Новые материалы о наследии М. Ш. Вазеха (культурологическое исследование)



Новые материалы онаследииМ.Ш.Вазеха (культурологическое исследование)

Гасанов Эльнур Лятиф оглу, PhD, главный специалист

Гянджинское отделение Национальной академии наук Азербайджана

Ключевые слова: архивные материалы, Гянджа, Азербайджан, литература, Мирза Шафи Вазех, культурология.

В данной научной работе впервые представлены архивные материалы, которые хранятся в немецких архивах. За профессиональный перевод и помощь в исследовании данных материалов о наследии великого мыслителя и поэта Мирзы Шафи Вазеха благодарим Севиль Фукс.

Friedrich Bodenstedt: Mirza Schaffy im Liede und in der Wirklichkeit. In: Daheim, Jg. VIII, Leipzig 1872:

У меня уже были первые успехи в изучении татарского языка, когда у Мирзы Шафи появился благодаря мне новый ученик из Европы, который побудил меня также заняться персидским языком. Это был посланный Берлинской академией на Кавказ для лингвистических целей доктор Георг Розен — одарённый ученик Фляйшера, Боппа и Петерманна, прирождённый учёный, и хотя моложе меня на три года, обладающий глубокими знаниями и не только в восточных языках. Постоянное общение с ним было для меня в любом случае увлекательным и познавательным. Др. Розен остался на Востоке и прославился не только своей долголетней, крайне полезной деятельностью в чине прусского консула в Иерусалиме, но и своими весьма ценными лингвистическими работами, а также превосходными переводами с персидского языка. В настоящее время он работает генеральным консулом Германского Рейха в Белграде. Когда он прибыл в Тифлис, ему не было и 20 лет и он недавно закончил своё университетское образование. Совместно мы проработали „Narrationes Persicae“ — изданный Розеном труд из наследия рано ушедшего из жизни его брата Фридриха — и перевели под руководством Мирзы Шафи некоторые выдержки на татарский язык. Благодаря помощи Розена я осмелился вскоре переводить и персидские стихи, которые нам Мирза Шафи на уроке напевал. Мы должны были их не только записывать на слух, но и также ему напевать, на что мы прикладывали все силы, что иногда было довольно смешно. Неизбежно, что под влиянием таких занятий некоторые персидские мотивы нашли отражение в моих собственных стихах, источник которых в то время сильно бил ключом.

С тех пор как я перешагнул Кавказ и оставил за спиной Европу, я почувствовал, что — под солнечным небом Грузии и среди красивых людей в живописных нарядах, от разнообразных впечатлений, непривычно поразительных и всё же причудливых — оказался как-бы в ином мире. Всё, что раньше тяжело тяготило и часто подавляло меня — исчезло, я сам не знаю как. Я не узнавал самого себя, смотря в зеркало прошлого. Созданные мною три года назад эротичные стихи, я не мог больше видеть, такими неверными и неестественными они мне показались со своей страстью и красочным пылом, с мировой скорбью á la Byron и ироническим остриём á la Heine. И всё же они были когда-то верным выражением моего настроения! И вдруг у меня — освободившегося от мрачного мировоззрения и благодаря очарованию приятного неба, вблизи прелестной и вдали грандиозной окрестности, к которой вскоре присоединятся ещё и другие чары — зазвучали совершенно новые тона, которые уже не допускали не поэтических фраз и неестественную чрезмерность и, являясь чистым выражением чувства высокого бытия, доставляли мне даже в будущем ещё радость. О публиковании, собственно говоря, этих случайных стихов ко времени их создания — не предполагалось. Никто об этом не знал, кроме Розена, который сам был побуждён на весёлые поэтические излияния, да ещё небольшой, приятный круг лиц, состоящий, в основном, из немцев или говорящих на немецком знатных образованных дам и господ, которым я обязан приятнейшим воспоминанием. Некоторые из них ещё в бодром здравии: такие как тайные советники Фридрих фон Котцебуэ и Алексис фон Крузенштерн; кроме того, нынешний генерал-губернатор Туркестана генерал фон Кауфманн со своей любезной супругой, которые несколько лет тому назад посетили меня в Мюнхене и от которых я узнал, что у них сохранились ещё забытые мною некоторые листки старых времён. Некоторых уже нет в живых: таких как моих милых друзей, доктора фон Ноодта и Луиса Хаке, а также прекрасного по натуре человека — генерала фон Гротенхильма и его умной супруги, которая ещё во время моего пребывания в Тифлисе перевела мои небольшие стихи на французский язык.

