Вербализация психологического состояния языковой личности (на примере трагедии В.Шекспира «Макбет»)

В последнее время многие исследователи обращаются к термину «языковая личность», введенному Ю. Н. Карауловым. Под языковой личностью он понимает совокупность способностей и характеристик человека, обусловливающих создание и восприятие им речевых произведений (текстов), которые различаются а) степенью структурно-языковой сложности, б) глубиной и точностью отражения действительности, в) определенной целевой направленностью [Караулов, 84]. В этом определении соединены способности человека с особенностями порождаемых им текстов. Три выделенные Ю. Н. Карауловым в дефиниции аспекта анализа текста сами по себе всегда существовали по отдельности как внутрилингвистические и вполне самостоятельные задачи.

Действительно, системное описание средств выражения смыслов, семантики в текстах всегда было главной задачей языкознания, и их структурная характеристика однозначно укладывалась в поуровневое представление об устройстве языкового механизма: синтаксис, лексика, морфология, фонология. Такая исследовательская установка, будучи преобладающим в лингвистике типом мышления и подхода к языковому материалу, резюмируется восходящим к идеям Соссюра лозунгом: «За каждым текстом стоит система языка». И возникающий на основании такой установки «образ языка» соотносится с самодовлеющей и автономной «системой» объектов и отношений, системой, тяготеющей к пространственно-геометрическому воплощению.

Предложенная Ю. Н. Карауловым дефиниция есть основа для еще одной попытки синтеза, и ее противопоставление другим подходам заключается в изменении исследовательского пафоса, который в рамках теории языковой личности формулируется так: «За каждым текстом стоит языковая личность» [Караулов, 134].

Структура языковой личности представляется состоящей из трех уровней: 1) вербально-семантического, предполагающего для носителя нормальное владение естественным языком, а для исследователя — традиционное описание формальных средств выражения определенных значений; 2) когнитивного, единицами которого являются понятия, идеи, концепты, складывающиеся у каждой языковой индивидуальности в более или менее упорядоченную, более или менее систематизированную «картину мира», отражающую иерархию ценностей. Когнитивный уровень устройства языковой личности и ее анализа предполагает расширение значения и переход к знаниям, а значит, охватывает интеллектуальную сферу личности, давая исследователю выход через язык, через процессы говорения и понимания — к знанию, сознанию, процессам познания человека; 3) прагматического, заключающего цели, мотивы, интересы, установки и интенциональность. Этот уровень обеспечивает в анализе языковой личности закономерный и обусловленный переход от оценок ее речевой деятельности к осмыслению реальной деятельности в мире.

К языковой личности, как задаче исследования, объекту изучения и как исследовательскому приему, по словам Ю. Н. Караулова, можно прийти тремя путями, т. е. есть три возможности попадания языковой личности в поле зрения лингвиста: 1) от психологии языка и речи, это путь психолингвистический; 2) от закономерностей научения языку, от лингводидактики, то, что мы не учитываем в нашем исследовании; 3) от изучения языка героя художественной литературы. Именно этот аспект в центре нашего внимания.

Мы приходим к заключению, что объектом изучения становится не «язык в самом себе и для себя», а носитель языка, языковая личность с присвоенной ею языковой системой. При этом мы сосредоточиваемся на объекте, имеющем действительно реальное существование, непрерывность описания не противоречит дискретности источника, поскольку источник-носитель един и непрерывен во времени и пространстве, полнота принципиально может быть гарантирована, если обеспечить условия для фиксации всех текстов, произведенных личностью от момента начала говорения до смерти, если же речь идет о литературном герое, то мы в праве рассматривать все виды порожденных им текстов в пределах одного произведения, а системность, по определению, заложена в самой природе владения человека языком.

Ю. Н. Караулов выделяет три уровня организации языковой личности: 1) уровень ассоциативно-семантический, или лексикон, включающий фонд лексических и грамматических средств, использованных личностью при порождении ею достаточно представительного массива текстов, т. е. в дискурсе языковой личности, моделью которого может стать, например, совокупность текстов, продуцированных одним персонажем в художественном произведении, что мы уже рассмотрели на примере трагедии «Макбет». Но помимо этого уровня, воплощенного в лексиконе, в структуре языковой личности различаются еще два

2) когнитивный, характеризующий свойственную ей картину мира и воплощенный в ее тезаурусе, и

3) мотивационный, охватывающий коммуникативно-деятельностные потребности личности, движущие ею мотивы, установки и цели и резюмирующийся в наборе или сетке связанных с конкретными речевыми актами интенциональностей: надежд, желаний, страхов, любви, ненависти, симпатий и антипатий, сомнений, радостей, досады, раздражения, смущения, благодарности, враждебности, восхищения, уважения, стыда, удовольствия, удивления, веселости, разочарования.

