В статье анализируются устные свидетельства участников чеченских конфликтов, и выявляется их потенциал как исторического источника.
Ключевые слова: чеченские конфликты, устные свидетельства исторические источники.
В 90-е годы XX столетия и в XXI веке, вследствие деструктивных процессов на территории Советского Союза и последующего его развала, на новообразовавшемся постсоветском пространстве прошла серия локальных конфликтов (и, как мы видим, некоторые, к сожалению, проходят до сих пор).
Поскольку эти события являются частью нашего недавнего прошлого, а некоторые и нашего настоящего, люди, которые являются участниками этих событий, как в качестве комбатантов, так и в качестве простых очевидцев, то есть мирного населения, находятся среди нас. Эти свидетельства надо, так или иначе, учитывать.
Анализ интервью у комбатантов и очевидцев чеченских кампаний показал следующее: у многих респондентов присутствует чувство опасения из-за боязни раскрытия личности и публикации данных интервью. Это связано с чрезмерной политизированностью событий чеченских войн, национальной рознью, последовавшей за конфликтами и спорными итогами кампаний, которые происходят за счет мифов, слухов или новостных «фейков». Большинство попыток взять интервью у участников и очевидцев чеченских событий, как и у автора работы, так и у других исследователей [1] заканчиваются отказом потенциальных респондентов от его проведения или от записи на диктофон, просьбами об анонимности интервью.
В связи с данной спецификой, интервьюер должен построить доверительные отношения с интервьюируемым, соблюсти требования анонимности, если респондент изъявил его, не указывать названия населенных пунктов, где интервьюируемый находился во время конфликтов или менять их названия. Тем не менее, респонденты, которые изъявили желание дать интервью, рассказывали подробности о своей повседневности: бытовые условия жизни, специфика питания, провождение досуга и т. д. Интересными стали подробности взаимодействия российских солдат и местного населения, в особенности, отношения первых к чеченским женщинам, от которых, по мнению большинства российских солдат, следовало держаться подальше:
— Вы много видели агрессивно настроенных женщин-чеченок?
— Немного, но видел.
— Как это проявлялось?
— Во взгляде, в разговорах, они старались не общаться, разворачивались и уходили. Женщины среднего возраста, видно, что жены боевиков. Доказать, что она жена боевика, нельзя, но по косвенным признакам все элементарно.
— Простые женщины были агрессивны? Например, те, которые мужей похоронили.
— Они молчали. Лучше бы говорили. Молчаливые хуже всего.
— Такие вызывали опасения?
— Да. Таким уделялось больше внимания.
— Я правильно понимаю, что были случаи непредсказуемого поведения женщин-вдов?
— Если кто вызывал подозрение, мы сообщали органам, те ее быстро проверяли, если надо было, то отгораживали от внешнего мира, забирали, вели процессуальные дела» [2].
В контексте взаимоотношений федеральных войск и местного чеченского населения примечателен тот факт, что порою для российских военнослужащих представлялось трудным отличить мирного жителя от боевика, так как первый мог спокойно перевоплотиться во второго, например, ночью. Тем не менее, некоторые местные жители относились к федеральным войскам положительно и даже старались помочь:
— А расскажите, пожалуйста, было ли какие-то в Чечне между федеральными военными и местным населением? Может не вас лично, но среди сослуживцев.
— Знаешь, я лично не сталкивалась. Наши военные ездили по зачисткам, некоторые говорили, что из мирного населения встречались только женщины и пожилые люди. Если какой-то средний возраст 40–45 лет, так говорили, что, во всяком случае, днем они друзья, ночью они враги. Автоматы в сенях лежат. Днем они крестьяне, а ночью берут автомат и вперед на нас наступать. Но днем плохо они не относились: и хлеб давали и воду давали и какие-то еще продукты, ну, в общем, чем могли, тем и угощали наших военных. Но как-то вот так не было такого, что встретили и плюют в спину. Не было такого абсолютно» [3].
Еще одним примечательным моментом стала трансформация значения оружия, в качестве средства защиты себя, своей семьи, своего имущества, в постсоветских обществах, особенно это было видно в традиционных социумах Северного Кавказа. Устные свидетельства представителей этого сообщества показывают изменения в рамках не только отдельного индивида, как в случае с представителями солдат российской армии, но и в рамках целых семей. Относительно отношения к оружию маркером для респондента послужил вопрос «Что для вас оружие — способ защиты или убийства?» [1] в разных вариантах. Стоит отметить, что повторение этого вопроса, в том или ином виде, на различных стадиях интервью приводило к разным результатам [1]. Например, военнослужащие ВС РФ и сотрудники правоохранительных органов России старались избегать данного вопроса или ограничивались маловажными подробностями использования оружия или сведениями о его поставках:
— С Вашей точки зрения, были перебои с поставкой оружия российским войскам?
— Не знаю, как поставки, но факт в том, что когда первая моя должность была стрелок, помощник гранатометчика, то бишь у меня должен был быть автомат и сумка-ранец для заряда РПГ-7. В итоге: сумка была, а автомата не было, потому что не хватало. Потом дали пулемет.
— Потом — это когда?
— Ну, где-то через неделю, когда у нас… водитель БТР, фамилию называть не буду, хоть сейчас ее помню, глаза друг на друга посылают. Он не то, что стрелять, он ездить не может, наверное, а ему вручили пулемет. Ходил с пулеметом. А потом, когда… пошли на первый штурм Грозного, забрали пулемет, отдали винтовку СВД — снайперскую винтовку. Мало того, что она недоукомплектована была. Короче, стрелять можно было с нее только без прицела, потому что прицел не годился к стрельбе. И всё» [4].