Наш круг часто пополнялся за счёт прибывающих с Востока и Запада путешественников. Беседы велись не только о религиях, сектах, обычаях и нравов народностей, но и об их сказаниях и песнях. Здесь я мог одновременно отдать и получить взамен. Я перевёл на немецкий язык русские народные песни из разных столетий и, чтобы убедиться, уловил ли я правильный тон, я предоставил их на обсуждение своим осведомлённым слушателям, которым я обязан многими интересными замечаниями. По инициативе Розена я опубликовал эти песни под названием „Поэтическая Украина“ (Штутгарт 1845 г.). Эти песни — с преобладающим тоном тоски и скорби обо всём преходящем — были заметным контрастом к жизнерадостным стихам персов.

Такие грустные стихи могут прорастать лишь на христианской земле, перс или татарин не сможет даже их оценить, так как он или признанный сторонник ислама, и в его душе нет места сомнению, или же он не верит в божественное послание пророка, но и эти сомнения не делают его счастливым. Совсем непонятны будут персиянину стихи Лермонтова потому, что, несмотря на грустное состояние его страны, пресыщение жизнью — неизвестное для него чувство. Он воспринимает судьбу такой, такая она есть.

Поэта, призывающего к смерти тирана, народ примет за безумца, так как за опасные слова ему вырежут язык, а за опасные строки — отрежут правую руку, согласно принципу, по которому человека наказывают там, чем он грешит. Поэту, которому хочется сохранить свою независимость, остаётся ничто иное, как погрузиться в мистику, проповедовать мудрость, а также воспевать любовь, красоту и вино.

Самым знаменитым лирическим поэтом Персии является Г а ф и с, который жил в 14 веке в Ширазе, гробницу которого до сих пор посещают набожные мусульманки. В его стихах, бурлящих озорством и весёлыми житейскими мудростями, можно найти всякого рода мистические выражения. Его слава пролетела по всем странам, но ни в одной европейской стране он не смог стать популярным, несмотря на самые удачные переводы, лишь потому, что разрыв между восточным и западным мировоззрением настолько огромен, что персидскую лирику невозможно понять без комментария. Кто хочет опровергнуть это утверждение, ссылаясь на „Гафиса“ в переводе Даумера, который четверть века назад произвёл по праву сенсацию, я могу доказать, что „Гафис“ Даумера нельзя назвать переводом, хотя персидский поэт тем самым стал более доступным, чем все ранние переводы.

Как может немецкий переводчик быть достойным персидскому лирику, не являясь с ним полностью равным на поэтическом поприще? Чем хочет он нам — бедным на рифму немецкий язык — заменить мелодичные и богатые на рифму восточные газели? Чем может он выразить чрезмерно насыщенную гиперболами и метафорами лирику, которая приводит в восхищение персов? Как хочет он привыкших к эстетике немцев, привести в восторг от разгула фантазии, на что персидская лирика претендует по праву?

Однако, я возвращаюсь обратно к Мирзе Шафи, чтобы раскрыть секрет возникновения сборника стихов, связанного с его именем.

После моего возвращения с Востока завершение начатого там историческо-этнографического труда „Народы Кавказа и их освободительная борьба против русских“⁴⁸ отодвинуло на некоторое время на задний план все поэтические воспоминания. Осенью 1847 года я поехал через Швейцарию в Италию и провёл зиму среди руин и художественных сокровищ Рима в обществе молодых, но уже прославившихся своими трудами таких учёных как: Якоба Буркхардта, Моммзена, Брунна, Штарка и других. Среди них были и поэты: Путлиц и мой замечательный друг Вилибальд Алексис. Новые впечатления от каждого проведённого дня были настолько потрясающими, что не оставляли места для других мыслей. Революционная буря 1848 года надвигалась со всех сторон и положила на некоторое время конец занятиям и творчеству.

В Вене я встретился в сентябре с Бертольдом Ауербахом. О том, о чём сейчас пойдёт речь, Ауербах мог бы лучше рассказать чем я, так как именно он играл в этом деле главную роль и моим воспоминаниям не поможет ни один дневник. Ауербах читал мою книгу о народах Кавказа во время своего лёгкого недомогания, в результате чего он должен был находиться несколько дней дома. Он попросил меня обстоятельно разъяснить имёющиеся в тексте некоторые намёки, что я охотно исполнил с желаемой подробностью, поскольку моя память мне позволяла. Со временем к нашим беседам присоединились также и другие знакомые и вскоре у нас образовалась такая же застольная компания, как и в Тифлисе, только состоящая из поэтов, писателей и учёных: Якоба Кауфманна, доктора Весселя, Макса Шлезингера, Карла Бекка и других.