Мотивационный уровень личности, или ее «прагматикой», в его воплощении в текстах, т. е. уровень, соотносящий мотивы, установки, цели, «интенциональности» личности с речевым поведением и его содержанием, заинтересовал нас, при этом мы хотим проследить влияние черт характера и специфическое состояние психики человека на вербальное выражение определенных интенций.

Ю. Н. Караулов приходит к двум выводам. Во-первых, лексикон сам по себе играет вспомогательную роль в воссоздании особенностей той или иной языковой личности. Представленный в виде инвентаря использованных персонажем единиц, он мало что дает для ее характеристики, хотя кое-что безусловно позволяет прояснить. Например, с большой долей уверенности можно предположить, что один и тот же лексикон принципиально не может обслуживать разные тезаурусы. Во-вторых, становится совершенно очевидной условность вычленения отдельно лексикона как такового, в отрыве от других составляющих структуры языковой личности.

Если мы говорим о языковой личности как средоточии когнитивно-коммуникативных потенций, материализующихся на широком фоне социально окрашенной действительности, это дает нам право говорить о проявлении психологических свойств и устремлений человека и рассматривать феномен речевого поведения [Винокур, 125].

Нам представляется интересным взгляды Т. Г. Винокура на психолингвистическую трактовку коммуникации.

Во-первых, связь с речевым поведением здесь может строиться в обратной последовательности. Исходя из возможности «некоммуникативного» речевого поведения, т. е. из того, что высказывание необязательно содержит сообщение или призыв к общению, психолингвисты приписывают этим двум категориям конвергентные отношения: если высказывание — это лишь какое-то выражение или поступок, то необходимо, чтобы это «выражение» или «поступок» слились с коммуникативным намерением. Следствием такого слияния явится акт языковой коммуникации. Так как этот последний не может не иметь социальной природы, то некоммуникативное языковое выражение вполне можно оставить за рамками изучаемого объекта и исходить из положения о непременной коммуникативной направленности языка как точки социального приложения семиотических качеств его системы.

Во-вторых, психолингвистике не свойствен социально-дифференцированный взгляд на коммуникацию. В то же время он (являясь вспомогательным для изучения функциональных вариантов речевого поведения) отчасти совпадает с социально-психологической характеристикой языковой личности в процессе коммуникации, т. е. с упомянутым образом говорящего и слушающего.

В-третьих, психолингвистический анализ предполагает лишь абстрактно-моделирующее назначение коммуникативного содержания речевой деятельности. И характерно, что дисциплины собственно психологического цикла относятся к самой теории коммуникации как к науке, лишенной индивидуально-личностного аспекта, тогда как этот аспект лежит в основе социальной типологии языковой личности. Функциональные же варианты речевого поведения не могут трактоваться иначе, как только экстралингвистически предопределенные, отражающие в то же время психологические основы вариантов общественного поведения людей [Крысин, 42]. Три уровня отношений между людьми — когнитивный (как вы их видите и понимаете), аффективный (как вы к ним относитесь) и поведенческий (как вы в них поступаете) — стремятся к согласованности. То есть поведение человека не целиком детерминировано социальными условиями его жизни. Существует еще внутреннее, духовное начало, побуждающее его совершить те или иные, в том числе и речевые, поступки.

Феномен РП в выбранном ракурсе стоит на трех китах, лишь один из которых — внутриязыковые закономерности подсистемной дифференциации стилистических явлений. Два же других — это внешние закономерности социальных и социально-психологических условий коммуникации, благодаря чему РП предстает как визитная карточка человека в обществе, отражающая регулярное взаимодействие лингвистических и экстралингвистических факторов. Оно и формирует конкретизирующие свойства РП, отсутствие которых характерно для понятий «речевая деятельность» (РД) и «речевое общение», как это следует из предпринятых выше квалификаций. Понижение абстрагирующего статуса последних не могло бы быть произведено без некоторых издержек категориального значения. Вряд ли можно, например, приблизиться к конкретизации РД до уровня РП, если порождение речи есть путь к реализации последнего: «Деятельность и поведение — это две разные формы проявления человеческой активности» [Дридзе, 136]. Вряд ли также существует и возможность конкретизировать речевое общение лишь наличием социума, в котором оно происходит. С этой стороны также необходимо последующее звено — категория, предусматривающая стилистическую дифференциацию результатов социального взаимодействия на общем деятельностном фоне.

По всей вероятности, к такой конкретизации больше располагает понятие «речевое поведение» ввиду явного присутствия в нем ситуативного смысла: «В основе поведения (...) лежат так называемые автоматизмы» [Дридзе, 140]. С их помощью, например, удобно оперировать типовыми ситуациями речевой деятельности и речевого общения, возможными в социально-дифференцированном внеязыковом поле, обнаруживающем функциональную вариативность вербального отбора. Исследователи отмечают, что «в лингвистических моделях коммуникативного акта роль языковых средств оказывается преувеличенной при одновременной слабой представленности различных аспектов экстралингвистической реальности, на фоне которой протекает речь».

