В качестве определяющего жанрового признака басни отмечается ее полидискурсивность, то есть сложное взаимодействие четырех коммуникативных стратегий: научной (познавательной), моральной (нравственной), агональной (риторической) и эстетической (художественной). На основе полидискурсивной модели жанра анализируется фрагмент басни И. А. Крылова «Ворона и лиса». Особое внимание уделяется способам воплощения морального урока.
Ключевые слова:басня, жанр, дискурс, моральная сентенция, автор.
Отечественное жанроведение басни представлено рядом оригинальных исследований литературно-критического [1; 3], историко-литературного [10] и теоретико-методологического [2; 2–9; 11] характера. На протяжении двухсот лет басня осмыслялась как сложный жанр, который формируется благодаря взаимодействию четырех коммуникативных стратегий. Отчетливее всего в тексте басни обнаруживаются две из них — эстетическая (художественно воплощенная ситуация) и дидактическая (моральный вывод-урок). После фундаментального исследования А.Потебни [7], в басне стали видеть особую форму познавательной деятельности (басенная мудрость); а М. Л. Гаспаров [2] дополнил общую характеристику жанра агональным аспектом — моментами состязательности и совещательности, организующими басенную фабулу (персонаж — персонаж) и композицию (автор — читатель).
Несмотря на безусловные достижения отечественного басневедения, многие вопросы данной области остаются открытыми. Цель предлагаемой статьи определяется вниманием к моральной сентенции как одному из обязательных жанровых признаков басни. Для того, чтобы понять басенную природу моральной сентенции, мы выбрали в качестве материала известную басню И. А. Крылова «Ворона и лиса», а точнее первое трехстишье этого текста:
1. Уж сколько раз твердили миру,
2. Что лесть вредна, гнусна; но только все не впрок,
3. И в сердце льстец всегда отыщет уголок [4].
Целостность данного высказывания определяется наличием субъекта речи, темы и адресата. Как кто выступает в исходном трехстишье субъект речи, или баснописец? Традиционный ответ: как моралист, занятый обычным басенным делом: воспитанием читателя, точнее, читающей публики как референтной части общества. В таком случае стоит уточнить цель и смысл назидания, содержание басенного урока. Здесь в качестве возможного ответа видится шесть вариантов:
- в призыве «не льстить»;
- в осознании «вреда и гнусности» лести;
- в трезвом признании «бесполезности» не только соответствующих призывов, убеждений и «утверждений»;
- в поиске подлинной природы лести;
- в обнаружении всепроникающей силы особого искусства «льстецов»;
- в отрешенном принятии существующего положения дел в обществе.
Найти наиболее близкий контексту произведения ответ не просто. Дело в том, что высказывание баснописца организовано не как прямое предметное слово, а как слово, учитывающее и преломляющее другие высказывания, принадлежащие другим субъектам речи и другим ценностным кругозорам.
В центральной характеристике лести («вредна» — «гнусна») необходимо разграничивать два аспекта самой коммуникативно-речевой ситуации, в которой лесть возникает и устанавливает свои правила игры. Здесь всегда существует, как минимум, два участника абсолютно асимметричного речевого события: тот, кому льстят vrs тот, кто льстит. В таком случае необходимо понять, как распределяются по отношению к ситуации эти две атрибуции. Безусловно, ролевые участники «сцены лести» не считают, что их речевые действия гнусны и вредны. Такое замечание оказывается возможным только с внешней точки зрения «свидетеля и судьи» (М. М. Бахтин), невольного наблюдателя сцены. Думается, что слово «гнусна» относится к «льстящему», который вынужден умалять себя рядом с тем, кого он возвеличивает.
Характерологическое слово «вредна» относится, в большей степени, к тому, кто провоцирует лесть, например, как носитель власти, статусной роли, особого чина и положения в социальной иерархии. Сама коммуникативная ситуация лести предполагает театрализованный стиль поведения участников социального ритуала, это исключительно ролевое поведение, действие не от себя, а через созданную роль в определенном конвенциональном образе, прикрывающем лесть. Партнер-льстец всегда создает некие образы своего я и другого. Они не связаны со стремлением воплотить существенные качества участников, а оказываются знаками, метками, определяются характером социальной игры — амплуа, роли и маски. В целом мы имеем дело с особой формой квазиискусства и должны оценивать лесть как форму социального творчества. Именно поэтому она и «вредна»: образ, создаваемый слабым партнером для сильного, оказывается не отологическим, а сплошь функциональным. В силу этого лесть подвижна, летуча, ситуативна, разнообразна.
Приведенные наблюдения и замечания позволяют нам в качестве исходного для авторского высказывания материала выделить не одно (коньюнкция), а два (дизъюнкция) моральных суждения:
1. «Лесть гнусна»;
2. «Лесть вредна».
Контекст третьей ценностно-смысловой позиции и кругозор третьего субъекта речи формируется в первой строчке басни Крылова: Уж сколько раз твердили миру. Здесь известный уже нам внешний наблюдатель, видящий и замечающий, что лесть вредна — гнусна и тем самым приглашающий любого читателя вспомнить на основании своего житейского опыта аналогичные сцены в лицах, предполагает новую анонимную позицию: не ясно, кто твердил миру (обществу, всем). Расхожесть, распространенность отмеченного в тексте представления в то же время переводит его в статус доксы, не столько убеждения или знания, сколько в ранг общественного мнения. То есть само общество становится тем имплицитным субъектом высказывания, выразителем и хранителем общественного мнения, а следовательно, и норм/правил поведения, должных определять жизнь каждого. Заметим, что баснописец, приводя эту точку зрения, не соглашается с ней, более того указывает на ее бесплодность, бесполезность — «все не впрок».