Одним прекрасным утром мы были удивлены началом Венской Октябрьской революции, за которой, как известно, последовали осада, обстрел и, наконец, штурм кайзеровской столицы.

Боевой шум не мешал нашему мирному общению, и, именно, во время этого неспокойного времени я часто до глубокой ночи рассказывал свои восточные истории, и те рассказы, которые особенно нравились и вызывали весёлое настроение, я должен был чаще повторять, благодаря чему они ещё больше расширялись и тем самым пользовались спросом. Легко рассказывать перед хорошими слушателями и вскоре я стал в нашей маленькой компании пользоваться репутацией увлекательного рассказчика. Наши беседы приняли восточный характер, сидя на ковре с вином в руках и куря трубку.

Ауербах посоветовал мне опубликовать эти рассказы: „То, что нам нравится, хотя мы их слушаем с критической точки зрения, может понравиться и в других кругах“. Другие были того же мнения и я согласился вначале попробовать написать историю любви Мирзы Шафи, которую впоследствии Карл Бек опубликовал в „Австрийском Лойде“ и который очень положительно был воспринят читателями.

Таково начало возникновения книги „1001 дня на Востоке“, которую я закончил в 1849 году в Берлине, куда я переехал и которая при публикации имела такой успех, что меня побудило издать следующий том. При очертании образа Мирзы Шафи я старался описать его правдиво с поэтической вольностью, таким, каким он запечатлелся в моей памяти со всеми своими индивидуальными особенностями и одновременно показать его в жанровом образе восточного учёного и поэта. Следовательно: описать его гораздо лучше, чем он был, так как настоящим поэтом он не был, хотя он был очень искусным в сложении рифмы. В моём присутствии Мирза Шафи переводил, не раздумывая долго, стихи с персидского на татарский и обратно. Из собственных его песен, которых он мне напевал, я перевёл лишь одну известную задорную песню, которая начинается со словами: „Рriester, rein ist der Wein“. Некоторые рассказы я заменил своими, которые соответствовали характеру Мирзы Шафи и ситуации, в которой я их описал. Созданные ещё в Тифлисе стихи и мудрые изречения я привёл в приложении каждого тома, чтобы усовершенствовать картину небольшого восточного дивана. Необычная форма стихосложения и обязательное самовосхваление поэта не должно было оставаться неучитанным, но я остерегался ради необычной формы стихов нанести ущерб гению немецкого языка и там, где невозможно было выразить в рифме, я их воспевал как родные куплеты.

После выхода в свет второго тома „1001 дня на Востоке“, который, как и первый том сразу же был переведён на английский язык, со стороны издательства „Деккер“ мне было предложено опубликовать стихи и мудрые изречения отдельной книгой. Директор правления издательства „Deckerschen Königlichen Geb. Oberhofbuchdruckerei“ господин Вильгельм Шультце заметил, что наборщикам типографии все стихи легко запоминались в памяти. Как ему самому, так и господину Деккеру они доставляли много радостей и он предсказывал новому сборнику положительный прогноз. Я согласился на это благожелательное предложение, но обнаружил, что стихов недостаточно, чтобы их издавать отдельной брошюрой. Для пополнения восточного сборника стихов я просмотрел свои папки и выбрал не озарённые солнцем Востока свои стихи и афоризмы. При отборе стихов мудрые слова Гёте служили мне путеводной нитью: „Настоящая поэзия лишь та, которая, как светское Евангелие, в состоянии освободить нас своей внутренней радостью и внешним удовлетворением от тяжкого земного бремени, которое тяготит над нами“.

Таким образом возник сборник „Песни Мирзы-Шафи“, которому так подходят строки классика немецкой поэзии:

„Wer sich selbst und andere kennt,

Wird auch hier erkennen:

Orient und Okzident

Sind nicht mehr zu trennen.“ (1)

Этот поэтический сборник стихов, опубликованный с достойным прологом и эпилогом, начал своё шествие по миру почти 21 год тому назад и претерпел в течение длительного времени столько интересных судеб, что о них можно было бы рассказать отдельной книгой. Здесь я поставил своей целью лишь пояснить историю возникновения „Песен Мирзы-Шафи“ и поэтому спешу к её заключению.

