизни нашей страны, а обстоятельства его появления вызывают споры современных учёных.

Литература:

1. Жуков Ю. Н. Тайны Кремля. Сталин, Молотов, Берия, Маленков. М., 2000.
2. Иванов Вяч. Вс. Почему Сталин убил Горького? // Вопросы литературы. 1993. Выпуск 1. С. 91–134.
3. Каверин В. Эпилог: Мемуары. М., 1989.
4. Костырченко Г. В. Тайная политика Сталина. Власть и антисемитизм. М., 2001.
5. «Литературный фронт»: История политической цензуры. 1932–1946 г.г. Сб. документов. Сост. Д. Л. Бабиченко. М., 1994.
6. Фрезинский Б. Я. Писатели и советские вожди: Избранные сюжеты 1919–1960 годов. М.: Эллис Лак, 2008.
7. Эренбург И. И. Годы разлуки (Мой дневник во время войны) // Звезда. 1999. № 2.
8. Эренбург И. Г. На цоколе историй… Письма 1931–1967. М.: Аграф, 2004.
9. Эренбург И. Г. Люди. Годы. Жизнь. Воспоминания. В 3 томах. М., 1990.
10. Эренбург И. Г. Собрание сочинений. В 9 томах. Том 9. М., 1967.
11. «Я не понимаю литературы равнодушной». Письма И. Г. Эренбурга Н. И. Бухарину, И. Б. Сталину, Л. Г. Селиху, Н. С. Хрущеву и Д. Т. Шепилову // Источник. 1997. № 2. С. 109–121.

---

[1] Вот как описывает этот эпизод Вяч. Вс. Иванов: «А осенью (1932 г. – Е. С.) Сталин и Ворошилов пожаловали к Горькому домой … и написали свои резолюции на сказке “Девушка и смерть”. Мой отец, говоривший об этом, утверждал решительно, что Горький был оскорблён. Сталин и Ворошилов были пьяны и валяли дурака (Вс. Вяч. Иванов): эти надписи на книжке двух подвыпивших неучей были напечатаны и всерьёз стали цитироваться через год после смерти Горького, в разгар террора» [2, с. 126].