В свою очередь, жители Чеченской республики упоминали о личном оружии, которое хранилось у каждой семьи для самообороны [5].
Немало военнослужащих РФ при постановке вопроса о мотивации к участию в военном конфликте обращались к фатализму, как бы говорили о боевых действиях и своем участии в них как о чем-то неизбежном, чего нельзя было никак изменить.
— Каким образом (речь идет об отправке в Чечню — прим. автора)? По призыву? Добровольно?
— Ну, добровольно-принудительно, можно так сказать. Вообще я хотел почувствовать, что это такое, попробовать. Друзья меня отговаривали, но так получилось, что был поставлен вопрос, и отказаться, вроде, было можно, и, с другой стороны, отказаться было нельзя. Просто за мной еще стояло сотня или, может, тысяча моих сослуживцев. Поэтому я не смог сказать, что я не хочу или я не поеду.
— Какова была Ваша мотивация участия в войне?
— Да я не знаю. Какая мотивация?! Сложно друзей... Рядом с друзьями, может быть, кому-то чем-нибудь помог, чью-то бы жизнь сохранил» [5].
В данном случае фатализм пересекался с мотивацией прослыть среди сослуживцев трусом, отказавшись перед товарищами отправиться в «боевую точку». К тому же в приведенном отрывке прослеживается мысль о возможности спасти сослуживца, как еще одной мотивации.
Приведенную выше совокупность мотиваций косвенно подтверждает и интервью с А. И. Мандажи. Конечно, она выполняла обязанности радиста, в открытых боях не участвовала, но по долгу службы часто общалась с обычными солдатами:
Я: Хорошо. А вот, допустим в первую чеченскую кампанию среди солдат какие были настроения? Ведь были же те, кто не хотел вообще ехать туда.
А.И.: Знаешь, такой вопрос вообще не поднимался кто хотел или не хотел. Бойцу сказали: «Ты завтра летишь». И он говорил: «Есть, готов». Не было такого, что хочу — не хочу. Этого не было.
Я: Но может быть поднимались вопросы, опять-таки, между собой, между солдатами о том, что командование посылает нас на верную смерть?
А.И.: Никогда [решительно махая головой]. Был такой момент, что если не я, то рядом сидит «брат» и он поедет и там уже погибнет. Как-то вот на энтузиазме на таком» [3].
Также в текстах прослеживается разница в восприятии респондентов прошедших событий, причем разница проходит именно по участникам первой и второй чеченских кампаний. Участники первой кампании рассказывают о чувстве социальной несправедливости в контексте льгот для ветеранов первой и второй компании, а также чаще задаются вопросами о причинах войны, ее необходимости и смысле происходивших событий.
«Е.Г.: Вы чувствуете несправедливость к тому, кто прошел такие боевые действия, остался не просто жив?
Респондент: Это да. Потому что это не только как бы горе для погибших матерей, отцов... ну, чьи дети погибли... а также куча покалеченных душ <…> Как бы вот прошло уже 20 лет, да, а наградили железкой на грудь. Вот, ходи и радуйся. Вроде как герой. А толку от этой железки? Она ничего не дает. Спрашивается, да, где справедливость?! Я защищал Родину или интересы Родины, и ничего с этого я не получил от Родины. Даже, что самое интересное, уже года, наверное, пол, как я подал снять налог автомобильный, так как мне положен льготами, с меня его не сняли» [5].
Подводя итоги, хочется отметить, что устные свидетельства, как источники о локальных конфликтах на постсоветском пространстве, обладают весьма большим потенциалом, так как участники этих событий до сих пор находятся среди нас и сохраняют вполне ясную память о произошедших с ними событиями. Тем не менее у исследователей иногда возникают проблемы со сбором интервью, когда потенциальные респонденты по личным причинам отказываются давать интервью. Сами же устные свидетельства дают весьма подробную картину о различных аспектах локальных конфликтов: менталитет «человека войны», мотивация для участия боевых действий, восприятие местного мирного населения комбатантами.
Литература:
- Горюшина Е. М. Интервью с очевидцами постсоветских конфликтов на Юге России: специфика интервьюирования и возможности в качестве исторических источников // Русский архив, 2019. № 7 (2).
- Из интервью с участником боевых действий на территории Чеченской Республики (1994–1996 и 1999–2000-е гг.) № 4 // Войны и население Юга России в XVIII — начале XXI в. Сборник документов и материалов / [отв. ред. Е. Ф. Кринко]. — Ростов-на-Дону: Изд-во ЮНЦ РАН, 2019.
- Интервью с участником боевых действий на территории Чеченской республики Анжелы Ивановны Мандажи. Продолжительность 28 минут. Интервьюер Бухтияров А. В. Записано в г. Ростов-на-Дону 24 марта 2021 г.
- Из интервью с участником боевых действий на территории Чеченской Республики (1994–1996 гг.) № 5// Войны и население Юга России в XVIII — начале XXI в. Сборник документов и материалов / [отв. ред. Е. Ф. Кринко]. — Ростов-на-Дону: Изд-во ЮНЦ РАН, 2019.
- Горюшина Е. М. Рядовой бесславной войны: интервью с участником зимнего штурма Грозного 1994 г. // Новое прошлое. 2019. № 1.