Означает ли это, что позиция автора устанавливается на необходимости пользы любого опыта, действия, включая речевое действие (мнение, суждение, убеждение и пр.)? Не стоит забывать о том, что свою пользу преследует в стандартной ситуации общения и льстец. Стремление угодить любым способом для него является способом получить в будущем какую-то выгоду, пусть даже исключительно символическую (благосклонность сильных мира сего). Думается, что в целом фрагмент, включающий первые две строки, принадлежит кругозору субъекта такого речевого поступка, который исходит из целей и ценностей прока, пользы. Назовем эту точку зрения утилитарной, в ее горизонте еще отчетливей связываются два слова «вред — прок», что еще раз доказывает о принадлежности атрибуции «гнусна» иной позиции.
Наконец, в финале высказывания — И в сердце льстец всегда отыщет уголок -изменение ценностно-смыслового состава сообщаемого (не лесть, а льстец, не ум, а сердце, не весь мир, а уголок) свидетельствует о появлении нового, уже четвертого субъекта речи. Этот момент смещения идеологической точки зрения особенно интересно рассмотреть на фоне литературной эпохи первой трети 19 века, в рамках которой одновременно сосуществовало несколько культурно-литературные парадигм: классицизм, сентиментализм и романтизм, и как результат оформлялась системный культурный код, связанный с магистральной коллизией («ум с сердцем не в ладу»). В рамках своего высказывания новый субъект речи в начальном фрагменте крыловской басни акцентирует не лесть (антиценность), а льстеца (персонажа в его предельно обобщенном виде) и предельно конкретном действии. По его мнению, объектом действия льстеца всегда является не ум (рассудок), а сердце (чувства). Можно предполагать, что сама природа чувственности и чувствительности хранит в себе постоянно некое условное место для возможности обольщения человека. Но что это за условное место — остается не раскрытым в высказывании. Важнее другое: умение льстеца проникать в сердце, душу другого, легкий дар распознавать это уязвимое место в другом человеке. Стоит заметить, что именно эта стратегия (познание другого) станет основой постромантического искусства, так называемого критического реализма 1840–1880-х гг., в рамках которого эти отношения напряженного поиска другого окажутся задачей не столько льстецов, сколько любых персонажей.
Подведем итоги.
Моральная сентенция, открывающая басню И. А. Крылова «Ворона и лиса», организована автором-баснописцем как сложное соотношение позиций четырех субъектов речи. Первый из них характеризует лесть словом «гнусна», акцентируя коммуникативное поведение льстящего; второй — смещает характеристику лести («вредна»), расширяя пространство ее пагубного действия до всего общества. Третий субъект речи свидетельствует о том, что само представление о вреде и гнусности лести перестало быть знанием, убеждением, а выродилось в бесполезное мнение. Наконец, четвертый субъект речи обнаруживает основную тонкость обсуждаемой проблемы: следует говорить не о лести, а льстеце, а также воздействовать не на ум, а на чувства читателей, современников и общества в целом.
Используя ценностно-смысловые ресурсы этих 4 позиций, автор-баснописец уходит от прямого морального слова, от авторитарной дидактики, оформляя свою точку зрения как парадоксальную метапозицию, ориентированную не только на локальный смысл конкретного текста, но и на широкий культурно-исторический контекст с его магистральной коллизией «ум с сердцем не в ладу».
Литература
1. Белинский В. Г. Басни И. А. Крылова / В. Г. Белинский Собр. Соч.: В 9-ти томах. Т. 7. М.: Худ. лит., 1981.
2. Гаспаров М. Л. Басня // Литературный энциклопедический словарь. М.: Энциклопедия, 1987. — С. 46–47.
3. Жуковский В. А. О басне и баснях Крылова http://feb-web.ru/feb/zhukovsky/texts/zhuk4/zh4/zh4–402-.htm (дата обращения 01.04.2015).
4. Крылов И. А. Басни / И. А. Крылов Ворона и лиса http://lib.ru/LITRA/KRYLOW/basni.txt (дата обращения 01.04.2015).
5. Максимов В. В. «Ворон и Лисица» Эзопа:опыт нарратологической реконструкции басенной фабулы //Narratorium. М.: РГГУ, 2013. № 3–4 http://narratorium.rggu.ru/article.html?id=2631074 (дата обращения 01.04.2015).
6. Нестеренко В. Произведение морали // Вопросы литературы. 1998. № 2. URL: http://magazines.russ.ru/voplit/1998/2/nester.html (дата обращения 01.04.2015).
7. Потебня А. А. Эстетика и поэтика. М.: Искусство, 1976. — 612 с.
8. Тюпа В. И. Генеалогия лирических жанров// Жанр как инструмент прочтения. Ростов-на-Дону: «Инновационные гуманитарные проекты», 2012. — С.104–130.
9. Федоров В. В. О природе поэтической реальности. М.: Сов. писатель, 1984–184 с.
10. Фомичев С. А. Последний русский баснописец // XVIII. Вып.18. — С.267–273
11. Фрейденберг О. М. Басня / Публ. подгот. Н. В. Брагинская при участии Ю. В. Крайко // Синий диван. 2007. № 10–11. — С. 126–156.