У меня не было никакого намерения придавать названию книги мистический оттенок, он сам по себе стал таким и о переводе стихов не было и речи. Хочу заметить, что в первые годы появления сборника, я каждому, кто хотел бы подробнее узнать о нём, охотно давал желаемую информацию и уже в 1854 году появилась моя статья с пояснениями вначале в „Разговорнике Брокхаузена“, а затем в газете „Аугсбургер Альгемайнен Цайтунг“. Но, несмотря на это, большая часть критиков продолжала рассматривать лирический сборник как перевод и старалась провести чёткую разграничительную линию между поэтом Мирзой Шафи и поэтом Фридрихом Боденштедтом, не в пользу последнего. К великому своему наслаждению мне приходилось довольно часто читать, что, несмотря на мой поэтический талант, я время от времени напоминаю своего гениального учителя Мирзу Шафи, но никогда не достигну его уровня. Это условное восхваление я мог бы ещё покорно снести. Ведь что может любой поэт себе желать лучшего, если созданный им поэтический образ, жизнь и личность которого воспринимается в такой степени, что собственная личность поэта тем самым отходит на задний план. Настоящий отец, любя своих детей, радуется, если им в жизни больше везёт, чем ему самому. Укоренившиеся предрассудки настолько упорны, что я уже заранее знаю, что даже приведённые здесь аргументы будут недостаточны, чтобы рассечь разграничительную линию между Мирзой Шафи и мною. Различные издания на иностранных языках так оформлены, как будто бы они переведены с персидского, а не с немецкого языка. К ним относятся следующие издания: в Бостоне на английском, в Белграде на сербском и в Бреслау на еврейском языках. Последнее же издание, восхвалённое знатоками еврейского языка, правда, посвящено мне его автором, но на еврейском титульном листе моё имя не указывается.

В соответствии с тем, что, опубликованные под моим именем стихи не настолько известны, как мои „Песни Мирзы-Шафи“, возникает естественный вопрос: не непривычно ли звучащее имя способствовало распространению этих песен? Тех, кто склонен ответить на этот вопрос „да“, я попрошу подумать о том, что наша литература уже как пол столетия не нуждается в экзотичных именах, среди них такие знаменитые поэты как Гафис, Джами и Руми. Кроме того, с введением или переводом произведений этих авторов можно связать имена таких немецких поэтов как Гёте и Рюккерта, а также учёных как Гаммер-Пургшталя, Розенцвайга, Шлехта и Розена и что, несмотря на всё это, Мирза Шафи в настоящее время в Германии в широких кругах более популярен, чем все персидские, к тому ещё арабские и турецкие поэты вместе взятые. Кажется, достаточно доказательств, что имя само по себе не может здесь иметь веса, так как кроме меня в Европе о Мирзе Шафи никто не знал. Единственным преимуществом было лишь то, что я благодаря этому имени мог поэтически свободнее и непринужденнее действовать, чем, если учитывая наше критическое филистерство, стихи появились бы под моим собственным именем. И что это преимущество является немаловажным, я знаю давно по собственному опыту.

С тех пор как пронеслась по газетам весть о смерти Мирзы Шафи, было немало путешественников, которые не искали бы в Тифлисе его могилу и его поэтическое наследие. Самым значительным среди них был профессор Гейнрих Бругш, посланный в 1860 году в Персию в качестве секретаря в составе первой Королевской прусской дипломатической миссии. В своём известном произведении Бругш описывает о поездке в Персию, а также о напрасном усилии найти могилу Мирзы Шафи. „Никто (том 1, с. 104) не мог нам указать, где похоронен некий Мирза Шафи. Мы успокаивались мыслью, что ни могила и ни монумент не могут сохранить славу поэта как его песни, где его имя будет продолжать жить дальше. Но и в этом мы глубоко ошибались. Никто, ни перс и ни грузин, ни русский или какой-либо иностранец не знал песен жизнерадостного Мирзы — песен, которые у нас на немецкой родине проникли вплоть до народной жизни“ и т. д.

В заключении мне хотелось бы указать на одну интересную статью о Мирзе Шафи начальника мусульманских учебных заведений в Тифлисе г- на Адольфа Берже, опубликованной в „Журнале Немецкого восточного общества“ (№ 3, 1870 г.). Лично мне неизвестный автор статьи рассказывает, что в предпринятых им в 1864 и 1867 годах поездках по Германии у него были встречи со многими ориенталистами, которые не верили в существование Мирзы Шафи. И поэтому, благодаря своему особо благоприятному положению, он решил собрать все материалы, касающиеся Мирзы Шафи.