Мы склонны рассматривать речевое поведение как одно из проявлений характера человека. Для познания характера имеет большое значение то, как человек говорит, а так же план содержания речи, который может показать господствующие интересы человека, его направленность. В характеристике речевого поведения, через которое нам необходимо выйти на характер героя, мы выделим одну ось — виды речевой деятельности, а именно: интериоризованная речь — внешняя речь. Хотя мы анализируем драматургическое произведение, мы можем здесь продемонстрировать оба типа речи, естественно с превалированием внешней речи героев, при условии, что внутренняя речь в драматургии представлена ремарками и монологами: (Акт 1, Сцена 4) Макбет (в сторону): Принц Кемберлендский — вот она, преграда! Иль пасть, иль сокрушить ее мне надо! О звезды, с неба не струите света Во мрак бездонных замыслов Макбета! Померкни, вздор мой, раз тебя страшит То, что рука любой ценой свершит!

Внутренняя речь (интериоризованная речь) может быть представлена внутренним диалогом, что чаще встречается в прозе. Мы рассматриваем сцену помешательства леди Макбет (Акт 5, сцена 1), которая с одной стороны может расцениваться как внутренний диалог, а с другой стороны, как текст интенсивной эмоциональности в состоянии бреда.

Леди Макбет: Пятно не сходит … Прочь, проклятое пятно, прочь, говорю я тебе! Час, два — теперь пора за дело! Что? В аду темно? Стыдись, супруг! Ты же воин! Не робей! Чего нам бояться, что об этом узнают! Власть будет наша, и никто не посмеет призвать нас к ответу. Ну кто бы подумал, что в старике столько крови! У тана Файфского была жена; где она теперь? Неужели эти руки никогда не станут чистыми? Довольно, государь, довольно: если вы не перестанете дрожать, все пропало. Эта маленькая ручка все еще пахнет кровью. Всем благовониям Аравии не отбить этого запаха. О-о-о! вымой руки, надень халат и не будь так бледен. Повторяю: Банко похоронен, ему не встать из могилы. Ложись, ложись, в ворота стучат. Идем, идем, идем. Дай руку. Что свершено, то свершено. Ложись, ложись, ложись.

Бредом в психиатрии называется симптом, выражающийся в наличии возникшей на болезненной основе ложной идеи, которая субъективно переживается больным. Эта идея обычно полностью овладевает его сознанием не на основе объективных логических умозаключений или реального опыта, но на основе субъективной логики и веры. То, что бредовая идея оказывается спаянной с личностью больного, является основной причиной того, что эта идея не поддается коррекции обычным логическим рассуждением. Семиотически развитие бреда можно представить следующим образом: больное сознание замыкает на себя с помощью индивидуальных валентностей и значимостей не зависящие от него реальные объекты и факты, и затем переозначивает их в русле бредовой идеи.

Лингвистическое исследование данного текста показывает, что по мере утяжеления психического состояния больного обнаруживается постепенное изменение общей статистической структуры текста сначала в плане содержания, а затем в плане выражения. В плане содержания утяжеление психического расстройства сопровождается сужением тематики, одновременно деформируется и обедняется тезаурус больного, в результате этого растет повторяемость ключевых ЛЕ — в основном существительных, отражающих тематику парафренного бреда, которая развивается на основе уже перестроенного и обедненного тезауруса больного, наблюдается также изменение номинативно-предикативных отношений, что проявляется в примитивизации логико-грамматической организации текста. Все это, вместе взятое, указывает на ослабление коммуникативной и социальной функции речевого поведения.

Ю. Н. Караулов наряду с внутренними диалогами и внутренними монологами выделяет также переключенную несобственно-прямую речь и авторский пересказ, как опосредованную передачу мыслей своего героя. Мы считаем, что взятые нами для анализа драматургические произведения также имеют интериоризованную речь, вернее, условно интериоризованные виды речевой деятельности — внутренний монолог и диалог, они служат задаче более полного раскрытия внутреннего мира действующего лица, черт его характера, прагматике его интенций.

Литература:

1.                 Винокур Т. Г. Речевое поведение как предмет внешней лингвистики. Варианты речевого поведения. М.: Наука, 1993.

2.                 Дридзе Т. М. Язык информации и язык реципиента как факторы информированности (Опыт использования психолингвистических методик в социологическом исследовании)//Речевое воздействие. Проблемы прикладной психолингвистики. М. 1972.С.203.

3.                 Караулов Ю. Н. Русский язык и языковая личность. Изд. 7-е — М.: Издательство ЛКИ, 2010. — 264 с. — с. 84–135, 207–219.

4.                 Крысин Л. П. Речевое общение и социальные роли говорящих//Социально-лингвистические исследования. М.1976.- С.42–62.