„Вряд ли (пишет Берже на с. 425) в литературной истории какого-либо народа можно привести подобный пример личности, которой ставится в упрёк данная статья. Из всех поэтов Ирана, начиная с Рудеки и Фирдоуси, нет такого поэта, который не был бы так мало известен на своей Родине и одновременно таким популярным за её пределами, как Мирза Шафи. — Несмотря на его популярность, мне нигде не удалось прочесть даже краткого описания его жизни. Когда я после университетского образования попал на Кавказ — это было к концу 1851 года — я часто встречал его на улицах Тифлиса, и если я с ним не был лично знаком, это объясняется лишь тем, что в ноябре 1852 года его уже не было в живых. К большому удовлетворению мне хотелось бы почтить память Мирзы Шафи некоторыми строками, в которых сохранились некоторые детали из его жизни, и которые в ближайшее время могли бы навсегда исчезнуть“.

После биографического экскурса Берже говорит о литературной деятельности Мирзы Шафи: „Я начинаю с того, что на всём Востоке, где владеют персидским, нигде и никто не слышал о поэзии Мирзы Шафи. Более того, когда я обратился с просьбой к закавказскому Шейх-уль-исламу Ахунд Молла Ахмеду, доверенному другу Мирзы Шафи, найти некоторых мулл, которые вместе выросли с Мирзой Шафи в Гяндже и которые могли бы заняться поиском оставшихся его рукописей, на что он мне ответил, что он не в состоянии исполнить мою просьбу, так как боится вызвать насмешку своих единоверцев, которые никогда не слышали о поэтическом творчестве Мирзы Шафи. Если я отрицаю всяческий его поэтический талант, я не хочу этим сказать, что он иногда не писал стихов, а лишь указать на то, что им не хватает всякого литературного значения“.

Чтобы это подтвердить, Берже приводит всё рукописное наследие моего учителя на персидском языке параллельно с дословным немецким переводом. Что касается личности Мирзы Шафи, Берже заявляет: „В личной жизни ему удалось своей высокой нравственной чистотой и своими редкими качествами сердца завоевать любовь всех, кто его знал“.

Берже описывает также подробно смерть всемирно известного мудреца из Тифлиса. Мирза Шафи умер в результате воспаления желудка. Он уже выздоравливал, но вопреки совету врача начал есть виноград, в результате чего ему стало хуже. Один из его друзей, Мирза Гасан, хотел отобрать виноград у него, указав на то, что лакомство им может легко привести к смерти (2–4).

„Какой смысл в моей жизни? — возразил Мирза Шафи, — разве я недостаточно познал горе и нужду? Или ты хочешь, чтобы я ещё три-четыре года жил в нечистой среде армяней?“

При этих словах он съел ещё немного винограда. Это было в 11 часов утра, к обеду у него поднялась температура, в 4 часа полудня Мирза Шафи потерял дар речи и в ночь с 16 на 17 ноября 1852 года он скончался. Мирза Шафи умер в возрасте 60 лет.

Литература:

1. Friedrich Bodenstedt: Mirza Schaffy im Liede und in der Wirklichkeit. In: Daheim, Jg. VIII, Leipzig 1872, Nr. 16, S. 244–248; Nr. 17, S. 262–266.
2. Zeitschrift für Ethnorogie-Verhandlunge der Berliner Gesellschaft für Anthropologie, Ethnologie und Urgeschichte. Berlin, 1901. — S. 82–84.
3. Bayramov A. F.Bodenştedtin Mirzə Şəfi Vazeh haqqında xatirələri. Bakı, 2008–108 S.
4. Гасанов Э. Л. Новый научный подход к изучению творчества Мирзы Шафи Вазеха на основе литературно-исторических источников // Молодой ученый. — 2015. — № 7. — С. 633–636.
5. Aslanov A. Mirzə Şəfi Vazeh. Nəğmələr. Bakı, 2004.
6. Гасанов Э. Л. Erbe der Mirsä Schäfy Waseh als historisch-ethnographische quelle // Молодой ученый. — 2015. — № 12. — С. 660–663.
7. Литература. Справочные материалы. — Москва, 1988. — 297 с.
8. Тимофеев Л. И., Тураев С. В. Словарь литературоведческих терминов / Л. И. Тимофеев, С. В. Тураев // — Москва, 1994. — 218 с.